Глава третья

Глава третья

Заметим попутно, если говорить о выработке «задушевного» русского разговора, то надо признать, что именно движение заложило его основы. И не Власовым, не его сподвижниками было сделано это, а теми русскими судьбами, которые достались им…

Антона Ивановича Деникина трудно обвинить в сочувствии к власовцам.

В том потайном языке интернационалистов, который был навязан России, он — белый, а Власов — красный.

Они враги.

И вот Антон Иванович в 1946 году как бы прозревает. Он сбрасывает навешенные нашими интернационалистами шоры и начинает говорить на «задушевном» русском языке.

Доказательство этому — письма, написанные Деникиным в начале 1946 года.

«Ваше превосходительство, — пишет он генералу Эйзенхауэру. — Я знаю, что имеются „Ялтинские параграфы“, но ведь существует еще, хотя и попираемая ныне, традиция свободных демократических выборов — Право Убежища.

Существует еще и воинская этика, не допускающая насилия даже над побежденным врагом.

Существует, наконец, христианская мораль, обязывающая к справедливости и милосердию. Я обращаюсь к Вам, Ваше Превосходительство, как солдат к солдату и надеюсь, что голос мой будет услышан».

Скоро Антон Иванович получил ответ от американцев.

«Политика Соединенных Штатов в отношении СССР требует от военных властей Соединенных Штатов содействия репатриации советских граждан, которые пожелают быть репатриируемы. В отношении тех, кто не желает возвращаться в Советский Союз, политика нашего правительства состоит в том, чтобы не употреблять силы в принуждении к репатриации, за исключением тех случаев, когда данный индивидуум был одновременно фактическим гражданином в границах Советского Союза к 1 сентября 1939 г. и подходит под одну из следующих категорий:

1. Был взят в плен в германской форме.

2. Был чином советских Вооруженных сил к 22 июня 1941 г. и не был ими от службы освобожден.

3. Был, на основании серьезных доказательств, сотрудником врага, добровольно ему помогавшим и его поддерживавшим.

Политика нашего правительства установлена после долгого и тщательного взвешивания всех этих факторов, и Армия должна выполнять ее как можно лучше».

Такое ощущение, что это и не человек писал, а проскрипела в ответ мертвая машина.

А.И. Деникин обратился тогда к американскому сенатору Артуру Вандербергу.

«… Сотни тысяч человек „дисплейсд персонс“ сидят в лагерях оккупированной Германии и Италии.

Эти люди лишены самых элементарных человеческих прав на свободу и вольный труд, то есть на то, за что столетиями боролось человечество.

И среди этих обездоленных самые несчастные — русские, ибо грозит выдача советской власти, с необыкновенным, зловещим упорством добивающейся этой „репатриации“…

Пресса касалась этого вопроса не раз, в официальных докладах он освещен вполне. И Вы знаете, конечно, о тех кошмарных драмах, которые разыгрались в лагерях Дахау и Платтлингс, когда американские солдаты силою волокли упиравшихся, обезумевших от ужаса, обливающихся кровью русских пленных, которые бросались под колеса грузовиков, перерезывали себе горло и вены, старались воткнуть себе в грудь штык американского солдата — только бы избежать „возврата на родину“… Эти страшные страницы стали уже достоянием истории, и, думаю, их никогда не забудут участники — ветераны США.

Я знаю, что оправданием у творивших это дело служат Ялтинские договоры. Но подобный торг человеческими душами не может быть оправдан никакими политическими договорами. Ибо есть нечто превыше политики — христианская мораль, достоинство и честь человека.

Массовые выдачи в последнее время прекратились, но в небольшом числе советской власти все еще удается добывать свои жертвы. Как она с ними поступает, также хорошо известно. Путем невероятных усилий отдельным репатриированным удалось вырваться обратно из лагерей СССР, и они поведали о всем пережитом на страницах печати. Эта быль так страшна, что иностранцам все еще трудно в нее поверить. А тем временем русские люди, сидящие за проволокой лагерей, в приютах Красного Креста или на частных квартирах в зоне американской оккупации, живут в постоянном смертельном страхе, ожидая выдач их Советам.

Все эти люди — мужчины, женщины, дети, старики, — чувствующие себя как будто на краю пропасти, перенесли такие лишения, такие страдания, что, если бы описать все ими пережитое, получилась бы небывало жуткая книга человеческой скорби.

Господин Вандерберг, помогите своим влиянием и авторитетным словом этим замученным людям, никакого преступления не совершившим, желающим работать на любом поприще, только бы жить, мыслить и умереть свободными.

Один русский религиозный мыслитель сказал недавно, что „человеческая совесть больна“… От болезни можно ведь выздороветь, только смерть безнадежна.

Помогите же тем, кто верит в человеческую совесть».

Эти письма — диалог.

Диалог живого человека с государственной машиной.

Антону Ивановичу Деникину не удалось добиться спасения власовцев, но это и не могло удасться.

Нелепо напоминать машине о больной человеческой совести.

У машины нет совести.

Не удавалось и Власову объяснить то, что требовали объяснить следователи.

И Деникин, и Власов говорят на одном языке.

Но говорят они с мертвыми системами, которые не способны разобрать их языка, даже когда пытаются понять.

Когда читаешь стенограмму процесса, слышно, как заглушает скрип заржавевшей машины голос живого человека.

«Ульрих. Сдаваясь немцам, были ли вы убеждены в правильности действий фашистов, и, переходя на их сторону, вы делали это добровольно, согласно вашим убеждениям или как?

Власов. Смалодушничал.

Ульрих. Имели ли вы попытку попасть на прием к Гитлеру?

Власов. Да, я пытался, чтобы Гитлер принял меня, но через Штрикфельдта я узнал, что Гитлер не желает видеть меня потому, что он ненавидит русских, и что он поручил принять меня Гиммлеру.

Ульрих. Бывали ли вы у Геббельса и какую получили конкретно от него помощь?

Власов. Да, у Геббельса я был, и он обещал оказать мне самую широкую помощь, а именно, передать в мое распоряжение типографию, обещал отпускать деньги и все необходимое для ведения пропагандистской работы.

Ульрих. Листовки за вашей подписью фактически были продиктованы и исходили от немцев, не так ли? Где же здесь представители русского народа, от имени которого издавались эти листовки?

Власов. До 1944 года немцы делали все только сами, а нас использовали лишь как выгодную для них вывеску. Даже в 1943 году немцы не разрешали нам писать русских слов в этих листовках. Наше участие, вернее, наша инициатива во всех этих делах, даже в 1945 году едва ли превышала 5 процентов.

Ульрих. Кто же дал право писать и говорить от имени русского народа?

На этот вопрос Власов ответа не дал».

Это замечательный, кажется, не равнодушным стенографом, а великим художником записанный диалог.

Власов говорит, что немцы не давали ему писать в листовках русские слова, а Ульрих спрашивает, кто же дал ему право говорить от имени русского народа.

И как замечательна ремарка: «На этот вопрос Власов ответа не дал»!

А что можно ответить на такой вопрос?..

Ведь это и не вопрос, а — совсем уже близко! — мертвый скрип машины.

И он не заглушает, а заталкивает назад в горло человека слова «задушевного» языка.

Как справедливо заметил А.И. Солженицын, власовцев убивали «при первом звуке русской речи».

Застревали слова, когда захлестывала горло наброшенная рукою палача удавка.

Сливались в хрип слова «задушевного» языка.

В русский — помогите этим замученным людям, никакого преступления не совершившим, желающим работать на любом поприще, только бы жить, мыслить и умереть свободными! — хрип о свободе.