Глава 8 Вооруженный пророк

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

Вооруженный пророк

Вот почему все вооруженные пророки побеждали, а все безоружные гибли, ибо, в добавление к сказанному, следует иметь в виду, что нрав людей непостоянен, и если обратить их в свою веру легко, то удержать в ней трудно. Поэтому нужно быть готовым силой заставить верить тех, кто потерял веру.

Никколо Макиавелли. Государь

Летом 1506 года ополчение было не единственной заботой Макиавелли. Говорили, что папа Юлий II бросил в Тибр ключи Святого Петра, чтобы покрепче сжать его меч.[46] Понтифик, несомненно, был от природы человеком воинственным и с первых дней своего правления провозгласил, что желает вернуть церковные владения, по разным причинам утраченные за последние десятилетия. Но чтобы добиться своего, ему нужно было действовать осмотрительно, особенно если дело касалось венецианцев, захвативших к тому времени ряд городов в Романье. Однако Юлий II прошел ту же школу жизни, что и его дядя Сикст IV, который прославился тем, что оказывал протекцию своим родственникам, и считался самым продажным понтификом за всю историю папства (хоть он и выжил в условиях жесточайшей конкуренции). Несмотря на подлый нрав, усвоив уроки проб, ошибок и изгнания, Юлий II научился выжидать и наносить удар лишь в самый подходящий момент. Все эти качества он сочетал с грубой властностью и умением действовать стремительно, что изумляло его современников, в том числе и Макиавелли.

В 1506 году Юлий II решил вернуть церкви Перуджу и Болонью и изгнать их правителей: Джампаоло Бальони и Джованни Бентивольо. С этой целью папа сумел добиться поддержки Людовика XII, намекнув монарху, что в противном случае заключит союз с императором Священной Римской империи и вместе с ним выбьет французов из Генуи. В числе его вероятных союзников была и Флоренция, и понтифик, воспользовавшись тем, что кардиналы Содерини и Медичи упорно соперничали за его благосклонность, убедил первых гарантировать военную поддержку Флоренции. Конечно, кардинал Франческо не имел на то никаких полномочий и тем самым поставил своего брата Пьеро в незавидное положение. Кардинал никоим образом не хотел оскорбить II papa terribile («грозного папу») своим отказом, однако добиться согласия флорентийских властей — это совсем другое дело.

Доводы гонфалоньера в пользу того, что республике необходимо сохранить хорошие отношения с Юлием II и французами, не убедили его оппонентов, надеявшихся поставить Содерини в тупик, и те высказались за отказ папе. И все же, так и не сумев объединить силы, они вынуждены были покориться воле большинства и в конце концов согласиться с решением выбрать дипломата, который доставит папе их продуманный ответ. А он сводился к следующему: в настоящий момент Флоренция не может позволить себе лишиться войск и оставить без охраны границу с Пизой, но готова выслать необходимую помощь, едва понтифик «выдвинется». И вновь доставку этого послания поручили Макиавелли.

25 августа он отправился в путь и спустя три дня написал из Чивита-Кастеллана, что видел в Непи папскую армию. Похоже, Юлий II остался доволен ответом республики. Во время визита в местную крепость, «что случается крайне редко», папа также сообщил Никколо, что Флоренции не стоит беспокоиться о том, что союз с Джованни Бентивольо заставит Людовика XII нарушить данное им слово и лишить их помощи, равно как и о том, что, дескать, у Юлию II не достанет упорства достичь поставленной цели. Что же до венецианцев, понтифик пренебрег их предложением о помощи в обмен на Равенну и Форли, хотя отверг и просьбы некоторых изгнанников из Форли, которые, по замечанию Никколо, «верили, что от Ирода их посылают к Пилату». Макиавелли был восхищен решимостью и неукротимостью папы, возглавлявшего шествие своей армии.

В Перудже Никколо увидел понтифика с новой стороны. Джампаоло Бальони уже согласился сдать город на оговоренных условиях, позволив папскому гарнизону войти и занять ворота. Но нетерпеливый Юлий II въехал в Перуджу прежде солдат, по сути, отдав себя и своих кардиналов в руки Бальони. Встревоженный Макиавелли написал Десятке: «Если он [Бальони] не причинит вреда тому, кто явился отнять его владения, то лишь в силу миролюбия и гуманности. Через неделю я узнаю, чем все завершится». Бальони придерживался условий капитуляции, и это заставило Макиавелли задуматься о том, почему человек, столь знаменитый своим преступным прошлым — в том числе отцеубийством и инцестом, — не воспользовался возможностью пленить папу вместе с его свитой.

Тогда Никколо решил, что Бальони послушался совета друзей и, выбирая между «силой и смирением», предпочел второе. Лишь позже, в «Рассуждениях», когда Юлий II внес свою лепту в отстранение Макиавелли от власти, он осудит малодушие Бальони, отказавшегося совершить «деяние, достойное вечной славы и всеобщего восхищения, ибо он первым доказал бы духовенству, сколь презренны те, кто живет и правит по их подобию». К тому времени выпавшие на долю Макиавелли невзгоды еще более углубили его врожденную и характерную для флорентийцев неприязнь к Церкви.

Из Перуджи папская армия двинулась дальше на север, а сам понтифик с нетерпением ожидал подкреплений, обещанных Людовиком XII и Флоренцией. Едва узнав, что французская армия уже в пути, Юлий II явно обрадовался и, как и следовало ожидать, вновь начал третировать посла Джованни Бентивольо. Когда дипломат представил папе список привилегий, которые его предшественник даровал Болонье, тот ответил, что хочет своими глазами увидеть жизнь горожан и внести изменения, если что-либо ему не понравится, а затем с угрожающим видом заявил, что «обладает силами, кои заставят трепетать не только Болонью, но всю Италию». Отчасти понтифик блефовал, потому что французские и флорентийские подкрепления еще не прибыли. По настоянию папы Макиавелли написал во Флоренцию, попросив незамедлительно отправить обещанные войска, а Юлий II сетовал на то, что, мол, путь займет у них слишком много времени.

В действительности же папская кампания была, по тогдашним меркам, молниеносной, причем настолько, что письма из Флоренции не поспевали за Макиавелли. «Никколо Макиавелли в Форли или туда, где его черти носят» — такой адрес вывел Бьяджо Буонаккорси на письме от 11 октября. К тому времени Юлий II уже прибыл в Форли, однако теперь, чтобы добраться до Болоньи, ему приходилось миновать территорию Фаэнцы, захваченной венецианцами. Во избежание риска он решил обогнуть их, пробравшись по землям республики, не удосужившись заблаговременно предупредить власти Флоренции, что заставило Макиавелли, не спешиваясь, проложить дорогу для папского кортежа. По извилистым горным дорогам Юлий II миновал Фаэнцу и прибыл в Имолу, а Никколо опередил его, добравшись до места 20 октября. Там он встретил послов из Болоньи, горевавших по поводу того, что Флоренция поддерживает понтифика, на что Макиавелли со смехом ответил: мол, Бентивольо преподал Флоренции хороший урок, научив ее «плыть по течению», добавив, что в произошедшем виноваты сами болонцы.

Поскольку в прошлом Болонья подливала масла в огонь беспорядков в Пистойе и не раз науськивала Чезаре Борджиа на флорентийцев, Никколо не мог скрыть своего злорадства, видя, что для Бентивольо наступил час расплаты. Тем не менее Никколо не суждено было увидеть состоявшийся 10 ноября триумфальный въезд понтифика в город, так как 26 октября его отозвали назад во Флоренцию. Очевидно, затянувшееся пребывание Макиавелли при дворе понтифика стало поводом для злословий в канцелярии; по крайней мере, судя по насмешливому письму от 1 октября 1506 года, имитирующему эпистолы папской курии и написанному неким Джустиниано и другим анонимом, который подписался как «твой приятель»:

«Превосходительный и высоко вельможный господин! Поскольку, находясь здесь, мы разумеем, что Ваше доброе здравие и благостное расположение духа обусловлено величайшим довольством Вашей Светлости, а что до высокой чести, почестей и приличествующих Вашей натуре приятственных бесед с подобающими персонами, в коих недостатка нет, но неистощимое изобилие, и кои Вам симпатизируют, любят Вас и нежат, а также пышных застолий и несметного количества благотворных и изысканных яств, кои имеются в распоряжении Вашего желудка (поскольку Вы поглотили или же поглощаете больше обычного, будьте осторожны: атмосфера там не столь тонка, как здесь — она еще тоньше; она гладка на ощупь, приятна и мягка, как сообщил Ваш величественный и почтеннейший руководитель), то, с одной стороны, мы не можем не поздравить Вас и изо всех сил не порадоваться за Вас (превозмогая легкую зависть, коя у Вашей персоны отсутствует), но, с другой стороны, опасаемся, что благодаря испытанному Вами веселью, утонченным удовольствиям и изысканным яствам Вы так располнеете и обленитесь, что позабудете о нас, как уже не раз бывало, и не вернетесь домой, но что еще хуже, примете духовный сан и всецело превратитесь в теперешнего куриального священника. Да поможет Вам Бог и осчастливит Вас!

Мы с нетерпением ждем вестей с другого конца света, рассказа о лучших блюдах, будь то из мяса молодых телят или доморощенных горных козлят; и каждый из нас жаждет узнать, что же происходит в Пезаро.

У нас же ничего нового, если не считать того, что Арно течет в том же направлении, что и всегда.

Прощайте. Наши наилучшие пожелания Вашей Светлости per Infinita secula seculorum.[47] Аминь».

Друзья Макиавелли подшучивали над его пристрастием к роскоши и неприязнью к церковникам. Среди служащих канцелярии, людей светски образованных, наделенных присущим всем флорентийцам чувством ядовитого юмора, подобный обмен остротами был делом обычным. К примеру, известно, что во время дипломатических поездок Макиавелли имел обыкновение отвечать на письма непристойностями и остротами, над которыми все смеялись, едва не «вывихнув челюсть». Ни один из этих комичных эпизодов не дошел до нас, хотя сходный пример содержится в уставе придуманного Макиавелли братства, высмеивавшего многие религиозные организации тогдашней Флоренции. «Устав общества любителей наслаждений» (Capitoliperuna compagnia dipiacere), написанный примерно в 1504 году, сопоставим с обменом колкостями, бытовавшим в канцелярии, и свидетельствует о ироничном остроумии Никколо.

Правила этого импровизированного общества, открытого для обоих полов (в настоящие братства допускались либо только мужчины, либо только женщины), предписывали безостановочно сплетничать и «непременно говорить дурно обо всех». Дамы — участницы общества обязывались не реже раза в неделю посещать «службы» (Servi) — как явствует из пьесы «Мандрагора», сервитов из Сантиссима-Аннунциата,[48] которых Макиавелли считал шайкой распутных негодяев, — в противном случае «понести наказание и прийти на службу повторно». Если хотя бы двое мужчин сочтут какую-нибудь из дам слишком красивой, ей надлежало поднять юбку на «четыре дюйма выше колен», тогда как любой привлекательный господин должен был «доказать, что не воткнул себе в штаны носовой платок или нечто подобное». Всякая дама, имевшая свекровь, должна была в течение шести месяцев ее отравить и применить то же средство к мужьям, «не исполняющим супружеского долга». Наказания для женщин включали «ссылку в мужской монастырь» и «созерцание, исключительно в очках, великана на площади [подразумевается Давид Микеланджело, установленный в 1504 году]», а для представителей обоих полов — «получасовое стояние с неприкрытым задом, пока все вокруг испускают газы». Правила пусть и курьезные, но все же свидетельствуют о весьма распространенных во флорентийском обществе пороках, среди которых были склонность к зависти и злословию, а также отсутствие искренней веры в Бога. Никоим образом не поднимая себя на недосягаемый уровень морального судьи, Макиавелли предпочитал высмеивать пороки, которые были присущи и ему самому.

На свою беду, Никколо не ограничивался осмеянием распространенных пагубных пристрастий — с чем смирился бы всякий — и обратил свое острое как бритва перо против конкретных особ. Примерно в 1504 году Макиавелли взялся за «Маски» (La Maschere), комедию в стиле Аристофана, в которой «под вымышленными именами» зло высмеял кое-кого из современников. Написать это сочинение Никколо подвиг Марчелло Виргилио Адриани. Несмотря на то что произведение было утрачено из-за отказа внука Никколо Джулиано де Риччи переписать обнаруженные им фрагменты (едва разборчивые), сам автор, вероятно, поделился наиболее пикантными фрагментами с друзьями. Если какие-то обрывки этого сатирического опуса и просочились сквозь стены канцелярии — что также весьма вероятно в таком болтливом городе, как Флоренция, — то это вызвало бы еще большую ненависть объектов его насмешек. Так или иначе, к концу 1506 года часть горожан сочли, что этот выскочка Макиавелли слишком много себе позволяет и настала пора преподать ему урок хороших манер. И вскоре такая возможность им представилась.

Император Максимилиан I Габсбург[49] был вовлечен в политику Италии с конца XV века, и, хотя ему нередко приходилось обращать внимание на проблемы собственного государства, он никогда не оставлял попыток прибрать к рукам то, что, по его мнению, принадлежало ему по праву. Император жаловал герцогство Миланское Людовико Сфорца и разгневался, узнав, что французы не только взяли того в плен, но и захватили то, что считал своей вотчиной. Священная Римская империя и Франция враждовали с 1479 года, после смерти герцога Бургундии Карла Смелого две державы начали войну за его наследство. Более того, Максимилиан I считал Северную Италию частью своей империи, что лишь укрепило его решимость очистить эти территории от французов. К тому же ему хотелось проучить венецианцев и тем самым отомстить им за самовольный — как он полагал — захват Венето и части Ломбардии, не говоря уже о землях, которые, как он считал, принадлежали Церкви.

В 1502 году во Флоренцию с просьбой оказать военную и финансовую поддержку прибыли послы императорского двора. Правительство республики вежливо отклонило их просьбу, но этот визит не прошел бесследно: некоторые горожане, недовольные отношением Людовика XII к Флоренции, задумались о заключении союза с Максимилианом I. Содерини неизменно выступал за альянс с Францией, но излюбленный союзник вновь подвел флорентийцев. В ноябре 1506 года, когда Генуя восстала против власти Людовика, король попросил Флоренцию прислать ему солдат, пообещав взамен помощь при захвате Пизы. Республика своевременно исполнила его просьбу, но после взятия Генуи, когда пришло время сдержать обещание, король отказался выступить на юг, сославшись на то, что Максимилиан I собрался пойти на Италию.

Новым оскорблением послужило предложение Людовика быть вместе с королем Испании посредником в мирных переговорах с пизанцами — более унизительного предложения флорентийцам до сих пор никто не делал. В результате под давлением разгневанных горожан власти республики начали обсуждать, можно ли найти нового союзника и присоединиться к Максимилиану, не прогневав при этом Францию. В связи с этим было решено отправить не посла, а представителя с ограниченными дипломатическими полномочиями (mandatario) в рейхстаг, который должен был собраться в Констанце в апреле 1507 года. Сначала Содерини хотел поручить эту миссию Макиавелли, но его решение вызвало бурю протестов среди аристократов, полагавших, что для выполнения подобной задачи необходим человек более высокого происхождения.

Притом что среди флорентийских аристократов оказалось немало врагов гонфалоньера, пожелавших лишний раз вставить палки в колеса Содерини, они были по-своему правы: в мире строгих иерархий успех подобной миссии во многом зависел от социального положения человека, а не от его способностей. Так, отправить ко двору императора обычного секретаря значило совершить серьезную дипломатическую ошибку, которая могла привести к противоположным результатам. Противники Содерини добились своего, и 25 июня правительство направило в Германию Франческо Веттори.

В известном смысле это решение было компромиссным, поскольку Веттори хоть и не был другом гонфалоньера, но и к числу его ярых противников (в отличие от братьев Паоло, люто ненавидевших Содерини) также не принадлежал, во всяком случае, свидетельств тому не было. Более того, ранее Веттори занимал ряд постов в административных и политических структурах Флоренции, однако в силу ограниченности полномочий его опыт в международных делах был небогат.

Никто так не переживал неудачу гонфалоньера, как Макиавелли. Хотя он и сам не рассчитывал отправиться в путешествие по ту сторону Альп, но воспринял такое решение как акт публичного унижения. Никколо, по всей вероятности, полагал, что подвели его именно те, кого он считал друзьями, в особенности Содерини. Макиавелли наверняка оплакивал свою участь, хоть у него и не было особых оснований, принимая во внимание то, что в конце июля он получил два письма, авторы которых пытались его и утешить, и дать мудрые советы.

Филиппо Казавеккиа, которому Никколо доверял, приводил длинный перечень примеров из Античности и недавней истории Флоренции, когда дружба перерастала во вражду, что сам он считал в некоторой степени неизбежным «по прошествии времени». Также Казавеккиа иронично подметил, что «чаще всего города разрушает тесная дружба, какую мы видим каждый день». Он подчеркнул, что в отношениях необходимо соблюдать обходительность и сдержанность, и не только ради сохранения дружбы, но и «во избежание зависти и подозрительности, столь распространенной в городах, подобных этому». Филиппо явно пытался втолковать Макиавелли, что его поведение отдалило от него тех, кто готов был его поддержать, и предупредить, чтобы Никколо ради собственного блага ни в коем случае не сторонился Содерини и не держал на него зла. «Не спешите судить о триумфе в Германии, — писал Казавеккиа, — ибо хвастунам, отнявшим его у вас, в Азии не преуспеть».

Алессандро Нази выскажет эту же мысль в письме Макиавелли, датированном 30 июля 1507 года. Но если Филиппо писал довольно выспренне, то подход Нази был куда приземленнее:

«Мой дорогой счастливец Макиавелли! Надеюсь, вы пришли в себя. Ваше письмо от 23-го числа сего месяца было довольно назидательным, но я не намерен отвечать на него в силу нехватки времени и бумаги. Я был бы рад узнать, что теперь, когда вы оправились, вам плевать на миссию при дворе императора, и верю, что лучше бы вам оказаться во Флоренции, чем в землях германцев, о чем мы сможем поболтать при встрече.

В конце концов, всему приходит конец, как это происходит с детьми, чьи родители иногда дозволяют им забавляться с тем, что кажется тем интересным, а потом, когда интерес начинает их раздражать, отбирают игрушку. Ибо честные, богобоязненные люди, пекущиеся о благе общества, скорее примут лучшее решение, независимо от положения дел, достатка или бедности, высокого положения или низкого».

А закончил Нази до боли знакомым рефреном: «И если вы все же надумаете мне ответить, это не будет смертным грехом», тем самым напомнив Никколо о том, как важно поддерживать добрые отношения, если он хочет, чтобы «честные, богобоязненные люди, пекущиеся о благе общества», оставались на его стороне. Если одни, подобно Нази, видя равнодушие Макиавелли, лишь пожимали плечами, другие, напротив, могли затаить на него обиду, в чем Никколо убедился на собственном опыте.

Остаток лета Макиавелли руководил формированием воинских подразделений, передвижениями войск и перевозкой припасов по флорентийским владениям. Пришло и длинное письмо от дона Мигеля де Кореллы: кондотьер пытался оправдаться, видимо, надеясь предотвратить свою отставку (возмущенные флорентийцы требовали его казни, чтобы впредь обезопасить себя от мстительного и обозленного врага — над городом все еще витал призрак Паоло Вителли).

Лишь раз рутинную работу Никколо прервала краткая поездка на юг Сиены в августе. Правительство поручило Макиавелли разузнать о приезде кардинала Бернардино Карвахаля, которого папа отправил в Германию для выяснения истинных намерений Максимилиана, но Никколо не сумел ничего разузнать, довольствуясь лишь слухами. Единственно, о чем можно было предположить, и с этим соглашались, по-видимому, все, и не только в Сиене, — это то, что Максимилиан намеревался выступить в Италию, поскольку рейхстаг уже проголосовал за начало сбора войск для проведения этой кампании. По ту сторону Альп сгущались тучи, и Флоренции нужно было найти тихую гавань на случай, если разразится буря.

С самого приезда ко двору императора Франческо Веттори столкнулся с массой сложностей, связанных главным образом с его ограниченными полномочиями, а также с полнейшим незнанием немецкого языка (отчасти проблему решала латынь, на которой говорили в папской курии, однако отсутствие языковых навыков не позволяло послу общаться с немецкими чиновниками в кулуарах, как он хотел). Император стремился получить от Флоренции финансовую помощь, и Веттори, хоть и отклонив наиболее абсурдные требования монарха, всерьез полагал, что 30 тысяч флоринов хватит, чтобы смягчить его враждебное отношение к республике. Однако выполнение поставленной Франческо задачи осложняли представители других итальянских государств, неустанно нашептывавших императору о том, что Флоренция платит Людовику XII, тем самым давая французам возможность удерживаться в Италии. Между тем, по непроверенным слухам, весьма заманчивое предложение Максимилиану поступило от Медичи, желавших заручиться его поддержкой и вернуть себе власть. Расстроенный Веттори попросил правительство заменить его другим, более подходящим послом, который сумел бы «провести переговоры и принять решение». Император урезал требуемую сумму до 50 тысяч дукатов, но желал получить их немедленно, заявив, что в противном случае пусть представитель Флоренции больше не показывается ему на глаза.

Такое требование поставило республику перед нелегким выбором: отправить посла и заплатить, оттолкнув от себя французов, или же не отправлять ни посла, ни денег и тем самым навлечь на себя гнев Максимилиана? Для принятия окончательного решения была созвана совещательная коллегия, которая постановила отправить ко двору императора Аламанно Сальвиати и Пьеро Гвиччардини, наделив обоих соответствующими дипломатическими полномочиями. Но Гвиччардини ехать отказался, заявив, что было бы глупо выводить из себя Людовика XII в обмен на призрачные посулы Максимилиана. После дальнейших дебатов члены коллегии отвергли предложение расширить полномочия Веттори, однако согласились предоставить ему новые, более детальные инструкции.

Содерини ждал удобного случая, чтобы загладить вину перед своим верным помощником Макиавелли. Сославшись на то, что передавать поручение Веттори через обычного курьера небезопасно, он предложил, чтобы Никколо лично передал Веттори решение коллегии. На этот раз оппоненты гонфалоньера не нашли поводов для возражений, хотя и заподозрили, что друзья Содерини поддержали кандидатуру его любимчика, поскольку были уверены, что тот передаст инструкции «согласно их замыслам и планам». Иными словами, гонфалоньер, который неизменно поддерживал французов, и теперь изо всех сил пытался угодить Людовику и воспрепятствовать союзу с Максимилианом.

Макиавелли отправился в путь немедля, взяв предназначенные для передачи Веттори правительственные наставления: предложить императору 30 тысяч дукатов, в случае необходимости поднять сумму до 50 тысяч с условием выплаты тремя частями, причем только в том случае, если не останется никаких сомнений в том, что войска Максимилиана уже на пути в Италию. Взамен император должен был гарантировать признание суверенитета Флоренции. Содерини был прав — доставка депеши на самом деле оказалась небезопасным предприятием: едва Макиавелли прибыл в Ломбардию, как движимые подозрениями французские власти распорядились тщательно его обыскать, поэтому Никколо пришлось разорвать письмо. Путешествуя по Швейцарской конфедерации, Никколо записывал свои суждения не только о том, как превосходно организована там оборона, но и о стремлении местных жителей к независимости. Позднее, в «Рассуждениях», Макиавелли, всегда искавший аналогии с Античностью, назовет швейцарцев «единственным народом, живущим на манер древних, касается ли это их религии или же порядков в армии». Этот опыт лишь укрепил его убежденность в том, что разумными законами и обычаями и во флорентийском государстве можно добиться того же результата, что и в Древнем Риме. В Констанце Никколо встретился с прославленным композитором Исааком Генрихом, который был женат на флорентийке. Макиавелли, как уже отмечалось, высоко ценил музыку и, возможно, посещал концерты Исаака во время его визитов во Флоренцию при правлении Медичи.

Кроме того, побеседовав о намерениях Максимилиана с послом Савойи, Никколо стал понимать всю сложность стоящих перед ним дипломатических задач. «Хотите за два часа узнать то, что я не смог выяснить за многие месяцы?» — спросил посол, а затем пояснил, что, мол, император держит свои планы в секрете и, чтобы быть в курсе всего, необходимо везде иметь своих шпионов. Удерживая в памяти отрезвляющие слова посла, Макиавелли отправился в Инсбрук, надеясь отыскать там Веттори. По дороге ему то и дело попадались неорганизованно следовавшие войска, что подтверждало его прежнее представление об империи как о сборище формально независимых государств, каждое из которых имело свои интересы. Максимилиан, располагая неплохой армией, остался почти без гроша и нигде не мог отыскать средств на проведение продолжительной итальянской кампании. И в самом деле, рейхстаг в Констанце, вместо того чтобы решать насущные вопросы, занимался «пустословием» (ип berlingozzo).[50]

Наконец, Никколо в Боцене нагнал Веттори и рассказал ему об уничтоженных письмах. Вероятно, памятуя о недавних своих неудачах в политике, он в кои-то веки прислушался к совету друзей и сделал все возможное, чтобы успокоить Веттори. В первом письме правительству Макиавелли настаивал на своем желании вернуться домой, но в ответ Десятка сообщила, что оставляет это на усмотрение Веттори. Посол, в свою очередь, настоял на том, чтобы Никколо задержался до конца переговоров, «ибо его присутствие здесь необходимо, и я уверен, что в случае нужды и при условии, что ничто не встанет у него на пути, он готов идти на любой риск и приложить все усилия ради любви к Флоренции». А опасаться было чего, если учесть, что император направил свои войска на венецианцев, и Макиавелли вполне мог оказаться в очаге боевых действий. И что еще важно, присутствие Никколо наверняка скрашивало одиночество Франческо, нуждавшегося в помощнике, вдобавок умевшем добывать сведения.

Нет никаких доказательств тому, что Веттори и Макиавелли прежде встречались (хотя обучались у одного и того же наставника), однако они прекрасно поладили. Оба имели схожие литературные пристрастия, выросли в одном районе Флоренции и, о чем также следует упомянуть, были большими охотниками до женского пола. Кроме того, Веттори поддержал — хотя и с некоторыми оговорками — военную реформу Макиавелли, и Никколо наверняка был немало удивлен, что на его стороне оказался представитель флорентийской аристократии. Несомненно, Макиавелли понимал, что Веттори — как раз тот человек, с которым ему следовало бы подружиться, в особенности если принять во внимание семейные связи последнего с противниками Содерини (дядей Франческо был Бернардо Ручеллаи), между тем оба посла с самого начала прониклись друг к другу искренней симпатией. Все это, а также сближавшие их личные качества способствовали и преодолению разницы в возрасте и происхождении, и тесному их сотрудничеству в ходе возложенной на них миссии при дворе императора, но и заложили основу для возникновения крепкой дружбы, которой суждено было принести плоды в далеком будущем.

Депеши, отправленные Веттори во Флоренцию с января по июнь 1508 года, свидетельствуют о немалом вкладе Макиавелли. Франческо всегда подписывал письма сам, как того требовали формальности, но зачастую Никколо вписывал в них кое-что и от себя. И иногда, как явствует из писем, мнения их расходились. Даже после того, как венецианцы наголову разбили Максимилиана, Макиавелли продолжал говорить о могуществе империи, тогда как Веттори в той же депеше выражал сомнения в истинной силе Германии. Тем не менее их разногласия никогда не выходили за рамки корректной дискуссии. «Мы с Никколо обсуждали эти вопросы», — напишет Франческо в одном из писем Десятке, а позднее заметит: «Если бы Никколо уехал, я увидел бы меньше, чем смог увидеть». Франческо Веттори, несомненно, признавал таланты и способности Макиавелли. Однако Веттори отличало более приземленное, чем у Никколо, отношение к жизни и явное предпочтение практики теории. Позднее эти различия будут постоянно давать о себе знать во многих эпистолярных поединках между Франческо и Никколо, как дружеских, так и творческих.

При дворе императора послы столкнулись с упорным сопротивлением. Все знали, что Максимилиан недолюбливал Содерини за его подход к международной политике, и предыдущим летом император написал Аламанно Сальвиати с просьбой воспользоваться своим влиянием во Флоренции и вывести город из сферы влияния Людовика XII. По-видимому, Максимилиан считал бессмысленным обращаться с подобной просьбой к гонфалоньеру, ибо верность Содерини союзу с французами была общеизвестна. Более того, флорентийский советник императора Пигелло Портинари оказался ярым противником Содерини, и, учитывая связь Никколо с гонфалоньером, его присутствие при дворе значительно осложняло дело. Когда Веттори представил Макиавелли императору, тот подозвал Портинари и шепотом спросил, «кем был этот новоприбывший секретарь».

Именно Пигелло мог распускать во Флоренции злонамеренные слухи об истинных целях миссии Никколо, определенную роль сыграло и происхождение Макиавелли, чего многие и опасались. «Через несколько дней свита двинется в Трент, и я бы отправил вслед Никколо, — напишет Веттори 14 февраля 1508 года, — но они [Максимилиан и его советники] затаили бы обиду, а противостоять им мы не в силах. Быть может, нам не следует оставаться в Германии, но пока что надлежит подчиняться обычаям этой страны». В иерархически выстроенной империи Веттори не имел права делегировать свои официальные полномочия кому бы то ни было, тем более человеку, которого при всех талантах могли счесть парвеню.[51]

Предложенные первоначально 30 тысяч дукатов советники императора отвергли, и флорентийские послы подняли сумму до 40 тысяч, надеясь тем самым снискать благосклонность императора. Но и это предложение в обмен на «сохранность и безопасность Флоренции, учитывая средства города, равно как и прочие условия», Максимилиан счел слишком скудным и потребовал немедленной выплаты ему 25 тысяч дукатов. Веттори обратился к монарху с протестом и заявил, что, даже если республика и соберет такую сумму, «оплата будет гарантированной, а помощь — нет» и в случае победы венецианцев деньги пропадут, а если победит Максимилиан, его запросы возрастут до 60 тысяч дукатов. Еще жестче финансовые аппетиты императора прокомментировал Макиавелли: «Если бы на всех деревьях Италии росли деньги, их бы все равно не хватило».

Веттори не имел права ничего обещать без одобрения правительства, и в любом случае на принятие им решения и передачи его послам потребовалась бы не одна неделя. Тем временем Макиавелли и Веттори следовали за королевским кортежем через Тироль. Дни и недели сменяли друг друга, и послы встречали новых и новых солдат, шедших на юг. Между тем просочились вести о победе венецианцев, и республика стала тянуть время, а Макиавелли слег в постель с тяжелым недугом — дали о себе знать почечные камни, — что сильно обеспокоило Веттори. Когда Никколо пожелал вернуться во Флоренцию, Франческо не имел ни власти, ни желания его остановить. В начале июня венецианцы без труда договорились с представителями императора заключить перемирие на три года, согласно которому Венеция возвращала небольшие районы на севере Фриули, итальянские земли в Тироле и стратегически важный порт Триест. Вскоре Макиавелли отправился домой и, презрев хворь, вернулся в рекордно короткий срок — 16 июня 1508 года.

Увиденное и пережитое при дворе императора вдохновит Никколо написать «Доклад о положении дел в Германии» (Rapporto di cose della Magna) — своеобразный документ, который он еще дважды перепишет, добавляя новые подробности. В этой служебной записке гораздо сильнее, чем в других его сочинениях, отразится характерное для Макиавелли противоречие между прагматичным аналитиком и умозрительным теоретиком. С предельной точностью он описал хроническую нехватку средств в императорской казне, склонность монарха менять свое решение в соответствии с последним из полученных советов и даже то, как трудно ему держать в узде подданных. Однако не столь объективно Никколо изобразил немцев, представив их бережливыми простаками, которые, при всей зажиточности, не строили искусных зданий, одевались скромно («тратя на одежду два флорина за десять лет») и не держали крепостных крестьян, довольствуясь хлебом с мясом и теплом домашнего очага. Такая деревенская жизнь, конечно, пестовала хороших солдат и сторонников свободной политической жизни. Очевидно, на сочинение Никколо повлиял трактат «Германия» древнеримского историка Корнелия Тацита, к тому же Макиавелли ни разу не бывал ни в Нюрнберге, ни в ганзейских городах на севере. Во многом его опыт ограничивался Тиролем и некоторыми районами Швейцарии, и уклад жизни там как раз подтверждал его предрассудки, коренившиеся в страсти ко всему античному.

Макиавелли не довелось отдохнуть дома, поскольку очень скоро его направили руководить кампанией в Пизе, где флорентийцы применяли тактику выжженной земли (guasto). После того как попытки штурма провалились, они были решительно настроены взять Пизу измором, надеясь, что сотни укрывшихся в городе изголодавшихся беженцев из окрестных поселений вынудят пизанцев капитулировать. Чтобы пресечь доставку припасов в осажденный город по морю, республика наняла генуэзских корсаров патрулировать морские пути. Однако дело осложнило вмешательство Людовика XII, который потребовал, чтобы Флоренция прекратила кампанию, под предлогом того, что с 1494 года Пиза заходится под протекцией французской короны, и пригрозил в противном случае подкрепить свои слова делом. Но на самом деле король опасался, что успех флорентийцев ослабит их зависимость от Франции, а вероятнее всего, он просто решил проучить Флоренцию за заигрывания с Максимилианом I.

Республика выразила протест, заявив, что в рамках союзного соглашения 1502 года она имеет право вернуть утраченные земли. Однако протест пропустили мимо ушей, и Флоренции пришлось выплатить 100 тысяч дукатов Людовику и 50 тысяч королю Фердинанду Арагонскому (не говоря уже о подкупе различных придворных министров обоих государей), чтобы гарантировать их невмешательство в войну с Пизой. «Заткнув все глотки и разинутые рты», как желчно заметит Макиавелли во второй части «Десятилетий», браня на чем свет стоит европейских монархов за их неприкрытую и неутолимую жадность. В это же время, видя, как Флоренцию бросили те, кто обещал ее защищать, мыслящий юридическими категориями Франческо Гвиччардини с горечью заключил: «Ныне власть денег способна добиться куда большего, чем уважение к чужой чести».

Едва ли король Франции испытывал угрызения совести по поводу совершаемых им бесчестных поступков, и едва ли он и Фердинанд Арагонский сдержали бы слово, получив флорентийские деньги: в политике неделя — срок огромный, а изменчивые обстоятельства оправдывали любые поступки. Но вскоре Флоренции несказанно повезло, и ей не пришлось сражаться с внешними врагами в борьбе за Пизу.

Максимилиан I не смирился с унижением, которому подвергли его венецианцы, а папа римский с каждым днем терял терпение, глядя на то, как Венеция удерживает земли, которые он считал собственностью Церкви. Кроме того, король Испании был возмущен тем, что венецианцы захватили ряд портов в Южной Италии, в то время как Людовику XII позарез нужно было признание Максимилианом I Милана французской вотчиной, кроме того, он жаждал оттяпать занятые Венецией восточные территории герцогства. В итоге в ноябре 1508 года представители вышеперечисленных держав встретились в Камбре, где обсудили возможный крестовый поход против Османской империи. Переговоры проходили спешно, и уже спустя месяц была сформирована так называемая Камбрейская лига, главной целью которой была «война с язычниками». Но кампанию против османов решили начать лишь после того, как будет повержена Венеция, поскольку все стороны сошлись на том, часть земель присвоены ею незаконно. В ближайшем будущем Флоренция могла только приветствовать такой альянс, потому как он не только развязывал ей руки в борьбе с Пизой, но и отвлекал венецианцев от вмешательств в жизнь Тосканы. Тучи сгущались над Италией, а тем временем буря разразилась и в самой Флоренции.

Медичи все еще не оставляли надежд вернуться в родной город и, поняв, что силой ничего не добиться, решили прибегнуть к иным средствам. Кардинал Джованни де Медичи сумел втереться в доверие к понтифику, и по его просьбе Юлий II обсудил с флорентийским послом в Риме просьбу Джованни и его брата Джулиано вновь допустить их в город, а в случае отказа хотя бы позволить их племяннице Клариче, дочери покойного Пьеро де Медичи, выйти замуж во Флоренции. Посовещавшись, Синьория приказала послу впредь воздержаться от передачи подобных просьб и сообщить папе, что, находясь в изгнании, Медичи и без того живется припеваючи, во всяком случае, куда лучше, чем они того заслуживают. Решив во что бы то ни стало выдать Клариче замуж за флорентийца, в начале 1507 года кардинал отправил в город свою невестку Альфонсину, урожденную Орсини и вдову Пьеро, якобы забрать принадлежавшее ей по закону приданое, конфискованное республикой вместе с собственностью Медичи. Однако истинная цель заключалась в том, чтобы найти в городе подходящего зятя из числа тех, кто мог бы повлиять на законодательные органы и хотя бы смягчить наказание ее семьи — задача не из легких, несмотря на огромное приданое Клариче в размере 6 тысяч флоринов. В 1506 году Содерини уже обвинил некоего Франческо Питти в измене только за то, что тот пожелал взять Клариче в жены.

Поговаривали, что Клариче уже получила предложение от одного из племянников Содерини, но гонфалоньер воспротивился, опасаясь, что подобная женитьба негативно скажется на его авторитете в народе. Как оказалось, жениться на этой даме решился Филиппо Строцци, потомок прославленного рода, издавна противостоявшего семейству будущей невесты, так как при правлении Медичи многие Строцци пострадали от репрессий или были изгнаны. Едва в ноябре 1508 года о решении Филиппо (несмотря на все попытки сохранить его в тайне, что в принципе невозможно во Флоренции) стало известно в городе, как все Строцци тут же выступили против его женитьбы в память о стародавней вражде с Медичи. Они имели все основания страшиться политических последствий этого брака.

Несмотря на сопротивление родни, Филиппо не отступал. Он заявил, что, разорвав брачный контракт, он навлечет на себя бесчестие, ненависть родственников Клариче и, кроме того, будет вынужден выплатить 2 тысячи дукатов. Филиппо умолчал об очевидном факте: кроме прочего он лишался приданого невесты, а в деньгах он крайне нуждался, потому как большую часть немалого отцовского состояния он пустил на строительство самых величественных палаццо во Флоренции[52] (не все флорентийцы соглашались с высказыванием Макиавелли о том, что фортуна подобна женщине, которую необходимо держать в узде, однако никто не стал бы оспаривать довод о том, что держать в узде необходимо ее богатство).

Пытаясь помешать этой женитьбе, Содерини содействовал тому, что Комиссия Восьми по охране государства (Otto di Guardia) вызвала Филиппо к себе на разбирательство, в результате Флоренция разделилась на противников и сторонников брачного союза Строцци — Медичи. Юлий II отправил из Рима требование Синьории разрешить молодым людям пожениться, но в ответ получил вызывающее послание, в котором ему посоветовали не совать нос в чужие дела. Содерини считал сложившуюся ситуацию посягательством на его власть и, возможно, попыткой Медичи подготовить таким образом свое возвращение. В мгновение ока ящик для доносов (tamburo) Совета Восьми наполнился обвинениями против Строцци; предстоящая женитьба возмутила многих, став излюбленной темой городских сплетен.

Филиппо умело защищался перед Комиссией по охране государства и заметил, что ни Джованни, ни Джулиано де Медичи никогда не объявлялись бунтовщиками (ribelli). Так или иначе, наказания по приговорам, выносимым мужчинам любого семейства, никогда не распространялся на женщин. В качестве примера Филиппо упомянул дам из рода Пацци: после заговора 1478 года против Медичи их родственников приговорили к смертной казни, однако им самим было разрешено выходить замуж на флорентийцев. Какими бы убедительными ни были доводы Филиппо, его враги тоже располагали аргументами. Самым болезненным ударом для него стал анонимный донос, который, по слухам, написал не кто иной, как Макиавелли — столь хитроумно он был составлен.

Как явствовало из документа, поскольку Пьеро де Медичи трижды нападал на город, по законам республики все его ближайшие родственники считались мятежниками; из чего следовало, что Филиппо должен понести наказание за связь не с дочерью мятежника, а с самим мятежником, в данном случае мятежницей. Опасность этого умозаключения трудно было недооценить: прежде всего, кем завершался род (stripe) Пьеро де Медичи? Если продолжить логическую цепочку, выйдет, что в числе мятежников могли оказаться все кровные родственники Клариче, семейств Сальвиати, Ридольфи и Ручеллаи. Все это противоречило законам и установленным порядкам, и хотя авторство Макиавелли никто не подтвердил, одной убежденности людей в этом предположении оказалось достаточно, чтобы еще сильнее озлобить тех, кто и без того враждебно относился к секретарю.

В итоге Филиппо сумел склонить Строцци на свою сторону и, заручившись в городе достаточно влиятельной поддержкой, сумел избежать опалы. Совет Восьми снял с него обвинение в заговоре против государства, ограничившись штрафом в размере 500 флоринов и ссылкой в Неаполь сроком на три года. В итоге Содерини так и не добился суда Синьории над Строцци, а новое правительство, вступившее в должность в январе 1509 года, оказалось ничуть не уступчивее прежнего (в число приоров вошел Нери Каппони, зять Филиппо). Брачный союз Строцци — Медичи стал для Содерини крупным поражением, и авторитет гонфалоньера снизился еще сильнее после политической неудачи, постигшей его несколькими месяцами ранее. В Риме правитель Альтопашо Гульельмо Каппони вербовал сторонников, намереваясь стать архиепископом Флоренции, а Содерини и его брат, кардинал Франческо, пытались ему помешать, отчасти из личной неприязни к весьма непривлекательному роду Каппони — их вражду обостряло длительное соперничество двух семейств,[53] — отчасти потому, что кардинал сам метил на эту должность.

Гонфалоньер все же добился того, чтобы Синьория убедила Юлия II отменить назначение Каппони, однако Содерини — дабы избежать обвинений в корысти — пришлось смириться с тем, что вместо его брата во флорентийскую епархию был назначен почтенный Козимо де Пацци. Хотя в XV веке его семья была ярым противников Медичи, Козимо получил эту должность благодаря влиянию кардинала Джованни. Этот случай, а также свадьба Филиппо и Клариче свидетельствовали о том, что Медичи в силах создать группы влияния, отстаивавшие их интересы во Флоренции. Что же касается Макиавелли, то впоследствии женитьба Строцци обернется для него выгодой, причем такой, какой он себе и вообразить не мог.

В феврале 1509 года началась заключительная кампания против Пизы, решительно настроенные флорентийцы надеялись завершить ее к лету, тогда как те, кто подпитывал их военную мощь, желали как раз обратного. Макиавелли вновь отправили на передовую с поручением организовать блокаду города. «Мы возложили эту миссию всецело на ваши плечи», — писал Совет Десяти 15 февраля. Никколо, с присущей ему беспечностью, решил пренебречь присутствием Каппони, добродушного наблюдателя из Флоренции, который неизменно держал его в курсе дел, причем дошло до того, что Содерини и Буонаккорси пришлось напомнить Макиавелли о необходимости поддерживать добрые отношения с политическим и военным руководителем. Никколо пообещал следовать их совету, но на деле, ничуть не изменив своего поведения, являлся к Каппони для доклада лишь изредка.

Такое отношение секретаря не обрадовало кое-кого из власть предержащих, и Совет Восьми был вынужден назначить в помощь Каппони еще двоих уполномоченных, и, что примечательно, одним из них оказался давний недруг Макиавелли, Аламанно Сальвиати. Три представителя республики встретились с Макиавелли 10 марта в Кашано и решили разбить вокруг Пизы три лагеря, чтобы не пропустить в город ни войск, ни провизии. Загнанные в угол пизанцы решились на жест отчаяния — отправили делегацию к Джакопо Аппиано, правителю Пьомбино, с просьбой выступить посредником между ними и республикой и вызвать посла из Флоренции для обсуждения условий капитуляции. Решив, что пизанцы всего лишь пытаются выиграть время, Десятка отправила Макиавелли указания, предписывавшие «детально и с надлежащей тщательностью расследовать дело».