Глава третья «Душа моя наполнена скорбью»
Глава третья
«Душа моя наполнена скорбью»
9 февраля Шаляпин из Петербурга уехал на гастроли в Монте-Карло.
25 февраля 1905 года Федор Шаляпин писал Теляковскому: «Посылаю Вам в этом письме и скорбь мою, и радость.
Душа моя наполнена скорбью за дорогую родину, которая сейчас находится поистине в трагическом положении. На театре войны нас, кажется, совсем разбили – всюду неурядицы и резня – ужасно, ужасно все это тяжело – и, пореживая весь этот ужас родимой страны, я как-то мало ощущаю радость моих успехов на полуфранцузской сцене, несмотря на то что успех на этот раз, кажется, самый наибольший, что я имел за границей.
Посылаю Вам, дорогой Владимир Аркадьевич, обещанные вырезки из газет. Куда поеду отсюда, еще не знаю. Просят очень спеть спектакля два-три в Варшаве, да не знаю, найду ли время.
Здесь есть замечательная талантливая артистка M-elle Farar (американка). Я положительно от нее в восторге. Талантлива, как бес, и прекрасная и артистка, и певица. Пела Маргариту в «Фаусте»…»
Это письмо написано в Монте-Карло после четырех спектаклей в театре «Казино», прошедших с триумфальным успехом. Как всегда перед гастролями, Федор Иванович волновался, поймет ли его публика, примет ли его новшества, оценит ли его французский язык, на котором исполнялись все оперные партии… Но успех определился, публика и музыкальные критики были в восторге от спектаклей, и Шаляпин мог мысленно вернуться в Россию, залитую кровью, слезами, потом, раздираемую противоречиями сверху донизу, конфликтами в правительстве, в обществе, в царской семье. И все это, «неурядицы и резня», болью отзывалось в его душе. Из Монте-Карло многое увиделось ему отчетливее и ярче…
А ведь начало сезона в Большом театре не предвещало, казалось бы, никаких передряг и треволнений. Радостей было больше, чем огорчений, тяжких переживаний, которые одолевают теперь.
Вот уж больше года льется кровь на полях сражений в Маньчжурии. В разговорах с Горьким, Стасовым, Коровиным, Теляковским, с братьями Стюарт Федор Шаляпин выяснил одну общую для всех мысль: все-таки это странная война, оказавшаяся почему-то для многих неожиданной, заставшей Россию врасплох. А между тем в светских кругах, где Федору Ивановичу приходилось бывать, в открытую осуждали верхи за то, что были не готовы к войне. Император Вильгельм открыто предупреждал, что Англия подарила Японии два новейшего типа броненосных крейсера, строившиеся для Аргентины и обладавшие многими серьезными качествами; говорили даже, что Вилли прислал описание этих крейсеров, выразив надежду и опасение, что русским не придется сражаться против них. Николай Второй и его правительство предлагали европейскому сообществу заключить мирный договор, пойти хотя бы на сокращение вооружений, но Франция не могла забыть утрату Эльзас-Лотарингии тридцать лет тому назад, а потому не могло быть никаких договоров с Германией. Англия тоже была против мирных договоров и вместе с Америкой продолжала вкладывать деньги «в бездонный колодезь японской мобилизации», вспомнились газетные строчки. В тех же светских кругах говорили: Вильгельм предупреждал Николая Второго незадолго до начала войны, что два абсолютно достоверных источника свидетельствовали: «Все японские государственные люди решительно стоят за войну, склонив и маркиза Ито на свою сторону». Наконец, за несколько дней сообщал, что следует ожидать начала войны в конце января 1904 года. Но государь все еще надеялся добиться соглашения с Японией, которая вела переговоры в умеренном и примирительном тоне, и это обмануло русского императора, не внявшего тревожным сообщениям о приготовлениях к войне в надежде, что источники сомнительные. И вот – разгром…
И самое странное, Шаляпин узнал здесь, в Европе, что в обществе с самого начала войны царило убеждение, что Япония разобьет Россию и продиктует ей условия мира, и прогнозы европейцев пока оправдываются. А военные говорили, что причина всех наших неудач – Куропаткин. Именно он наполовину виноват в том, что Россия оказалась в тяжелом положении. Говорили, император и правительство настаивали на том, чтобы усилить свое присутствие на Дальнем Востоке, но он как военный министр упорно отказывался увеличивать там количество войск, а спохватился тогда, когда уже поздно. И, командуя войсками, он понял вскоре свою ошибку, упрекая себя и требуя увеличить войска вдвое. Во всех сражениях японцы превосходили нас численностью, как утверждали в светских и военных кругах, приблизительно в пять-шесть против одного. К тому же японцы оказались прекрасными и храбрыми солдатами в атаке, настойчивыми в своих усилиях, их не останавливают огромные жертвы в людях. И в этом лежит секрет их успехов. Наши вводили все новые и новые войска, но они прибывали поздно, очередное сражение заканчивалось победой японцев, наша же армия с трудом преодолевала бездорожье, неся к тому же потери от заразных болезней: климат для русского солдата был неподходящим.
Близорукость Куропаткина дорого обошлась России. Правильно говорил Наполеон: «Победа на стороне крупных сил». К середине августа 1904 года несоответствие сил удалось преодолеть, в действующей русской армии было уже около двухсот тысяч, в японской – триста. И о победе еще невозможно было думать, потому что японцы храбры, генералы умны. Расчеты были на подавляющее преимущество на море. Думали лишить противника поддержки с японских островов, оставить его без снарядов, подкреплений, снабжения… Но и этот замысел провалился: у Японии оказался прекрасный флот, мобильный и боеспособный. Какие-то надежды были на гарнизон Порт-Артура и корабли, стоявшие в его гавани. Но внезапность нападения словно парализовала русские войска и флот. Японцы господствовали и на море, а Черноморский и Балтийский флот пока ничем не могли помочь, шли долгие дебаты о том, как снабжать углем эти корабли. И, несмотря на поражения, самое удивительное в том, что в высших кругах власти были совершенно уверены, что Россия доведет эту войну до победного конца. Так и говорили: будем воевать до тех пор, пока последний японец не будет выгнан из Маньчжурии. Только тогда, дескать, начнутся мирные переговоры и то только между двумя воюющими сторонами. Даже не допускали и мысли о вмешательстве и посредничестве каких-либо третьих стран. Правда, еще год тому назад Германия, Франция и Россия пытались дипломатическими путями уничтожить англо-японское высокомерие и нахальство, правители вели переговоры о заключении мирного договора, который мог бы внести спокойствие в отношениях между Востоком и Западом, но катастрофа все-таки произошла… Мелкими уступками не удалось ее предотвратить. Ясно и другое: храбрость японцев привела их к существенным потерям. Только под Порт-Артуром, по газетным сообщениям, японцы потеряли пятьдесят тысяч человек. И уже почувствовали утомление и гибельные последствия этой кровавой для них войны. Пока ведутся безуспешные закулисные переговоры в Париже и Лондоне: Япония требует Порт-Артур и Маньчжурию. Ощутимые потери под Ляояном отрезвили горячие головы в Японии, и чувствовалось, что она напрягает последние силы. А Россия непрестанно посылала в Маньчжурию свои свежие батальоны. Японские резервы истощались, а русские с каждым днем возрастали в своей мощи. И японцы понимали, что военное счастье медленно, но верно уходит от них. Стали известны слова одного японского генерала: «Кашу, которую мы заварили, мы же теперь должны и расхлебывать». Посредники тоже это чувствовали и предложили Японии понизить свой тон и умерить аппетиты. Судя по светским разговорам, между Вильгельмом и Николаем шли переговоры о мирном договоре между двумя странами. Шли разговоры и вокруг того, что Англия отказалась поставлять уголь Балтийскому флоту России и потребовала тех же санкций от Германии под предлогом того, что эти две европейские державы должны поддерживать нейтралитет и тем самым равновесие в мире. И Германия опасалась… если снабдит русский флот углем, то Англия может объявить Германии войну, а это означало, что слабенький германский флот тут же будет уничтожен. Россия должна в этом случае честно плечо к плечу вместе с Германией сражаться против Англии. Падение Порт-Артура произвело в Европе громадное впечатление. Русские сражались до последней возможности и покрыли себя славой, достойной подражания в веках. Видимо, после этого события охотнее заговорили о мире, понимая, что, в сущности, это была пиррова победа, много японцев полегло у стен крепости. Мир необходим, конечно, но Россия не признала себя побежденной, только вот революционное движение нарастало с каждым днем, особенно после 9 Января 1905 года, Кровавого воскресенья____
Федор Иванович как раз был в Петербурге, когда происходили события, которые подготовили это Кровавое воскресенье… И сейчас все представляется ему таким запутанным, противоречивым, неясным…
Девятого января пролилась кровь рабочих, мирно шедших с петицией к царскому дворцу; они надеялись вручить ее самому царю, который примет их вождей и выслушает их чаяния и надежды.
Три недели в ноябре в Петербурге был Горький, принимал участие в наиболее важнейших совещаниях и собраниях, на которых вырабатывались требования к царю и его правительству. И пусть каждый из них занимался своим делом, но они часто встречались, и Шаляпин был посвящен в то, что порой незаметно для него вершилось в столице… Многое открывалось Шаляпину…
В начале ноября 1904 года в Питере состоялся разрешенный правительством съезд председателей губернских и уездных земских управ, которые должны были определить: что делать?
Опасаясь, что буржуазные интеллигенты не примут радикальных решений, одновременно с заседаниями съезда повсюду собирались кружки разных «честных людей, искренне желающих блага своей стране», как выразился Горький, рассказывая Федору Ивановичу о происходящем в Питере. «Все говорят о созыве Учредительного собрания путем всеобщей подачи голосов. Но вряд земские деятели способны выразить общественные требования всего народа, струсят перед лицом правительства, раскроют свое лакейство и прочие черты из глубин психологии русского обывателя и не предъявят к правительству определенные и серьезные требования коренных реформ общественного и государственного строя. Земские деятели должны отказаться от этой чести, признать себя неспособными, не уполномоченными нацией вступать в торг с правительством и требовать полного представительства народа. Есть в России силы, которые способны предъявить правительству свои народные требования, а если не согласятся на реформы, то народ выйдет на улицу и покажет свою силу. Шутки кончились, наступает время действовать. Мы требуем не только свободу печати, вероисповеданий, восстановления земских учреждений по уставу 1864 года, но и свободу личности, отмену всяких обязательных постановлений и произволов, расширения представительства в земстве, реорганизации городских дум на принципе самого широкого представительства, свободы петиций, амнистии политических преступников. В общем, Федор, настроение повышенное, жизнь кипит, и только заматерелые в либерализме старички не поддаются усилиям радикалов приподнять их чувство собственного достоинства и гражданское мужество. И решения съезда, несмотря на сопротивление властей и запрет его проведения, ограничивают самодержавие. Но это только первая победа в борьбе. Теперь надо бороться за Конституцию, конечно, она на первых порах будет неважная, но она будет, это факт. Теперь нужно во всю силу стараться сделать ее наиболее демократической…» В другой раз Горький рассказал Шаляпину о банкете под председательством Короленко, на который собрались писатели, адвокаты, земцы, свыше шестисот человек: «Давно не видел такого единодушия, Федор. Такие откровенные речи произносили: «Долой самодержавие!», «Да здравствует Учредительное собрание!», «Даешь Конституцию!». Последнее слово впервые произносилось открыто и бесстрашно. Было очень горячо и очень демократично. И сыщики были. Но все предложения, даже самые резкие, вотировались единогласно…»
Много разговоров, слухов было о январских событиях в Петербурге. Да и в газетах много рассказывалось о трагических событиях 9 Января. Накануне забастовали все заводы, фабрики, порт, типографии, ни одна газета не вышла в тот день. Все эти дни рабочие под руководством священника Гапона готовили петицию Николаю Второму. И требования с каждым днем становились все внушительнее и жестче.
«Государь!
Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты.
Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.
Мы и терпеливы, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества; нас душат деспотизм и произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, Государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.
И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы не много просили – мы желали только того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука…»
Рабочие просили, чтобы хозяева вместе с ними обсуждали их нужды. Уменьшили рабочий день до восьми часов, повысили цену за рабочий день, отменили сверхурочные работы, лечили внимательно и «без оскорблений»… «Все оказалось, по мнению наших хозяев и фабрично-заводской администрации, противозаконно, всякая наша просьба – преступление, а наше желание улучшить наше положение – дерзость, оскорбительная для них. Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку… Весь народ, рабочие и крестьяне, отдан на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей. Чиновничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную войну, все дальше и дальше ведет Россию к гибели… Разве это согласно с Божьими законами, милостью которых ты царствуешь? И разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть, умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты – эксплуататоры рабочего класса и чиновники-казнокрады, грабители русского народа… Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбросить с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой…»
Затем следовали конкретные требования рабочих, которые существенно ограничивали не только самодержавное правление, но и права заводчиков и фабрикантов.
Вскоре стало ясно, что правительство удовлетворить требования рабочих не может. Николай Второй, зная о готовящейся демонстрации рабочих во главе с Гапоном, ничего не сделал, чтобы предотвратить этот поход рабочих к Зимнему, министры распорядились усилить гарнизон войсками из окрестностей Петербурга.
Сто пятьдесят тысяч рабочих из одиннадцати мест двинулись к Зимнему. Рабочие Путиловского завода во главе с членами организованного жандармами Общества русских рабочих шли с церковными хоругвями, с портретами царя и царицы, впереди них шествовал с крестом в руке священник Гапон. У Нарвской заставы их встретили войска, рабочие не подчинились приказу остановиться и продолжали свое шествие; раздались залпы; сначала думали, что стреляют холостыми, но люди от этих выстрелов валились на землю; и тогда побежали, а солдаты продолжали стрелять…
«Гапон каким-то чудом остался жив, лежит у меня и спит. Он теперь говорит, что царя больше нет, нет Бога и Церкви, в этом смысле он говорил только сейчас в одном собрании публично и – также пишет. Это человек страшной власти среди путиловских рабочих, у него под рукой свыше десяти тысяч людей, верующих в него, как в святого. Он и сам веровал до сего дня – но его веру расстреляли. Его будущее – у него в будущем несколько дней жизни только, ибо его ищут, – рисуется мне страшно интересным и значительным – он поворотит рабочих на настоящую дорогу», – писал Горький, очевидец событий, Екатерине Пешковой 9 января 1905 года. И продолжал: «Рабочие проявляли сегодня много героизма, но это пока еще героизм жертв. Они становились под ружья, раскрывали грудь и кричали: «Пали! Все равно – жить нельзя!» В них палили, бастует всё, кроме конок, булочных и электрической станции, которая охраняется войсками. Но вся Петербургская сторона во мраке – перерезаны провода. Настроение – растет, престиж царя здесь убит – вот значение дня».
Через несколько дней Николай Второй принял делегацию от больших фабрик и заводов и сказал представителям рабочих и администрации:
– Приглашая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они, изменники и враги нашей родины, поднимали на бунт против меня и моего правительства, насильно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага.
Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы.
Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах – преступно…
Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их…
Много было толков об этой встрече царя Николая Второго с трудовым людом, много писали в западных и российских газетах, и Шаляпин из своего гастрольного далека пытался разобраться в своих чувствах, сложных и противоречивых.
Все это произошло в то время, когда Шаляпин готовился к гастролям, был занят подготовкой, а перед самым отъездом в Монте-Карло произошло еще одно трагическое события: 4 февраля террористы бросили бомбу в великого князя Сергея Александровича, бомба в клочья разорвала его. Снова пролилась кровь…
И только после этого царь Николай Второй дал указание своим министрам готовить манифест, в котором предлагалось нации высказать свои неотложные просьбы. Сплошной чередой следовали манифестации, собрания, забастовки, в которых принимали участие рабочие, студенты, профессора, адвокаты, промышленники, возникали союзы врачей, агрономов, женщин, земских деятелей… Обстановка в стране серьезно ухудшалась. Революционеры призывали рабочих к восстанию. Особенно напряженной была обстановка в Польше, где действиями рабочего класса успешно руководила польская партия социалистов и еврейская партия Бунд: с января Польша повсеместно бастовала, разрывая тем самым устоявшиеся промышленные связи.
Повсюду экономическая конъюнктура ухудшалась для всей промышленности в целом, особенно текстильной. Спроса нет, цены падают, создаются большие запасы у фабрикантов. Рабочие стали чрезмерно требовательны, а самодержавное правительство по-прежнему своими некорректными постановлениями сталкивает рабочих и промышленников.
И крупные промышленники заговорили: в Москве, Петербурге, на Урале, в Донбассе и других промышленных центрах созывались совещания и принимались решения, обращения, петиции, суть которых сводилась к одному: необходимо немедленно провести коренные политические реформы. Всеобщая забастовка и расстрел мирной демонстрации пробудили все, казалось бы, общество. Вся Россия выступила за коренные преобразования политической системы. Либеральные помещики, крупные промышленники, различные круги интеллигенции, рабочие и крестьяне с одинаковой энергией требовали равенства всех перед законом, свободы слова, совести, печати, собраний, союзов, неприкосновенности личности и жилища… Конечно, были и конкретные требования каждого слоя общества. В частности, промышленники обращали внимание правительства, что до сих пор проявление частной промышленной инициативы крайне стеснено: акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит – все это в России лишь продукт правительственного усмотрения, а не следствие свободно развивающейся народной жизни. Поэтому промышленники чуть ли не по каждому поводу вынуждены обращаться в правительство с различными ходатайствами и тем самым лишены начал самодеятельности и самопомощи. В этих же кругах заговорили и о неустроенности народной жизни: отсутствие у народа потребностей, говорилось в одном из обращений к правительству, обрекают обрабатывающую промышленность на неподвижность, инертность и постоянное перепроизводство. В полный голос заговорили об узости внутреннего рынка, о крайней бедности широких кругов населения как величайшем тормозе развития русской промышленности. Бедное население не может быть широким потребителем фабрично-заводской промышленности. Гвоздь, подкова, обод, полоз, хороший плуг – предметы роскоши в народном обиходе. Так что необходимо поднять благосостояние сельского населения, а это невозможно без решительных перемен в землепользовании.
Наконец, различные слои общества согласились направить царю адрес, избрали депутацию во главе с князем Трубецким, человеком умеренных взглядов. При вручении адреса царю он сказал:
– Приняв нас, вы показали, что не верите тем наветам, которые идут от земских людей. Вы правильно поняли наши чувства. Мы, земские люди, люди порядка… Крамола при нормальных условиях не опасна, но наша страна переполнена ненавистью. Народ чувствует себя обманутым и никому не верит: ни генералам, ни советникам, ни господам, и эту ненависть раздувают и направляют на помещиков и интеллигенцию…
– Отбросьте ваши сомнения, – ответил Николай Второй. – Моя воля, воля царская, – созывать выборных от народа – непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом…
Я твердо верю, что Россия выйдет обновленною из постигшего ее испытания. Пусть установится, как было встарь, единение между царем и всею Русью, общение между мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам.
Так что и царь признал, что пора начать работу по учреждению нового государственного устройства, но он вместе с тем не сомневался, что новые начала не устраняют самодержавия вообще. Так что борьба ожидалась острой…
Федор Иванович невольно втягивался в политические споры, которые возникали на страницах газет и в разговорах с приезжими русскими. Некоторые из них особенно сокрушались, когда речь заходила о гибели великого князя Сергея Александровича. Один из собеседников резко осуждал действия революционеров:
– Неужто этим страшным терактам не будет положен конец? Подлое и страшное дело учинили эти социалисты. Они же и спровоцировали события в Петербурге 9 Января. Стены древнего Кремля осквернены столь гнусным преступлением, вряд ли найдется хоть один истинный московский житель, который бы одобрил это чудовищное убийство. Да и Гапон в начале своей деятельности в
Питере призывал рабочих к умеренным просьбам, а дело дошло до ультимативных требований. А все опять те же социалисты из Женевы. Истинные бесы, о которых столь резко писал еще Федор Достоевский, ничего нет у них святого. Ведь до сих пор громадная часть нашего народа верит в своего царя-батюшку и боготворит его священную особу. Не случайно питерские рабочие вышли к Дворцовой площади с царскими портретами и хоругвями, верили в него, а эти проклятые бесы, социалисты всех мастей, спровоцировали неподчинение властям. А какие же власти потерпят непокорство, вот и пошла пальба…
– Здесь только об этом и говорят, – вяло возражал Шаляпин. – То о событиях на Дворцовой площади, то о взрыве в Кремле. А если исчерпали эти темы, то начнут разговор о падении Порт-Артура или о сражении под Мукденом…
Шаляпин уже не раз слышал эти разговоры о бесах из Женевы, внутренне протестовал против столь упрощенного представления о происходящем в России, но лишь слабо возражал, обращая внимание на то, что Горький вовсе не был в Женеве, а шел одним из первых вместе с рабочими на Дворцовую площадь. И многие его мысли совпадают с теми, которые высказывались так называемыми бесами из Женевы. Так что же получается: Горький, его родной Алекса, – тоже бес? И Шаляпин в этот миг недоуменно разводил руками, как бы спрашивая: ну можно ли утверждать такую нелепицу?
– Сейчас в Европе только и говорят о России. Вся печать наполнена статьями о событиях у нас, считают их переломными в нашей исторический судьбе. Высказываются разные точки зрения, в зависимости от партийной принадлежности. Таким образом формируется общественное мнение так называемого цивилизованного мира вообще.
– И к чему ж оно пришло? Какие еще потрясения нас ожидают? – Шаляпин грустно посмотрел на эрудированного собеседника.
– То, что сейчас происходит в России, свидетельствует о стремлении к обновлению. А всякие сдвиги в жизни такого могучего народа, как русский, вызывают живейший интерес, потому что процессы, происходящие у нас, оказывают прямое влияние на другие нации, прежде всего на соседей. И все приходят к выводу, что князь Святополк-Мирский, получив пост министра внутренних дел после убийства Плеве, чрезмерно перепугался и совсем отпустил повода, туго натянутые жестким предшественником. А раз отпущены повода, то лошади понеслись, понукаемые разнузданной печатью. Появились такие статьи и призывы, которые были просто невозможны до сих пор. Некоторые из статей, писем, так называемых адресов были крайне дерзки и рассчитаны на умаление самодержавной власти. Этими послаблениями тут же воспользовались революционные партии и завладели вниманием рабочих, не утративших еще веры в царскую справедливость, породили в них неслыханные иллюзии и заставили выставить такие требования, которые были просто неисполнимы, при этом эти требования были составлены в таком ультимативном тоне, что вызывали раздражение у властей. Они требовали от царя то, что он не мог исполнить… Посудите сами, промышленники – это ж частные собственники, а частная собственность священна. Требуйте от своих хозяев. Но при чем здесь царь? И промышленники, и земские деятели, и крупные землевладельцы, и либеральные помещики, уж не говоря о крестьянах и рабочих, – все слои общества выставили такие требования, которые иначе как революционными не назовешь. Особенно разрушительными оказались требования рабочих; исполнение их сразу же повлекло бы за собой разорение многих промышленников, спад производства и прочие «прелести» экономического кризиса. Я уж не говорю, что такие непозволительные требования и в столь ультимативной форме ставили рабочих в прямую оппозицию к правительству и привели к столкновению с властями, которые должны поддерживать законность и порядок. Сбитые с толку социалистами, эти невежественные в большинстве своем люди, вершившие в царя-батюшку, неожиданно даже для себя подумали, что могут говорить с царем на равных, выставляя заведомо неприемлемые требования…
– Пусть эти требования слишком непривычные и жесткие. Но разве царь Николай Второй и его правительство, заранее знавшее об этих требованиях, возникших в рабочей среде, не могли все они принять какую-нибудь депутацию, как это сделал Николай спустя десять дней после Кровавого воскресенья? – возразил Шаляпин.
– Мог! Ему докладывали о том, что рабочие пойдут к Дворцовой площади, к Зимнему, но он остался в Царском Селе. А он мог бы принять некоторое количество рабочих во главе с Гапоном и, окруженный свитой и высшим духовенством, выслушал бы их, а потом с балкона дворца поговорил бы, как отец, со своими неразумными чадами.
– Вот именно! Ужасно то, что сразу же вступила в действие военная сила. А ведь могли бы избегнуть кровопролития. – В голосе Федора Ивановича было такое сочувствие и сострадание, что даже его собеседник почувствовал себя как бы виноватым в неразумности властей.
– Да, царское слово внушило бы благоговение, успокоило бы их и прозвучало через их головы в сердцах самых широких масс родного ему народа. И были бы посрамлены социалистические агитаторы, которые сейчас получили такие козыри, о которых и не мечтали, подбивая рабочих на выступление с петицией…
– А мы и не ведаем, что действительно думает сам царь. То Витте, то Муравьев, то Куропаткин, то Победоносцев выскажутся, а сам царь, как загадочный сфинкс, до сих пор молчал… А если бы он почаще выступал со своими программными речами, то, думаю, больше веры было бы с нашей стороны, взаимопонимания, что ли. Вот недавно царь выступил и заверил народ, что перемены в политической системе будут, – это его непреклонная самодержавная воля, и народная воля устремилась по непривычному руслу – все слои общества стали составлять свои программы по переустройству общества, гофмейстер Булыгин, ставший министром внутренних дел, возглавил комиссию по законодательным реформам. И все с беспокойством наблюдают, что опять нет твердой руки самого правителя, которая вела бы государственный корабль к определенно намеченной цели. Вот и беспокоятся различные слои общества, выражают недовольство таким положением вещей даже со стороны самых добродушных и благонамеренных людей. А в результате – все большее и большее число подданных выражают недовольство царем, ответственным за все, что происходит в России. Ведь все же знают, что при самодержавии министры – не более чем орудия в руках монарха. Вот и получается, что вся вина на нем… – Шаляпин облегченно вздохнул после столь длинного политического монолога, ожидая, что тем самым подведет итог затянувшемуся разговору.
Но не тут-то было. Собеседник, обрадованный таким неожиданным для него красноречием, воспылал желанием и самому высказаться по острому вопросу.
– Вы поймите, Федор Иванович, все недовольство началось с непопулярной войны, начало ее, внезапность нападения японцев, очевидная неподготовленность и неудачный ход ее – все это, как говорят повсюду в Европе, его вина. Да и прямо сказать, солдаты неохотно идут воевать за чуждые им интересы в чужой стране, о которой они даже и не слыхали. Они думают об оставленных дома женах и детях, которые становятся бедняками без кормильца. Вот потому-то и растет недовольство среди оставленных на произвол судьбы женщин и детей. Армия уступает в численности, в самоотверженности, армия не может выдержать ужасающий натиск противника, готовящегося к войне последние пять лет. Во всех поражениях нашей армии и флота виноват, конечно, царь. Когда Александр Второй возглавил армию во время последней русско-турецкой войны, были удачи и неудачи, но совесть его была чиста: народ, все общество поддержало его, цель была ясной и понятной – освобождение от турецкого ига братской Болгарии. Такие войны чисты и понятны, народ с легкостью идет в этом случае за правителем. Но в этой русско-японской войне не удалось возжечь пламя патриотизма, все чуть ли не в открытую говорят, что эта война России не нужна, в ней, дескать, заинтересованы лишь царь и верхушка власти, а потому война – лишь тяжкое и страшное бремя. При этом война непопулярна во всех классах России, в том числе и среди офицерства… Доверия к Куропаткину как к главнокомандующему нет, а это положение в армии, как известно, чревато тем, что трудно без согласия среди офицерства добиться столь желаемой победы. Вот поэтому в публике широко обсуждают вопрос, а почему бы самому императору не возглавить армию, а Куропаткина назначить начальником штаба как человека, хорошо изучившего местные условия и способного организовать снабжение армии всем необходимым. Царь, встав во главе войска, действительно не мог бы воодушевить его и разделить с ним все тяготы.
– Создается и у меня такое впечатление, что от царя и здесь, в Европе, и в России ждут каких-то решительных действий, более того, великих деяний, которые могли бы показать, что в России есть самодержавный правитель своего народа, готовый и способный облегчить все тяготы и страдания, выпавшие в начале этого ужасного века. А он даже не думает об этом, так, во всяком случае, мне кажется, да и Алексей Максимович Горький не раз говорил мне и в статьях высказывался. – Шаляпину не хотелось продолжать наскучивший ему разговор, но собеседник словно прилип к нему и никак не хотел отпускать.
– Вы, конечно, правы, Федор Иванович, все ждут от Николая каких-то великих деяний, да хотя бы обращения к нации в этот трудный для всех нас момент. Все его предки, перед тем как объявить войну, собирали в Кремле лучших представителей народа, советовались, объясняли цели и задачи той или иной войны. Такой призыв из Кремля всегда находил отклик в русском народе. Если бы царь год тому назад приехал в Москву и призвал своих верноподданных к оружию, внятно объяснил бы, какой цели нужно добиваться в этой войне, уверен, что был бы другой результат. Популярность царя воскресла бы, никакие агитаторы не поколебали бы ее в сердце народном. А то чуть ли не все время проводит в Царском Селе или Петергофе, создается впечатление, что русский император обрек свой народ на безвластие…
После этого разговора Шаляпин снова задумался о пережитом, о мелькнувших событиях в России. Последние полгода были плотно насыщены событиями, значительными в его жизни. Великолепным спектаклем начался сезон в Большом театре – «Князь Игорь», потом генеральная репетиция оперы «Жизнь за царя» и, наконец, постановка спектакля, возобновленного к столетию со дня рождения М.И. Глинки. Этот спектакль для Федора Ивановича был праздником вдвойне – оперой дирижировал Сергей Рахманинов, который под гнетом необходимости зарабатывать на жизнь согласился на место дирижера в театре. Нужно было сразу войти в ансамбль, ведь полгода он отсутствовал, и все репетиции шли без него, Федора Шаляпина. Но Сергей Васильевич на генеральной не сделал ему ни одного замечания, а партнеры были довольны, что он с каждым мог найти сразу же общий язык. Да, вроде бы обошлось все благополучно; публика приняла спектакль, но без привычных для него восторгов. Да и в газетах отзывы были неожиданно прохладными. Опытный Николай Дмитриевич Кашкин в «Московских ведомостях» отметил, что Шаляпин был хорош в этой роли, но мог быть и лучше, если бы придал больше цельности и выдержанности общему характеру исполнения роли, чего, по его словам, якобы не хватает иногда. Ясно, мол, почему это происходит: Шаляпин входил в спектакль прямо с генеральной репетиции, входил в спектакль почти экспромтом, но тут же выражает надежду, что господин Шаляпин со свойственной чуткостью таланта быстро войдет в свою роль и даст образцового Сусанина. Тонкий критик, он уловил то, что мучило в последнее время Шаляпина, – двойственное отношение к роли Сусанина. Он по-прежнему любил эту роль, характер Сусанина был ему близок и дорог, но что-то тревожило его, возникала некая неуверенность, а это немедленно сказывалось на исполнении. Он поделился сомнениями с Рахманиновым после третьего спектакля. Сергей Васильевич объяснил ему, что пел он прекрасно и в первый раз, и в последующие, пел и играл так, что лучше невозможно, но общественное настроение решительно меняется, и все больше в театре появляется публики, которая не приемлет пафоса оперы Глинки – отдать жизнь за царя и тем самым остаться в памяти народной. И действительно, Шаляпин все чаще замечал, что даже те, кто занимал определенно монархические позиции, заколебались под оглушающим воздействием левой прессы, азартно требовавшей конституции, реформ, даже свержения самодержавия. Какая уж там – жизнь за царя… Шаляпин сделал из этих перемен свои выводы и почти год не принимал участие в опере «Жизнь за царя». Это не была политическая акция с его стороны, он по-прежнему любил оперу и свою роль в ней, к тому же он не так прямолинейно понимал смысл оперы, как это трактовала левая пресса, но друзья-революционеры, прежде всего Горький, уверяют его в том, что необходимо воздержаться от исполнения этой партии, и он не может не считаться с таким мнением. Раз нужно для достижения свободолюбия и торжества справедливости пожертвовать, то он согласен. Но кажется, и Теляковский почувствовал, что не стоит дразнить либерально настроенных зрителей и слушателей.
А после того премьерного спектакля всю ночь не спал, Иола только в 10 утра родила сына, и счастью его не было границ, какая уж тут репетиция, пришлось написать Альтани, чтобы поняли коллеги его состояние и простили за неявку. Слава Богу, родился сын Борис, а то в доме одни девчонки во главе с Иолой, прямо-таки не с кем подраться… Борис, Борис… Любимая опера, любимая роль, трагическая и прекрасная, самая великая в мировой опере… Когда только поймут это в России и будут с надлежащим уважением относиться к постановке опер Мусоргского. А то ведь что получилось в Петербурге? Решили по его настоянию поставить «Бориса» в Мариинском. Хорошо, в конце октября прошлого года приехал он в Мариинский в приподнятом настроении. Ну как же! И здесь у него будет любимая роль… Каково же было его возмущение, когда он приехал на репетицию и увидел декорации, старые, написанные некогда декоратором Ивановым, бутафория тоже никуда не годилась. Все было устаревшим, как будто и не было Мамонтовской оперы, не работали в театре такие художники, как Головин и Коровин.
Как можно выступать в такой убогой обстановке? Ну и разбушевался. Хорошо, что Теляковский оказался поблизости, приехал и уговорил смириться с тем, что есть, в будущем, дескать, сделаем как положено… Превосходный человек Владимир Аркадьевич, столько в нем теплоты и душевности, притягивает как магнит. Вот и поехал после репетиции к нему и просидел у него до полуночи. У него только пришел в себя, на репетиции же слишком был агрессивно настроен, актеры плохо подготовили свои роли, солисты путались, что же в такой обстановке остается ему? Только жаловаться Теляковскому, может, ему удастся подобрать подходящий состав мариинской труппы… Почему большинство артистов испытывают к нему антипатию? Он это повседневно чувствует. Или другой вопрос: почему столь неудачна современная музыка? Современная опера? Допустим, не хватает чутья и таланта. Но пожалуй, главное в том, что оперы пишут сухие теоретики, увлекающиеся исключительно техникой письма и запутанными сложными формами. Слабость современных опер в том, что их творцы не прочувствовали и не пережили так, как Мусоргский. Для кого пишут такие оперы? Для специалистов-музыкантов, а не для широких кругов зрителей и слушателей? А главная причина всех неудач в том, что авторы думают лишь о музыкальной форме, а не о спектакле в целом, где все должно быть полнозвучно и многогранно, как в жизни. Только слушатель поверит в то, что происходит на сцене, и найдет ответ на свои вопросы, возникающие в душе во время просмотра в театре. Вот «Руслана» в театре ставят хорошо, и у него шевельнулась даже мыслишка: а не попробовать ли еще раз спеть партию Руслана… Но уж больно страшноваты верхние ноты в арии «О поле, поле», вряд ли стоит рисковать сложившейся репутацией…
А вот на генеральной репетиции неожиданно все изменилось… Правда, он опоздал почти на два часа, но о времени репетиции он узнал только тогда, когда уже не мог отменить свои деловые встречи. И когда он пришел на репетицию, на его место поставили Шаронова, которого так и прозвали «подбориском». Репетиция продолжалась. Шаляпин чувствовал все промахи своих партнеров, и, казалось бы, спокойнее было, если он только бы свою партию вел, но не мог не видеть – артисты халтурят. Не выдерживал и делал замечания, которые, как ни удивительно, воспринимали с пониманием. Делал замечания и хору, и оркестру, и артистам. Все, даже Направник, были поражены памятью его и знанием всех ролей «Бориса Годунова». А как же не знать? Иначе не споешь как надо, ну и не достигнешь глубин в исполнении своей роли… Если уж берешься за что-то, то нужен прежде всего элементарный профессионализм. Сколько уж ему, Шаляпину, приходилось испытывать и стыд, и душевные муки из-за того, что партнеры плохо исполняют свои роли, оркестранты сбиваются, а хор нарушает игровое настроение. За такие муки никаких денег не надо. Но есть и еще одна сторона артистической жизни: подходят коллеги и поздравляют с хорошим исполнением роли. Казалось бы, человек всегда должен хорошо исполнять свою роль. Что ж тут удивительного? Вот после концерта «В память 10-летия кончины А.Г. Рубинштейна» Шаляпин исполнял «Перед воеводой», «Узник», «Клубится волною», «Душа моя мрачна», «Велел Создатель солнцу» Рубинштейна. И что же? После концерта подходит к нему молодой дирижер и говорит: «Все было замечательно, но исполнение баллады явилось целым откровением. В первый раз я услышал в этой вещи три различных голоса – рассказчика, воеводы и разбойника. Когда вы, Федор Иванович, заговорили от имени разбойника – «Не услышишь, нет», – меня, говорит, охватил ужас: ваш голос вдруг потерял свою обычную звучность. Видно, что-то случилось с голосом, не допоет, ведь как раз в конце баллады наиболее сильные фразы, большое звуковое нарастание с финальным фа. Но вы, Федор Иванович, обманули нас и в конце вещи дали такую силу звучания и выразительности, что все слушатели от восторга долго не могли прийти в себя. Да, это была настоящая звуковая инсценировка вокального произведения!» Приятно, конечно, слышать такие восторженные оценки своего труда, но когда они несутся со всех сторон, то начинает надоедать. И вообще жизнь успокоилась, установилась, кажется, вошла в свои берега. Чуть ли не все, с кем он общался, признали его право иметь свое мнение в театрах. Да, Теляковский заявил, что даст «Бориса» в Мариинском театре, твердо пообещав заказать новые декорации и новую бутафорию. Ладно, тут ничего поделать невозможно, постановка нового спектакля стоит огромных денег. Но зато Александр Головин принес новый костюм Бориса Годунова, примерять его пошли к Владимиру Аркадьевичу, не выходившему из кабинета по случаю болезни. Костюм Бориса был как раз впору, костюм просто шикарный, по-настоящему царский. В таком плохо играть нельзя было. И Шаляпин был искренне обрадован такой удачей друга. «Знаешь, Саша, – вспоминались Шаляпину сказанные при этом слова, – я теперь переживаю самое для меня, может быть, лучшее время. Обо мне искренне заботятся и меня ценят так, как едва ли когда-нибудь будут ценить. Я это хорошо чувствую. Вот посмотри, как внимательно осматривает директор императорских театров твой костюм, предназначенный для моего Бориса. Это ведь очень важно для моего настроения, выйду я на сцене в паршивом костюме или вот в таком, замечательном, специально для меня сшитом…»
Как же после такого внимания со стороны дирекции, друзей, художников, писателей, композиторов, дирижеров, зрителей, слушателей плохо исполнять на сцене свои роли? Мог ли Шаронов так сыграть и спеть в «Борисе», чтобы через два дня после возобновления спектакля один из самых авторитетных музыкальных обозревателей в «Санкт-Петербургских ведомостях» с восторгом писал о нем, Федоре Шаляпине, исполнителе гениального образа, созданного Мусоргским. Исполнение роли Бориса Шаляпиным настолько захватило критика, что он все действия на сцене воспринимал как сон, когда в голове нет места ни для одной посторонней мысли и сознание полностью захвачено происходящим; критик признавался, что после спектакля испытывал величайшее утомление, до такой степени все чувства напряжены, слух, зрение, все внимание сосредоточены на том, чтобы не пропустить ни одного слова, ни одного движения, ни малейшего жеста. «Какая страшная, черноземная сила выдвинула Шаляпина! – эти слова критика четко отпечатались в памяти Федора Ивановича и запомнились навсегда. – В настоящее время талант Шаляпина находится в апогее своего развития. Период искания, пора блуждания ощупью, в темноте, окончилась. Все установилось и уравновесилось, от него веет каким-то поистине эпическим спокойствием. Голос как-то еще больше окреп, звук получил удивительную полноту и мягкость, дикция достигла последнего совершенства, каждое слово, произносимое Шаляпиным, не теряется для слуха. И при этом ничего лишнего, ничего бьющего на эффект, если, конечно, последний не вытекает из требований роли; игра Шаляпина такова, что любой артист драмы смело может позавидовать ей, столь полно она воплощает в себе высшие требования искусства. Нет роли, которой не придал бы вполне индивидуальной яркой окраски, и нет того чувства, которого он не мог бы выразить с такой глубиной и страстью, что мороз продирает по коже и на глазах совершенно против воли навертываются слезы… Его Борис Годунов, которого мы в первый раз видели в 1899 году, теперь представляет собою создание небывалой красоты, огромной трагической силы и исчерпывающей гармонии всех деталей».
А после спектакля зашли вместе с Корещенко к Теляковскому и просидели у него до трех часов ночи. Хорошо поужинали и обсудили весь репертуар будущего года; при этом Теляковский твердо обещал, что возобновление русских опер на сценах императорских театров будет на достойном уровне. В этом обещании
Шаляпину послышались извинительные нотки за убогость сегодняшней постановки «Бориса Годунова», прежде всего за убогость декораций и ветхость бутафории.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.