Глава 3 Искусство войны и политики

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3

Искусство войны и политики

Когда кардинал Руанский заявил мне, что итальянцы несведущи в военных делах, я ответил, что французы ничего не смыслят в делах государственных, ибо в противном случае они не допустили бы подобного возвышения Церкви.

Никколо Макиавелли, о своем визите во Францию во время правления Людовика XII

Важно лишь не наносить тяжких обид кому-либо из слуг или приближенных.

Никколо Макиавелли. Государь

Нет ничего случайного в том, что 28 мая 1498 года, менее недели спустя после казни Савонаролы, Совет Восьмидесяти выдвинул на пост во флорентийской канцелярии кандидатуру Никколо Макиавелли; равно как и в том, что спустя три дня Большой Совет, как и полагается, утвердил его назначение на должность. По тогдашним меркам Никколо был еще слишком молод; в феврале предыдущего года он уже подавал прошение на более низкие должности в том же учреждении, но получил отказ, потому что был ярым противником Савонаролы. Теперь же, когда всех «плакс» изгнали, открылся путь к более влиятельному и доходному посту.

И все же, несмотря на добрые рекомендации, то, что Макиавелли избрали из других кандидатов, до сих пор не совсем объяснимо. Не существует неоспоримых доказательств того, что до своего избрания он имел надежные связи в канцелярии, хотя его отец Бернардо, по-видимому, был близким другом канцлера Бартоломео Скала. Также известно, что сам Никколо совершенствовал свой латинский под руководством преемника Скала, Марчелло Виргилио ди Адриано Берти (более известного под именем Марчелло Виргилио Адриани). Вполне вероятно, что наставник поддержал кандидатуру Макиавелли своим авторитетом, к тому же положительную роль сыграло то, что среди родственников Никколо был мученик Джироламо Макиавелли, пострадавший от режима Медичи. Кроме того, вероятно, сильнее всего сказалась отстраненность сера Бернардо от политических интриг Флоренции, а это означало, что его сын был меньше других подвержен зависти, не питал злобы и, следовательно, не нажил много врагов (если таковые и были), способных помешать его назначению.

Возможно, нет ничего удивительного в том, что в своих сочинениях Макиавелли подчеркивал роль, которую играло Провидение в жизни людей, особенно если учесть, как часто «Госпожа удача» была к нему благосклонна: этот выходец из не самой влиятельной семьи вдруг возглавил Вторую канцелярию Флоренции, удостоился годового жалованья в 128 золотых флоринов, а также привилегий, которые по закону или в силу полномочий даруются всякой постоянной службой. Благодаря работе Никколо заслужил почет (honore)j что никак не удавалось его отцу, и обрел возможность играть ключевую роль в управлении флорентийской государственной машиной. Прежде постоянное, хотя и неформальное главенство Медичи предполагало, что почти все политические полномочия сосредоточились в руках этого клана. Начавшаяся с 1494 года эпоха народного правительства и возникновение коллегиальной власти замедлили политический процесс, спешная смена руководства лишь усугубила ситуацию. В этих обстоятельствах флорентийской канцелярии, состоявшей из закоренелых бюрократов, неминуемо пришлось бы взять на себя управление общественными делами.

Не раз, формально подчиняясь другим чиновникам, в силу характера и внешних обстоятельств Макиавелли действовал по собственному усмотрению. Теоретически Первая канцелярия Флорентийской республики ведала иностранными делами, а Вторая канцелярия — делами внутренними и городским ополчением. Но на практике подобное разграничение оказывалось весьма условным, и зачастую дела решал тот, у кого было больше шансов добиться успеха за счет связей, влияния или способностей. Кроме того, пятнадцатилетняя война в Пизе означала, что значение Второй канцелярии неизбежно возрастет, равно как и влияние военной Комиссии Десяти (Died di Balia), которую обычно называли просто «Десятка», органа, уполномоченного представлять Флоренцию в вооруженных конфликтах. Избрав Макиавелли секретарем Десятки 14 июля 1498 года, скаредные флорентийцы одним выстрелом убили двух зайцев: Никколо занял новый пост, сохранив за собой прежний, в результате чего ни численность служащих, ни объем расходов не изменились. Очевидно, теперь Никколо оказался в подчинении десяти дополнительных начальников, но, поскольку члены Десятки сменялись каждые полгода, на деле львиная доля хлопот выпадала канцелярии. К тому же Большой Совет мог упразднить Десятку, как не раз бывало, и всю работу на местах возложить на Макиавелли и его подчиненных.

Военные дела одной только бумажной работой не ограничивались, и в последующие годы Никколо проведет немало времени в разъездах, исполняя обязанности посла. В марте 1499 года он отправился в первую дипломатическую поездку: Совет Десяти поручил ему договориться с Якопо IV д’Аппиано, правителем Пьомбино. Флоренция столкнулась с рядом чрезвычайных ситуаций, таких как вторжение Венеции в Казентино на северо-востоке Тосканы, и так и не сумела вернуть себе Пизу. В отличие от большинства итальянцев из других областей, прижимистые флорентийцы никогда не стремились обеспечить себе постоянную армию, а оказавшись в опасности, были вынуждены прибегнуть к услугам тех, кто подвернулся под руку — зачастую не самых лучших солдат и полководцев, которые, так или иначе, особой преданностью Флоренции не отличались. Аппиано возмущался тем, что один из его соперников, Ринуччо да Марчано, отхватив от флорентийских нанимателей больше людей и денег, требовал к себе соответствующего отношения. Улещаниями и посулами прислать в его распоряжение еще сорок солдат Макиавелли сумел усмирить гнев военачальника. В итоге первая дипломатическая миссия Никколо оказалась удачной, и, пусть всего-навсего следуя наставлениям Десятки, он все же приобрел репутацию человека талантливого и надежного.

Необходимость усмирить Аппиано никоим образом не была связана с первостепенными военными задачами. Флоренцию окружало множество мелких независимых городов-государств, автономий, часть из которых занимали ключевые стратегические позиции, а их правители вели непрерывные войны, как по собственной воле, так и навязанные извне. Пьомбино, принадлежавший Аппиано и расположенный на тосканском побережье, был одним из таких городов. Кроме того, ситуацию осложняло то, что сестра Джакопо, Семирамида, была супругой Лоренцо ди Пьерфранческо де Медичи. Эта ветвь клана Медичи разорвала всякие отношения с родственниками со стороны Пьеро, однако извечно подозрительные флорентийцы догадывались, что от кровных уз не так-то легко избавиться. Лоренцо и его брат Джованни, считавшиеся пополанами, то есть «выходцами из народа», все же оставались настоящими аристократами (ottimati), и, по мнению некоторых, в случае повторного прихода к власти Медичи они вполне могли заменить Пьеро в кресле правителя. Кроме того, Джованни стал третьим супругом одной грозной дамы, к которой со следующей дипломатической миссией и направлялся Никколо.

Вероятно, Катарина Сфорца, графиня Форли, явно не обладала всеми мыслимыми достоинствами, что, однако, с лихвой восполнялось ее изяществом, красотой, хитростью и твердостью духа. Незаконнорожденная дочь Галеаццо Мария Сфорца, герцога Миланского, Катерина в ранней юности вышла замуж за трусоватого и подлого Джироламо Риарио, племянника папы Сикста IV и правителя Форли в Романьи. Когда нескольких разгневанных дворян зарезали Риарио, Катарина сумела укрыться в близлежащей крепости Ривальдино. После того как заговорщики пригрозили убить ее детей, если она не сдастся, Катарина забралась на крепостную стену и, задрав юбки, заявила, что у нее осталась «формочка»,[18] чтобы налепить еще. После убийства второго мужа она, как утверждают, жестоко расправилась с семьями виновных. Судя по обилию афродизиаков в ее книге рецептов, Катарина обладала неуемным сексуальным аппетитом и в третий раз вышла замуж (к удивлению многих) за статного Джованни ди Пьерфранческо де Медичи. Вскоре супруг умер, однако прежде пара успела зачать сына, который унаследовал отцовское имя и материнский характер.

Хотя формальным правителем Форли считался Оттавиано Риарио — сын Катарины от Джироламо Риарио, — не было ни малейших сомнений в том, кто обладал реальной властью. Двумя годами ранее Оттавиано был нанят Флоренцией в качестве одного из предводителей отряда наемников, или кондотьеров (condottieri), за жалованье в 15 тысяч флоринов, но затем отказался продлить контракт, сославшись на то, что флорентийцы ему не заплатили. И теперь, как мы увидим далее, когда война стояла на пороге, Катарина была заинтересована в том, чтобы возобновить контракт. Флорентийцы оказались в затруднительном положении: с одной стороны, они не хотели сердить Катарину, а с другой — платить Оттавиано более 10 тысяч флоринов. Форли располагался на северо-восточной границе флорентийских земель, и если бы никто из рода Риарио не оставил потомка мужского пола, город мог с легкостью попасть в руки Медичи. К тому же Флоренция воевала с Пизой, посему нуждалась в солдатах и надеялась набрать не менее пятисот хороших пехотинцев во владениях графини, поскольку романьольцы были известны своей воинственностью. Флорентийцы также рассчитывали, что Форли поможет им пополнить запасы пороха. Итак, 13 июля 1499 года Макиавелли верхом отправился в Романью.

Даже сегодня путь из Флоренции в Форли при хорошей погоде занимает два с половиной часа, причем ехать приходится под гору по очень извилистой дороге. Никколо добрался до места за три дня и первым делом оценил житейские условия в пограничном флорентийском городке Кастрокаро. В соответствии с полученными инструкциями он доложил об обстановке внутри аванпоста, а также сообщил о местных междоусобицах. Марчелло Виргилио Адриани отдал ему особые распоряжения, что свидетельствует о том, что канцлер до сих пор считал необходимым опекать своего ученика, несмотря на присущие тому ум и проницательность. Действительно, строгие наставления Адриани позволяли Никколо разве что подбирать «слова и выражения, которые наилучшим образом отвечают ситуации». Власти Флоренции были наслышаны о дерзком нраве графини.

Макиавелли встретился с Катариной 17 июля, но переговоры с самого начала проходили с трудом. Графиня (не без оснований) указала на то, что флорентийцы печально известны дурным отношением к подчиненным и что ранее получила более выгодное предложение от миланцев. Как бы она не преувеличивала, в действительности герцог Миланский Людовико Сфорца испытывал острую нехватку солдат.

Французский король Карл VIII умер в 1498 году, а его наследник Людовик XII вновь заявил о своих притязаниях на Неаполь, равно как и о наследственных правах на Милан. Ни для кого не было секретом, что целью грядущей военной кампании Людовика станет Ломбардия, поскольку для этого король открыто заключил союз с Венецией.

Монарх сумел также склонить на свою сторону папу Александра VI: развратный понтифик согласился расторгнуть брак Людовика — на том основании, что он был заключен с нарушением правил, — за что его сын Чезаре Борджиа получил герцогство Валентинуа и руку знатной француженки. Кроме того, Людовик возобновил договор о перемирии с Испанией и заключил сделку с Филибертом Савойским, владения которого лежали на пути к миланским границам. Осознавая угрозу для себя, Людовико Сфорца принялся лихорадочно набирать рекрутов, а Катарина, приходившаяся ему племянницей, располагала неплохими резервами. Несомненно, сложившаяся ситуация играла ей на руку, потому что теперь к ней обратились сразу двое просителей, причем оба крайне нуждались в ее помощи.

Макиавелли попытался убедить графиню принять условия Флоренции, но она — подчеркнув, что это дело «семейной чести», — заметила, что флорентийцы не отличались особой щедростью по отношению к ее сыну, в сравнении с другими кондотьерами. После недели изнурительных переговоров, глядя, как ежедневно в Милан отправляются все новые солдаты, Никколо поднял ставку до 12 тысяч дукатов. Катерина вроде бы согласилась, и Макиавелли пришлось написать конфиденциальную депешу Десятке, в которой он сообщил, что сделка состоялась. Но вдруг графиня передумала, потребовав, чтобы Флоренция гарантировала оказание военной помощи на случай, если венецианцы замахнутся на ее земли, а затем добавила: «Чем больше обсуждений, тем лучше для дела».

Никколо не был уполномочен оговаривать подобные требования, более того, «речами и жестами» выказывал свое недовольство по поводу попыток графини поставить его перед фактом. Его миссия, разумеется, завершилась провалом, хотя на родине его усилия оценили весьма высоко, а присланные им депеши заслуживали всяческой похвалы. Вернувшись во Флоренцию, Никколо не мог удержаться от соблазна вставить в свой доклад колкое замечание о том, что трений с Катариной можно было бы избежать, выполни республика обязательства в отношении ее сына. Макиавелли, безусловно, был прав, но в то же время, по-видимому, он еще не постиг всей замысловатости политического и финансового положения Флоренции. Так Никколо впервые проявил свою неизменную склонность ставить теорию превыше практики.

Так или иначе, доклад Макиавелли мог считаться внутренним документом канцелярии, если учесть, что с мая предыдущего года полномочия Десятки принадлежали постоянным сотрудникам канцелярии. Война с Пизой не имела успеха, а флорентийцы все больше злились по поводу высоких налогов, ведь им приходилось расплачиваться за вооруженное противостояние, которое, как видно, ни к чему не приводило. Горожане требовали захватить Пизу: с одной стороны, флорентийцы хотели перейти к решительным действиям, с другой — отказывались за них платить. Десятка всегда являлась оплотом оптиматов, и вскоре по городу поползли слухи, будто войну задумала знать, чтобы затем разорить город и подорвать народную власть. В итоге, когда в мае 1499 года подошли сроки переизбрания в Десятку, Большой Совет решил попросту не переизбирать ее, и бремя урегулирования конфликта легло на плечи ежемесячно избираемой Синьории. В этих обстоятельствах обеим канцеляриям неизбежно пришлось бы выполнять большую часть рутинной работы, что предоставляло такому молодому и амбициозному человеку, как Макиавелли, редкую возможность самочинно заручиться политической поддержкой в правительстве.

С предыдущего года главнокомандующим сил флорентийцев был назначен кондотьер Паоло Вителли, наследник воинственного рода из города Читта-ди-Кастелло, расположенного по другую сторону юго-восточной границы флорентийских земель. Вителли начал с того, что проявил неуемное рвение, захватив ряд вражеских крепостей вокруг Пизы (после взятия Бути он приказал отрубить руки плененным канонирам) и отбил атаку венецианцев в Казентино. Однако эти успешные сражения отвлекли его от осады Пизы — как и планировали венецианцы, — что позволило осажденному городу пополнить запасы и подтянуть подкрепление. При таких условиях флорентийцы никогда не сумели бы отвоевать Пизу, если бы Венеция не заключила соглашение с Францией, союзником Флоренции, против Милана.

Устранив угрозу с фронта, со стороны Казентино, Вителли возобновил осаду, захватил вражеские цитадели и подверг город интенсивному артобстрелу, неустанно требуя все больше и больше денег для своих солдат. 10 августа войска Вителли попытались ворваться в город через брешь, пробитую флорентийскими орудиями, но были отброшены, хотя и не защитниками города. Нападающие во всеуслышание заявили, что подвергнут захваченный город разграблению, на что Флоренция наложила строжайший запрет, потому ей не нужен был опустошенный город с разъяренными жителями. С трудом Паоло и его брат Вителоццо сумели отменить приказ об атаке — им даже пришлось поколотить некоторых солдат, — что также вызвало возмущение многих рвущихся в бой молодых флорентийцев, которые записались добровольцами перед самой войной. Пока Вителли, вопреки приказам продолжать атаки, не сдвинулся с места, пизанцы спешно заделали бреши и выставили новый гарнизон, а 1 сентября осаждавшие свернули лагерь.

Бездействие Вителли объяснялось отчасти боевой обстановкой, которая расходилась с политическими целями Флоренции, отчасти тем, что финансовое бремя его контракта (condotta) Флоренция разделила с Францией. Стоило Людовику XII начать подготовку к вторжению в Милан, как он тут же вынудил Флоренцию открыто присоединиться к нему. Понимая, что республика не захочет подчиниться, король тайно прекратил выплату жалованья солдатам Вителли, а самого Паоло заставил повременить с осадой Пизы.

К тому же флорентийцы сильно усомнились в преданности Вителли, и действительно, во время кампании в Казентино Пьеро де Медичи — который затем примкнул к наступавшим византийцам — за 40 тысяч дукатов предложил ему сменить хозяев. Хотя неопровержимых доказательств тому, что Вителли заключал с кем-либо предательское соглашение, не было, само по себе бездействие полководца подтвердило наихудшие опасения. Однако последующие шаги правительства были продиктованы скорее политическим прагматизмом, нежели жаждой мести: Вителли оказался идеальной мишенью для народного гнева, вызванного поражением под Пизой. И если власть и вынашивала заговор против Паоло, то ответственным за его осуществление — если не за сам замысел — можно считать фактического главу Десятки — Никколо ди мессер Бернардо Макиавелли.

10 сентября Никколо написал необычное письмо флорентийским представителям в армии Вителли, в котором среди прочего приказывал укрепить деревню Каскина и выслать жителей во Флоренцию, а также недоплачивать солдатам, которые участвуют в боевых действиях. Если представители и заподозрили, что дело нечисто, они непременно в этом убедились, узнав, что два других представителя, Браччио Мартелли и Антонио Каниджани, были посланы «привести эту армию в порядок и определить расходы». И все же они должны были усомниться в этих инструкциях, поскольку 16 августа Никколо, как глашатаю государственной воли, пришлось напомнить им о «необходимости поступить так», ибо «мы не можем рисковать нашей безопасностью и репутацией». 19 августа Макиавелли вновь повторил распоряжения правительства, но в этот раз изложил их политическим языком:

«Вам остается лишь одно — действовать согласно всеобщему стремлению возродить репутацию города и уничтожить его врагов, ибо иные силы — особенно Христианнейший Король [Франции], от которого зависит судьба Италии, — уважают нас за умение сдерживать как собственных солдат, так и наших врагов. Так мы можем самостоятельно управиться со своими делами, ни в коей мере не уронив достоинства среди иных итальянских государств».

Как и любой другой флорентиец, больше всего Макиавелли страшился остаться в дураках, а молодая Флорентийская республика едва ли могла позволить себе превратиться в международное посмешище, особенно во внешней политике. Несмотря на беспрестанные требования, Флоренция отказалась открыто помогать Людовику XII, опасаясь тем самым разгневать герцога Миланского и его союзников, чьи территории граничили с ее владениями. К июлю французская армия пересекла границы миланских земель, захватив по пути все крепости, а покинутый всеми друзьями и союзниками герцог Людовико Сфорца мог оказать сопротивление сугубо символическое. Еще до падения Милана 6 сентября стало ясно, что победа французов — дело времени. К тому же обстановка осложнялась тем, что теперь Чезаре Борджиа получил в свое распоряжение французскую армию и мог претворить в жизнь свои захватнические планы. Учитывая все это, а также поражение под Пизой, возможностей восстановить трещавший по швам престиж у Флоренции осталось немного.

В депешах правительственных секретарей флорентийским представителям все чаще проступали нотки тревоги, если не сказать отчаяния. «Завершите все необходимое как можно скорее», — читаем мы в послании от 25 сентября, вероятнее всего, продиктованном самим Макиавелли. В конце концов, 28 сентября, решив, что бегство многих оставшихся без жалованья солдат достаточно ослабило полководца, представители под неким предлогом вызвали Паоло Вителли в Каскину, где тут же арестовали и, связанным, доставили во Флоренцию. Узнав о случившемся, его брат Вителоццо сумел обмануть посланников и укрылся за стенами Пизы. Флоренции предстояло дорого заплатить за этот грубый просчет.

Во Флоренции Паоло жестоко пытали, выбивая признание в предательстве, однако Вителли, несмотря на муки, не вымолвил ни слова. И теперь перед властями города встала сложнейшая задача: не получив доказательств и признания, нужно было что-то делать с прославленным кондотьером, который вряд ли забудет нанесенную ему обиду, окажись он на свободе. Позднее из политической дилеммы, с которой столкнулась республика, Макиавелли выведет одну из своих теорий, согласно которой «людей нужно баловать либо уничтожать». Большинство сограждан с ним согласились бы, а один флорентиец довольно грубовато это подтвердил: «Я считаю, что нам следует отказаться от честности, так как дел государственных она не решает».

В сущности, от вины или невиновности Вителли ничего не зависело: после ареста политически целесообразнее было бы его казнить. Кроме того, многие флорентийцы весьма обрадовались бы, узнав, что Вителли виновен, причем даже его отказ сознаваться в чем-либо расценили бы как доказательство в пользу обвинения. Следует добавить и то, что братья Вителли имели прочные личные связи в городе Пистойе, где в тот момент бушевала гражданская война. Тот факт, что Флоренция никак не могла разрешить пистойский кризис, вынуждал ее демонстрировать силу и устранять потенциальную угрозу своей безопасности. Из-за политической близорукости Флоренции Паоло Вителли стал козлом отпущения, который устраивал всех. Вечером 1 октября весть о том, что его обезглавили, была встречена жителями города с ликованием. Вероятно, флорентийцы решили поиграть политическими мускулами вслед за венецианцами, казнившими в 1432 году главного своего полководца графа Карманьольского. Возможно, такой вариант действий предложил сам Макиавелли, поскольку мог прочесть о нем в историческом труде Флавио Бьондо, экземпляр которого принадлежал мессеру Бернардо. К несчастью, в отличие от Венеции, заслуживавшей доверие и уважение, Флоренция казнью графа лишь запятнала собственную репутацию. Именно Венеция прославилась жестоким, но справедливым нравом, особенно в отношении наемников, и потому многие жаждали служить под ее знаменами. Флоренция же прослыла скверной и скупой, а после казни Вителли — еще и вероломной. Действия правительства в отношении кондотьера не добавили республике уважения, породив лишь широкую волну критики.

Через несколько дней после казни Паоло в руки Макиавелли попало перехваченное письмо одного из чиновников Лукки, и Никколо решил, что должен дать на него язвительный ответ и тем самым уберечь репутацию Флоренции. Однако его саркастичный отклик источал враждебность, выходившую за все разумные рамки политических словопрений, что заставляет предположить, что Макиавелли таким способом сводил с кем-то личные счеты. Он во всеуслышание обвинил чиновника в клевете, злонамеренности, глупости и невежестве, властям города косвенно пригрозил санкциями, если они не прекратят распространять крамолу, а затем поупражнялся в логической эквилибристике, оправдывая казнь Вителли тем, что независимо от истинного обвинения — в измене или некомпетентности — кондотьер заслуживал «нескончаемой кары».

При всей напыщенности Никколо наверняка понимал, что Флоренция была не в том положении, чтобы навязывать свою волю кому бы то ни было, и что судебная расправа с Вителли, вероятно, все же была ошибкой. Действительно, несколько лет спустя Макиавелли назовет ее флорентийской «местью» Паоло за его неудачи. Тем не менее если бы за всем этим (как могло показаться) стоял Никколо, то он совершил свою первую из целой вереницы политических ошибок.

Надежды Флоренции на то, что казнь Вителли поможет восстановить доверие французов, окончательно рухнули. В конце сентября Людовик XII принял предложение папы передать часть армии в распоряжение сына понтифика для дальнейшего захвата Романьи, что входило в планы Чезаре Борджиа, герцога Валентинуа, намеревавшегося создать в центре Италии собственное государство. На том основании, что правители Римини, Пезаро, Имолы, Фаэнцы, Форли, Урбино и Камерино — папские вассалы — задолжали налоги, Александр VI издал буллу, которая предписывала конфисковать их феоды. Людовик сумел ограничить действие папского распоряжения теми, кто недавно поддержал герцога Миланского; в итоге Чезаре примирился с требованием монарха, так как ни он сам, ни король не хотели насторожить венецианцев.

В середине ноября Чезаре начал завоевательный поход: он вторгся во владения Катарины Сфорца, один за другим захватывая города. Покорить цитадель в Форли оказалось не так просто: строптивая Катарина продержалась до середины января 1500 года, а затем сдалась французам, обсудив условия сдачи. Что касается Флоренции, то захват Форли оказался для нее тяжким ударом, и не только потому, что ранее город стал ее протекторатом, когда Катарину тщетно просили вступить в антимиланскую лигу. Оставшись без армии, не говоря уже о полководцах, Флоренция не могла оказать ей никакой помощи, и теперь у нее появился могущественный и агрессивный сосед, который при первой же возможности готов был воспользоваться незащищенностью города. Но к счастью для республики, попытка герцога Миланского вернуть себе власть означала, что Чезаре больше не мог рассчитывать на поддержку французов и был вынужден отказаться от захватнической политики — хотя бы на время.

Усилий Людовико Сфорца хватило ненадолго. Преданный швейцарскими войсками, несчастный герцог угодил в плен к Людовику XII и спустя восемь лет скончался во французской тюрьме. Тем временем флорентийцы подписали договор о взаимопомощи с королем, согласно которому Людовик XII обещал предоставить 600 тяжелых кавалеристов и 6 тысяч пехотинцев для захвата Пизы. Флоренция в свою очередь согласилась ежемесячно выплачивать по 240 тысяч дукатов в течение трех месяцев — эта крупная сумма считалась необходимой статьей расходов ради того, чтобы вынудить пизанцев сложить оружие. В мае французские наемники, швейцарцы и гасконцы, во главе с Жаном де Бомоном, двинулись маршем из Пьяченцы, но теперь шли медленно, оставляя за собой опустошенные земли. К концу июня они достигли Пизы и принялись возводить осадные укрепления и устанавливать орудия.

Страх перед «французской яростью» вынудил пизанцев искать мира, и Бомон с радостью принял капитуляцию города на определенных условиях, но флорентийцы были против, заподозрив, что Людовик XII тайно решил присвоить себе город. Спустя годы — когда постфактум можно было все хорошенько обдумать — Макиавелли резко осудил это решение Флоренции. 29 июня орудийные залпы разрушили участок крепостной стены шириной в сто футов, но на следующий день, ворвавшись в брешь, французы обнаружили, что за стеной жители возвели земляной вал, ощетинившийся орудийными стволами. При виде новых укреплений солдаты Бомона отказались продолжать осаду, а выяснив, что Флоренция беззащитна, решили этим воспользоваться. Полководец не сумел сохранить дисциплину, и необузданные французские наемники угнали обозы с продовольствием. К армии постоянно примыкали бродячие «солдаты удачи» и при поддержке офицеров Бомона требовали выплатить им жалованье.

Флорентийскими представителями были назначены Лука дельи Альбицци и Джованбаттиста Ридольфи, и вскоре к ним присоединился Макиавелли. Никколо лично убедился в том, что французские наемники неуправляемы, однако был восхищен воинскими качествами швейцарцев. Впоследствии он вспоминал, что швейцарцы служили примером доблести для всей армии, сравнивал их с древнеримскими воинами, высокомерно заявляя, что всеми своими победами король Франции обязан им и только им. Подобно большинству его современников, Макиавелли восхищался Античностью и неизменно искал аналогии между своим временем и Древним Римом, хотя и во многом идеализированным. Действительно, многие его современники нередко рассматривали и трактовали происходящее в сравнении с событиями классической древности.

Никколо верил, что воинское искусство швейцарцев объяснялось тем, что они были «единственным народом, которые ныне живет подобно древним, как в делах религиозных, так и в военных». Тем не менее швейцарцы были далеки от римского идеала, поскольку их государство представляло собой «союз» земель, не имеющий столицы, и такое конфедеративное устройство позволяло им наниматься на службу к различным хозяевам, подобно античным этолийцам. Именно во время Пизанской войны Макиавелли начнет выстраивать свою концепцию военного и политического руководства, которая едва не превратится у него в навязчивую идею.

В начале июля 4 тысячи швейцарских наемников должны были получить месячное жалованье по три дуката каждый, но к тому моменту 2 тысячи гасконцев, которым задержали плату уже на две недели, потребовали немедленного погашения долга и увеличения жалованья с двух с половиной до трех дукатов. Флорентийские представители не были уполномочены удовлетворить такое требование, и в результате все гасконцы собрались и покинули лагерь. В сложившейся ситуации Ридольфи, сославшись на болезнь, уехал во Флоренцию, а Макиавелли и Альбицци остались улаживать дела в обстановке, которая с каждым часом становилась все опаснее.

9 июля несколько солдат, неофициально зачисленных в армию, пришли к Альбицци и начали угрожать, требуя, чтобы им заплатили трехмесячное жалованье. Едва ошарашенный флорентиец попросил два дня на поиски средств, как его схватили, а Макиавелли сообщили, что Альбицци отпустят, только когда появятся деньги. Никколо тут же послал Синьории отчаянное прошение от имени представителей, но Лука, опасаясь за свою жизнь, решил не ждать официального ответа и, чтобы себя выкупить, подписал долговое обязательство на 1300 дукатов. Флорентийцы снялись с лагеря, и вскоре обрадованные пизанцы заняли несколько ключевых позиций в окрестностях города и захватили артиллерию на сумму в 3 тысячи дукатов.

Для Флоренции этот эпизод стал унизительным поражением, в результате чего Большой Совет решил вновь избрать Десятку, чтобы наконец завершить войну. Однако недоверие Совета привело к тому, что Десятка получила право нанимать ограниченное число солдат на короткий срок и лишь с одобрения других органов республики. Более того, Десятка не могла заключать союзы без согласия Синьории, Большого Совета и остальных органов. Так флорентийцы в свойственной им манере хотели, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Осада Пизы завершилась позорным провалом, но этим беды Флоренции не исчерпывались. Узнав о деяниях своих войск, Людовик XII буквально рассвирепел, ибо это означало позор для него. 27 июля он направил республике оправдательное письмо. Но 18 июля флорентийская Синьория, не дожидаясь письма, решила отправить ко двору короля двух чрезвычайных послов. Ими стали Франческо делла Каза, занявший место Альбицци на посту полномочного представителя, и Никколо Макиавелли, причем участие второго не подлежало сомнению, поскольку он оказался свидетелем событий, ставших предметом разбирательства. Кроме того, лишившись руководителей, ответственных за политические решения, Никколо на посту секретаря Десятки фактически обрел право решать все военные вопросы во Флоренции. Послам было велено как можно скорее прибыть к Людовику XII и представить ему собственное видение фактов, пока кто-то еще не переиначил их на свой лад.

Спустя восемь дней делла Каза и Макиавелли добрались до Лиона, где их встретил Лоренцо Ленци, вместе с Франческо Гвальтеротти служивший послом во Франции. К тому моменту Гвальтеротти уже отбыл в Италию, а Ленци категорически отказался сопровождать послов к королю, едко заметив, обращаясь к Синьории, что теперь-то появились люди, «способные уладить любое важное дело». Однако посол был доволен тем, что искать выход из щекотливого положения придется не ему, сказав: «Я жажду этого не меньше, чем обитатели Лимба[19] — пришествия Христа». Единственное, в чем он согласился помочь, — это в том, что в двух словах поведал о французском дворе и среди прочего порекомендовал заручиться поддержкой кардинала Руанского (Жоржа д’Амбуаза, архиепископа Руана), а также предупредил поменьше осуждать поведение Бомона.

Получив советы, послы приступили к поискам подобающих нарядов и сопровождения для встречи с венценосной особой. К несчастью, даже по столь важному поводу республика проявила присущую ей финансовую недальновидность, обеспечив своих послов лишь скудным суточным содержанием. При этом Макиавелли выдали меньше средств, чем его коллеге, и даже их удержали из жалованья. Кроме того, власти Флоренции предоставили им аванс в размере 80 флоринов, но к тому моменту деньги эти иссякли. Тем временем король покинул Лион, опасаясь вспышки чумы, что вынудило флорентийцев отправиться вслед за ним. Они нагнали королевский кортеж только к 6 августа в Невере, но их надеждам получить сатисфакцию за случившееся у стен Пизы не суждено было сбыться. Ни короля, ни его министров, ни кардинала дела минувшие ничуть не интересовали. По их словам, в произошедшем были отчасти виноваты сами флорентийцы, а затем они заявили, что теперь ради уважения окружающих осаду Пизы необходимо возобновить. Флорентийские послы прекрасно понимали, что король намеревался вынудить республику заплатить французским солдатам, и в итоге аудиенция закончилась ничем.

То же самое они услышали четыре дня спустя во время встречи с кардиналом Руанским, и настырность флорентийцев все сильнее раздражала короля. Ни Макиавелли, ни делла Каза не говорили по-французски, что придавало их миссия несколько комичный оттенок. Но французский монарх знал, что может себе позволить некоторую дерзость, четко сознавая, насколько республика зависит от его благосклонности. Никколо опишет эту ситуацию довольно резко:

«Ослепленные своим могуществом, они [французы] ничего не видят, кроме сиюминутной выгоды, и убеждены, что их уважения заслуживают лишь те, кто владеет большей армией или тугим кошельком. И сие весьма губительно для Вашей Светлости [Синьории], поскольку они верят, что [Флоренция] не имеет ни того ни другого. Они считают Вас ничтожным и беспомощным, а недисциплинированность и лживость собственной армии выставляют следствием Вашего скверного руководства».

И Макиавелли, и делла Каза понимали, что положение их незавидное, так как им приходилось общаться лицом к лицу с пребывавшим в постоянном гневе монархом, причем ни один из послов не обладал полномочиями, которые позволили бы ему урегулировать ситуацию. Никколо то и дело докучал власти прошениями прислать кого-нибудь, кто обладал бы большим дипломатическим авторитетом. Однако исполнить его просьбу оказалось не так просто, поскольку все, кого во Флоренции избирали на должность, отвечали отказом. «Меня отпугивают сложность ситуации и количество необходимых усилий», — в личном письме Никколо признавался Лука дельи Альбицци.

Но власти хотя бы удовлетворили требование Макиавелли выслать больше денег. Однако средства, предназначенные для административных расходов, долго не прибывали. Никколо подумывал о том, чтобы через подкуп обзавестись союзниками среди французской знати, но на взятки, конечно же, не осталось ни гроша. Оба посла были настолько подавлены, что однажды даже пригрозили вернуться в Италию без санкции правительства. И что еще хуже, делла Каза заболел и был вынужден отбыть в Париж на лечение, и Макиавелли пришлось заботиться о себе самому.

Следующие два месяца Никколо не раз встречался с Людовиком и кардиналом Руанским, в результате чего сблизился с последним, беседуя с ним на латыни. Чаще всего они обсуждали прибытие нового посла из Флоренции, который должен был доставить ответ республики по поводу оплаты французской армии. Но Макиавелли понял, что французы начинают терять терпение, когда однажды — в ответ на заверения Макиавелли в том, что дипломат непременно прибудет, — кардинал остроумно заметил: «До его приезда мы не доживем, но прежде увидим, как умирают другие».

Намек кардинала был предельно ясен: прибыли вести о том, что Чезаре Борджиа готовится выступить с армией против правителей Романьи, и без французской протекции Флоренция может оказаться отданной на милость амбициозного герцога. К счастью, страх перед Борджиа заставил флорентийцев поспешить и подыскать долгожданного посла, и едва Макиавелли доложил об этом при дворе, королевский посланник отправился к Борджиа с предупреждением, чтобы тот ничего не предпринимал против Флоренции. И что еще лучше, республика решила уступить требованиям Людовика, пообещав заплатить 10 тысяч дукатов, из которых долг перед солдатами погасят немедленно, а остальную сумму доставят в рассрочку. Король остался недоволен тем, что не вся сумма будет уплачена сразу, но понимал, что ни к чему было резать курицу, несущую золотые яйца.

Во время бесед с кардиналом Руанским Макиавелли начал догадываться о том, что французы не очень-то и заинтересованы в успехе Борджиа, хотя честолюбивый кардинал жаждал стать понтификом при поддержке солдат Чезаре. Никколо пытался предупредить его о том, как Борджиа и венецианцы пытались расстроить планы французов в отношении Италии, но в ответ кардинал заметил: «Король весьма предусмотрителен: при всем любопытстве он крайне недоверчив; он прислушивается ко всем, но верит лишь тому, что может проверить сам». Слова Макиавелли не нашли отклика, и он вздохнул с облегчением, когда флорентийских посол передал ему разрешение вернуться домой. Никколо прибыл во Флоренцию 14 января 1501 года с немалым багажом опыта и новых идей, которые ему суждено было передать потомкам.