Глава III

Глава III

Последние годы жизни Галилея. – Некоторые черты его характера и частной жизни. – Заключение

Немногое нам уже остается сказать, чтобы закончить историю жизни великого человека, перенесшего столько нравственных страданий и на закате дней своих подвергшегося беспримерному в летописях науки преследованию и унижению. К счастью, обладая великим и могучим умом, Галилей обладал и не менее сильным характером; благодаря этому величайшие несчастия, вынесенные им, не сломили его энергии, как это могло бы случиться с людьми, одаренными меньшей силой воли. Мы видим, что, едва вырвавшись из когтей инквизиции, едва выступив из пределов фанатического, пропитанного ханжеством и лицемерием Рима, Галилей уже вновь занимается любимою наукою в Сиене, что продолжает делать и по возвращении на родину, живя в уединении в своем домике в Арчетри. По окончании прискорбной комедии отречения от своих мнений великий старец прожил еще восемь лет, и в эти восемь лет, на восьмом десятке лет своей жизни, Галилей успевает сделать для науки еще столько, сколько другим не удается сделать и во всю свою жизнь.

В Арчетри Галилей продолжал делать наблюдения над движением спутников Юпитера с целью применить затмения этих спутников к определению географических долгот, для чего он составил астрономические таблицы, или эфемериды, спутников. Он обратился к испанскому и нидерландскому правительствам, рекомендуя ввести его способ определения долгот во флоте, что и было принято ими. Способ этот для того времени, несмотря на несовершенство таблиц, несмотря на то, что тогда еще не была известна и не принималась в расчет скорость света, ускорявшая или замедлявшая наступление момента затмения спутников, был все-таки одним из наиболее точных, а главное – самых простых и особенно удобных именно на море, потому что при нем качка корабля не имеет значения. Затем ученый опять возвращается к механике и к занятию вопросом о тяжести. Плодом этих исследований было новое сочинение Галилея – «Разговоры о двух новых учениях в механике и их математические доказательства». Это одно из важнейших в научном отношении произведений Галилея, могущее стоять наравне с Началами Ньютона; по словам величайшего геометра Лагранжа, в этом сочинении Галилей положил начало всей науке о движении—Динамике и может справедливо считаться основателем ее, так как до него силы рассматривались только в состоянии равновесия. Таким образом, слова маркиза Убальди оправдались – Галилей является прямым продолжателем дела Архимеда, создавшего статику. Это замечательнейшее из сочинений Галилея долго оставалось неизданным, так как во всей Италии ни одна типография не решалась его печатать. «Новые „Разговоры“ могли выйти только в 1638 году в Лейдене. Инквизиция, однако, хотела вновь принять свои меры, несмотря на то, что это сочинение уже нисколько не затрагивало область веры. Но Галилею с помощью своих друзей удалось уверить почтенных отцов, что это сочинение было у него похищено и издано против его воли и позволения. В этой книге, между прочим, излагаются законы равномерного и равномерно ускоренного движения и рассматривается движение брошенных тел.

Несчастный старец не имел уже удовольствия видеть в печати свое сочинение, издать которое было для него так трудно; почти за год до его выхода, в 1637 году Галилей от усиленных занятий астрономическими наблюдениями лишился зрения, хотя это не помешало ему трудиться на пользу науки при помощи преданных ему и достойных его учеников Вивиани и Торричелли. Даже и в последний год своей жизни 77-летний старец не покидает служения науке, которой он бескорыстно и самоотверженно посвятил всю жизнь; стоя на краю могилы, Галилей вспоминает первое открытие, осветившее своими лучами невеселые, но полные надеждами дни его давно минувшей юности; он обращается к теории маятника, стараясь применить его к устройству часов, и успевает этого достигнуть, хотя при помощи чужих глаз и чужих рук. Сын великого философа осуществляет мысль отца и устраивает первые часы с маятником. К сожалению, устройство этих часов осталось неизвестным. Но в Париже в Консерватории Искусств и Ремесел есть часы, устроенные на основании указаний Галилея его учеником Вивиани.

Научная деятельность Галилея поражает своей громадностью и разнообразием. Хотя множество сочинений его до нас не дошло, но и то, что нам известно, показывает, что он занимался и оставил свои следы во всех отраслях современного ему естествознания – в математике, астрономии, механике и физике в широком смысле этого слова. По словам Араго, сочинения и письма Галилея на каждом шагу блещут такими гениальными мыслями, которые подтвердились лишь в новейшее время, через два или три века после Галилея. Орлиный взор его проникал далеко за круг задач своего времени и провидел будущие судьбы науки на расстоянии целых веков. Занимаясь определением погрешностей и определением их влияния на результаты наблюдений, Галилей едва не открыл теории вероятностей и, во всяком случае, положил ей начало. Его наблюдения над движением звезд с целью доказать вращение Земли едва не привели его к открытию аберрации света, сделанному Брадлеем через два с лишним века после Галилея. Ему принадлежит первая мысль об определении годичного параллакса звезд, то есть мысль об определении их расстояния; он угадал, что в пространстве между Сатурном и неподвижными звездами существуют невидимые планеты, из которых мы знаем теперь две: Уран и Нептун. Он изучил свойства лучистого тепла, которое, проходя через воздух, не нагревает его. Он не верил в мгновенное распространение света и надеялся определить скорость его опытом именно на тех началах, на которых это было осуществлено лишь в наше время французским физиком Физо.

Жизнь в Арчетри, особенно первое время, была для Галилея чисто тюремною, так как всевидящее око инквизиции тщательно наблюдало за ним и здесь. К нему не допускали ни друзей, ни знакомых под страхом переведения его в настоящую тюрьму; поэтому он жил совершенно уединенно со своею младшею дочерью, не покидавшею его до самой своей смерти. Эта смерть любимой дочери была для старца новым тяжким испытанием, так как отныне ему приходилось жить уже в полном одиночестве. Впрочем, в последние годы ему разрешено было принимать у себя посетителей, и его друзья могли бывать у него беспрепятственно. Особенно часто навещали его Вивиани и Торричелли, а также и князь Тосканский. Здесь же навестил Галилея и молодой английский поэт Мильтон. Тем не менее инквизиция следила за своим пленником до самой его кончины. Итальянские писатели утверждают, что Галилей за это время получил несколько угрожающих приказов от страшного трибунала по поводу его научных занятий и сношений с Кеплером.

Галилей скончался 8 января 1642 года, не дожив сорока дней до 78 лет, на глазах своих учеников, которых до последней минуты не переставал воодушевлять, побуждая к бескорыстному и честному служению науке. Инквизиция не постыдилась преследовать его и после смерти, так как оспаривала право Галилея делать завещание и не давала позволения хоронить его во Флоренции, в церкви Санта-Кроче. Завещание Галилей сделал в пользу сына, а похоронить себя просил на кладбище упомянутой церкви в семейном склепе. Однако завещание Галилея было все-таки исполнено, хотя папа и не дозволил поставить ему памятника, и почитателям Галилея пришлось ждать почти сто лет, когда это наконец было позволено. Первый памятник в церкви Санта-Кроче поставлен был лишь в 1737 году, и только в XIX веке воздвигнут был, наконец, достойный Галилея памятник во Флоренции.

Скажем несколько слов о характере великого человека и о его частной жизни. Галилей был весьма приветлив и доступен для всякого; он обладал живым и веселым характером, особенно в старости; был очень самолюбив, но все удары судьбы переносил спокойно и терпеливо. Он был среднего роста и довольно крепкого сложения, имел голубые глаза и рыжие волосы. Он любил деревенскую жизнь и охотно занимался разными работами в своем садике в Арчетри. Формально он не был женат, но оставил после себя троих детей – сына и двух дочерей; последние поступили в монастырь. Сын его Винченцо с успехом изучал математику, женился и имел детей. Он умер через 7 лет после отца. Внук Галилея поступил в монахи и из религиозной ревности сжег многие рукописи своего великого деда, перешедшие к нему от отца, считая их еретическими и богопротивными. Вместе с ним прекратилось мужское потомство великого человека, и род Галилеев скоро совершенно угас.

Многие рукописи Галилея были вовремя взяты учениками Галилея, Вивиани и Торричелли, и таким образом не попали в руки инквизиции, которой было очень желательно сжечь их; однако скрывание рукописей путем передачи от одних лиц к другим плохо обеспечивало их целость, и они едва было не погибли совсем, попав, наконец, в мелочную лавку в качестве оберточной бумаги. Часть их уже и послужила для этой цели, потому что Нелли открыл место их нахождения в 1739 году именно по обертке, носившей на себе подпись Галилея. Нелли выкупил эти рукописи и воспользовался ими для составления биографии Галилея, но издать их не успел, так как скоро умер. В настоящее время многие из этих рукописей приобретены Флорентийскою Академией и хранятся в ней.

Мы изложили главные черты истории великого человека, слава которого переживет в человечестве многие и многие века; и, пока на Земле не перестанет существовать наука, имя Галилея всегда будет произноситься с благоговением как имя величайшего ученого. Но преследование, которому он подвергся за смелое провозглашение истин науки, окружило его имя ореолом мученика и тем самым сделало его еще более дорогим для человечества. Эти преследования так возмутительны, так несправедливы, что при виде их многие забывают даже великие научные заслуги Галилея, видя в нем почти исключительно мученика своих убеждений и борца против фанатической нетерпимости Рима и католичества, так что светлое имя Галилея является как бы знаменем, под которым человечество долго сражалось с изуверством и нетерпимостью римской церкви, питая справедливую ненависть к ее отвратительному учреждению – «святому судилищу», которое никогда не простится христианскому Риму. Человечество долго еще боялось, как бы эта темная сила вновь не разложила своих костров и не стала бы поджаривать на медленном огне всех несогласных с нею; поэтому писатели, излагавшие процесс Галилея, не находили для римской церкви никакого смягчающего обстоятельства и безусловно осуждали ее, посылая проклятия ее тогдашним представителям. В наше время науке и просвещению не грозит уже никакой опасности, по крайней мере с этой стороны, и мы, не уменьшая нисколько великих заслуг Галилея, можем отнестись ко всему этому прискорбному явлению несколько более спокойно.

Достаточно представить себе в главных чертах картину преследования Галилея и суда над ним, достаточно вспомнить светлую страдальческую личность семидесятилетнего старца, неустанно работающего над наукой и над распространением ее истин, жертвующего для этого всем, видящего в служении науке и истине цель своей жизни и перестающего служить ей лишь с последним своим вздохом; достаточно сопоставить с этим величественным и светлым образом тупых и самодовольных представителей схоластики, этих докторов juris utriusque, закрывающих глаза и уши, чтоб не видеть и не слышать никаких доказательств, упрямо держащихся за отжившую свое время старину, производящих свое «строжайшее следствие», строчащих свой постыдный латинский приговор, сочиняющих формулу отречения, ставящих на колена перед собою этого великого старца, которому они, по словам Евангелия, недостойны развязать ремень его обуви, и вынуждающих его страхом пыток и ужасной казни «без пролития крови» торжественно отречься от научной истины; достаточно представить себе эту картину, чтобы не сомневаться, на чьей стороне всегда будут симпатии человечества. В глазах всех друзей науки, знания и просвещения – суд инквизиции и все действия «преосвященных» кардиналов, стоящих на страже «против еретической злобы», являются подлежащими безусловному осуждению без малейшего, смягчающего их вину, обстоятельства. Бесспорно, все лучшее и высшее, что только есть в существе человека и в человечестве, всегда, и почти бессознательно, становится на сторону гонимого против гонителей. Таких людей было немало и во время самого процесса над Галилеем, и, вероятно, даже в среде самих судей находились люди, совесть которых возмущалась всем этим безумием. Мы видели, что многие из кардиналов сами являлись защитниками мнений Галилея, а в числе епископов находились уже ученики Галилея. К несчастью, человек не всегда действует только по велению своей совести, этого неподкупного судьи, к которому, как к последней инстанции, обращается в наше время европейский суд. Человек почти постоянно находится под каким-нибудь деспотическим игом, делающим его почти не отвечающим за свои поступки. Таким игом являются долг и обязанность, понимаемые условно, в зависимости от места, времени и других обстоятельств, религиозные мнения и вообще всякое предубеждение, всякое предвзятое мнение, которое человек объявил не подлежащим более обсуждению, разбору или сомнению и принял как руководящее его действиями начало. И чем горячее он принял к сердцу это убеждение, тем страстнее и ревностнее он будет стараться, чтобы точно так же думали и другие. Сегодня действуют бессознательно и производят величайшие жестокости и насилия во имя веры против разума и науки; завтра совершают казни и ведут под топор во имя разума, из которого сделали столь же бездушного идола, каким был некогда Молох, требовавший себе в жертву грудных младенцев. Время жертвоприношений Молоху осталось уже далеко позади, а потому именно на этом примере будет удобно остановиться. Действительно, есть ли на свете чувство сильнее чувства матери к своему ребенку, есть ли любовь сильнее этой любви? И вот сотни и тысячи таких матерей, цивилизованных гражданок Карфагена, заявивших себя впоследствии пламенными патриотками, заслуживающими удивление мира, несли своих младенцев и ввергали их в раскаленную, пылающую внутренность отвратительного идола, не выронив при этом ни одной слезы, так как иначе жертва не была бы угодна Богу! Но, пожалуй, и не нужно ходить так далеко: жертвоприношения Молоху совершаются и вокруг нас. Младенец, родившийся при одних условиях, является радостью и утешением матери, готовой отдать ему собственную жизнь; но, может быть, в том же доме, в каком-нибудь темном и грязном углу с проклятьем на устах разрешается в то же время другая мать, собственными руками сжимающая горло своему младенцу и в лучшем случае бросающая его среди улицы или отдающая его на воспитание особым специалистам. И это только потому, что вторая мать не в силах идти против установившихся понятий, олицетворяющих для нее того же Молоха. Как глубоко прав русский народ, называя последнего каторжника, последнего отверженника общества только несчастным!

Исторический опыт ясно и определенно решил, что человек одинаково способен производить жестокости, крайнею степенью которых является лишение жизни себе подобных, будет ли он действовать в силу велений веры или в силу того, что он называет разумом. Святое судилище сожгло Джордано Бруно и готово было сделать то же и с Галилеем; революция не задумалась обезглавить славу своей родины – Лавуазье, астронома Бальи и множество других замечательных людей, объявив, что во времена «царства разума» не нужны ученые! Система террора, когда убивали людей по одному подозрению, безо всяких судебных формальностей, стоит Сицилийской вечерни и Варфоломеевской ночи. Если святая инквизиция отказывала Галилею в погребении на кладбище, то просвещенное правительство Франции на наших глазах отказалось признать национальным памятник Леверье, потому что этот великий математик и астроном не был республиканцем.

«Все понять значит все простить». Мы можем теперь сколько угодно говорить, что смысл Св. Писания не страдает от того, как вещи происходят в действительности, потому что видимые явления остаются одинаковыми; мы знаем, что видимость до такой степени деспотически властвует над нашею мыслью, что мы и теперь, даже будучи астрономами и учеными, продолжаем говорить, что «Солнце движется по небу», употребляем выражения: «суточное и годовое движение Солнца», «переход Солнца через экватор» и т. п.; поэтому нам кажется странным требовать более точных выражений об этих явлениях от религиозных поэтов. Такой дуализм, такое противоречие видимости с действительностью в этой сфере нас нисколько не смущает, хотя в других сферах, например, в вопросе о «свободе воли», мы не так легко миримся с подобным же дуализмом. Совершенно иначе смотрели на это люди, для которых каждое слово Библии было словом абсолютной истины. Если бы Земля двигалась в пространстве, то всеведущий Бог, как им казалось, должен бы был открыть это людям, а между тем об этом не только нигде не было ни малейшего намека, но и положительно утверждались мнения, совершенно этому противоречившие. Так, согласно мнению вдохновенного псалмопевца, Земля предполагалась утвержденною на прочном основании, чтобы она не могла «сдвинуться во век века»; идущее по небу Солнце могло быть остановлено на месте. Во всем этом в свое время не видели ни иносказаний, ни поэтических гипербол; на это смотрели совершенно не такими глазами, как на вещи, рассказываемые «Илиадой» или «Одиссеей». Впрочем, даже и на произведения греческой поэзии смотрели тогда далеко не как теперь; для людей того времени это вовсе не были плоды поэтического вымысла или олицетворения сил природы, стихий и свойств человека – напротив, весь Олимп древности, как думали тогда, не только действительно существовал, но и продолжал существовать, потому что все эти боги и прекрасные богини были не что иное, как демоны и бесы, действительное же существование этих последних не подлежало ни малейшему сомнению.

Конечно, мы не утверждаем, чтобы высшее духовенство времен Галилея не имело на все это своего особого взгляда; очень может быть, что оно было и не столь наивно, как правоверная толпа и низшие представители клира; но оно обязано было поддерживать эти мнения в силу своего звания, если не желало перестать быть тем, чем оно было; оно прежде всего боялось скандала; духовенство могло не препятствовать распространяться новому учению мирно и спокойно, но официально оно не могло стать на его сторону и необходимо должно было осудить его.

Если мы станем на такую точку зрения, то в состоянии будем отнестись ко всей этой печальной истории более спокойно и посмотреть на нее просто как на антропологический факт, какие на каждом шагу представляет нам история и жизнь.

В самом деле, мы постоянно убеждаемся в том, что человеческое общество никому не прощает при его жизни не только величия, но даже сколько-нибудь выдающегося над средним положения. Оно бессознательно желает «середины», стремится держать всех на одном уровне, не допускает, чтобы кто-нибудь выдавался из этого уровня вверх, хотя опускаться вниз может сколько угодно. Это выдающееся положение не прощается только тогда, когда оно замечается в области умственной и нравственной – самых заповедных областях человечества. Богатство, почести, высокое положение в обществе или знатность, титулы и знаки отличия – все это легко прощается. Общество чувствует, что всего этого мог бы достигнуть всякий. Действительно, по словам Наполеона, всякий солдат носит в своем ранце маршальский жезл, и в теории всякий гражданин Соединенных Штатов может быть выбран в президенты республики. Все это для среднего человека возможно; но никакими усилиями воли для него невозможно сделаться ни гением, ни даже талантом, а отсюда – его вражда к современным ему гениям и талантам, бессознательно обижающим его своим умственным превосходством. Для потомства гений возносится на такую высоту, что ему уже не завидуют, а только удивляются и благоговеют; не то – для современников. Последние видят гения в своей среде, видят его со всеми недостатками, свойственными ему, как и им; во всем он, по-видимому, такой же человек, как и остальные, но в других отношениях он действует как бог и непременно ведет себя так, что постоянно задевает и оскорбляет, хотя бы и не умышленно, толпу; присматриваясь к нему, толпа видит, что он во всем хочет от нее отличаться, – отсюда ее постоянное желание «привести его к общему знаменателю». Таким образом, по отношению к выдающимся людям человечество всегда являлось попеременно то деспотом, то рабом.

В эпохи критические, в те эпохи, когда человечество изживает общественные, политические и религиозные формы, когда оно стоит на пороге перехода к новым воззрениям, положение гениальных людей во время их жизни бывает особенно тяжелым. Стоя неизмеримо выше толпы, одни видят уже зарю нового Солнца, они видят уже нового Бога, которому отныне будет поклоняться человечество, и говорят об этом, говорят настойчиво и страстно, потому что не могут молчать. Но толпа всегда глубоко консервативна. Исторический опыт научил ее, как дорого оплачивается всякая перемена убеждений, утвердившихся форм общежития, установившихся верований. Она инстинктивно чувствует, что познать Истину во всем ее блеске человечеству не суждено никогда; что новая проповедь, новая вера, новое учение, может быть, и более приближается к истине, но стоит ли это новое тех жертв, которые оно неизбежно вызовет, стоит ли оно тех громадных расходов, которых потребует его введение, – расходов, часто оплачиваемых окончательно кровью миллионов людей? Ведь то старое, на смену которого это учение идет, удовлетворяло человечество; живя по предписаниям этого старого, живя по старой вере, люди были счастливы. Положим даже, что это была ложь; но, во-первых, нет такой лжи, в которой не заключалось бы частицы истины, а во-вторых, – этой ложью люди удовлетворялись и были счастливы. И вот человечество желает прежде всего испытать силу этого нового, желает узнать – «от людей ли оно, или от Бога»; такая проба состоит в том, что общество ополчается на провозвестника нового учения, на нарушителя своего спокойствия всеми средствами, какие только есть в его распоряжении, стараясь заставить его замолчать во что бы то ни стало: оно наказывает его презрением, морит его голодом, если он человек бедный, подвергает его тысяче неприятностей, наконец осуждает его как преступника и в иных случаях казнит позорною смертью, чтобы устрашить и предостеречь других от увлечения его учением. Но если осужденное учение «от Бога», то есть проникнуто и запечатлено духом истины, то такая проба для него не страшна и оно всегда ее выдерживало. В самом деле, что мы видим? Удовлетворив свое раздраженное чувство, насытив свою страсть, люди, часто в этом же поколении, начинают в глубине души своей сожалеть о том, что сделано. Ненавистного человека уже нет на свете; уже не слышно его надоедавших нам поучений, шедших вразрез с нашими воззрениями; нас не оскорбляет более его презрение к установившимся формам; он погиб мученической смертью; он заплатил жизнью за свои убеждения, между тем как мы привыкли продавать их за всякую подходящую цену; и нам становится жаль его; мы начинаем говорить о нем уже без раздражения, без пены у рта и уже признаём в нем хорошие черты, замечаем его благородство… Для следующего поколения он уже – герой, в котором божественная сторона перевешивала человеческую. Сменится еще несколько поколений, и все недостатки великой личности, все слабости человеческой природы, которым эта личность подвержена была вместе со всеми остальными, исчезнут; останется одно только совершенство – умственное, нравственное и даже физическое. Человечество ничего не пожалеет, чтобы вознаградить великую личность за зло, нанесенное ей в жизни; оно поставит ее на недосягаемую высоту, сделает из нее идеал совершенства во всех отношениях, так что на ней не останется никакого «пятна или порока», особенно, если личность эта жила в такое время, от которого не осталось письменных и достоверных свидетельств; оно не остановится даже перед тем, чтобы сделать из этой личности не только полубога, но и бога.

Но искуплены ли этим страдания личности в жизни? Для чего нужны страдальцу эти почести? Ему они, конечно, не нужны; но это – путь, которым человечество примиряется со своею совестью. Совесть эта требует, чтобы всякое страдание было искуплено, всякое горе – утешено, всякая слеза – осушена; и человечество не перестанет этого делать никогда, и, пока будет существовать грех, непременно будет существовать и покаяние. Каждый такой факт жестокости и последующего раскаяния, несомненно, улучшает несколько человеческую природу, хотя и крайне медленно и бесконечно мало, потому исторические явления, в которых мы сознательно становимся на сторону многих преследуемых и гонимых, далеко не делают нас столь же прозорливыми относительно совершающегося вокруг нас, и мы бессознательно впадаем в те же ошибки, которые представляет нам история и которые в ней для нас так ясны. Наблюдение показывает, что мы еще вовсе не так далеко ушли вперед в этом отношении от своих предков времен Галилея, а потому и наше право на безусловное их осуждение еще сомнительно.

Какой же вывод можно сделать из печальной истории осуждения и преследования Галилея? По нашему мнению, главным образом, тот, что не должно «творить себе кумира ни на земле, ни в небесах», что не должно порабощать свою мысль ничему. Научный и философский скептицизм никогда не должен покидать человека, потому что идолы возможны не только на почве веры, но и разума. Человек не должен закупоривать область своих убеждений или своего миросозерцания, каким бы прекрасным и благодетельным содержимым она, по его мнению, ни была наполнена. Все остающееся без движения подвергается брожению, портится, прокисает, переходя из здоровой пищи в яд, и быстро перестает приносить те благие плоды, какие приносило, будучи свободным, и записывает мало-помалу своего носителя в ряды отсталых, поющих старую песню и неспособных понимать новое. Понятно, что, чем выше и содержательнее закупоренные таким образом идеи, тем дольше они могут оставаться относительно свежими; но каковы бы они ни были, всегда настанет время, когда они устареют и сделаются негодными, так что даже их носители не будут считать их для себя обязательными, хотя по привычке и будут еще перед ними благоговеть. Для человечества всего выгоднее – держать свое сознание постоянно открытым для всего нового и всячески стараться избегать всякого фанатизма, всякой исключительности. Человек всегда должен отстаивать то, что кажется ему истиной, но никогда не должен стараться закрывать глаза и уши на то, что он видит и слышит. Правда, его мнения не будут действовать столь заразительно, как в случае приправы их фанатизмом, но зато они и не свяжут воли людей и поколений; будут пролагать себе дорогу не насилием, а свободно, и в этом будет залог их прочности и благотворности. Они не закуют на десятки или даже на сотни лет умов потомства и не породят страшных жестокостей, которые в противном случае могли бы делаться для торжества их «ad majorem Dei gloriam». Человечество должно понять, что Истина для него навсегда останется недостижимой и навсегда будет путеводной звездою, освещающей его путь к неведомой цели. Эта Истина есть чисто математический предел человеческих познаний, к которому мы всегда будем стремиться, но достигнуть которого никогда не будем в состоянии, как не могли бы дойти до края бесконечности. Поэтому в человеческих идеях, в человеческих познаниях, в нравственности истина может быть только относительной. Новые идеи могут быть справедливее прежних, но они не абсолютно справедливы.

Всякое положение представляет и слабое место, и оборотную сторону, и мудрецом можно назвать только того, кто постоянно помнит это и сообразует с этим свою жизнь. Древняя Европа жива была героями и мудрецами; новая Европа начала жить святыми и мучениками и продолжает жить ими и до сего времени, хотя и под разными, с первого взгляда, формами. Христианство первых веков, христианство Византии и Рима, лютеранство, первая революция, иезуитство, современное христианство и социализм служат, конечно, очень различным богам, но они – явления одного и того же порядка, потому что в основе их лежит фанатизм и нетерпимость. «Чем будут живы люди» Европы впоследствии – сказать трудно; может быть, вновь воскреснут идеалы мудрости и геройства, а может быть, возникнут и совершенно новые идеалы; но идеалы мученичества, как необходимо связанные с фанатизмом, едва ли будут их идеалами. Уже и теперь Европа в лице лучших своих представителей значительно освободилась от фанатизма и нетерпимости. Современные ученые, если не совсем, то уже в немалой степени свободны от предвзятых взглядов и хотя могут увлекаться общими идеями своего века и веяниями времени, но скорее других способны отнестись к этому критически. Так что даже в наше время, хоть и с некоторыми оговорками, но уже можно сказать, что существует среда, в которой всякое новое мнение может быть выслушано и разобрано sine ira et studio.

Характеристическою особенностью новейшей европейской цивилизации является стремление к постоянному изменению, борьба со всяким застоем и неподвижностью. Начиная с покроя платья, с прически, с образа жизни, эта борьба против однообразия, постоянства, азиатской неподвижности стремится проникнуть всюду. Этим же отсутствием неподвижности характеризуется и европейская наука: сохраняя свой общий облик, она, в сущности, постоянно меняется. Нет такого научного положения, которое время от времени не подвергалось бы поверке; такому пересмотру подвергаются даже аксиомы геометрии; а результатом этого являются новые взгляды на все содержание того или другого отдела знания и часто совершенно новое понимание его. Европейская религия также не должна оставаться в стороне и не подчиняться этому весьма естественному закону европейской цивилизации.

Действительно, в физическом мире, при видимом тождестве, все постоянно изменяется. Сам человек не только переживает годы младенчества, отрочества, юности, зрелости и старости, но и меняется каждый час, каждую минуту. Атомы, составляющие его тело, не могут оставаться одними и теми же и постоянно заменяются новыми. Поэтому не может оставаться одним и тем же и наше сознание, наше миросозерцание, наше убеждение. Следовательно, в наших общих понятиях, убеждениях, верованиях не может быть никакой ортодоксии, и практика показывает, что всяких ортодоксии столько же, сколько отдельных людей. Если бы такой взгляд проник в умы людей гораздо раньше, то истории не пришлось бы быть свидетельницей тех печальных столкновений, какие постоянно возникают между «верой», то есть вошедшим в плоть и кровь знанием, в той степени приближения к истине, какая была возможна «во время оно», и знанием текущим, к которому приводит продолжающаяся на нашей планете разумная жизнь. Ничто так не задерживало приближений к истине, как фанатизм и нетерпимость; поэтому задача просвещения и воспитания должна состоять именно в освобождении человеческого ума, насколько это возможно, от всякого фанатизма – в такой его подготовке, чтобы, свергая одних идолов, человек не ставил бы на их место тотчас же других и во имя последних не подвергал бы гонению людей, остающихся верными первым; хорошо бы помнил, что эти заблуждения разделял он сам еще недавно, что их разделяют близкие ему люди и что нельзя их за это казнить и страхом наказаний, презрением, лишением прав и преимуществ приводить их в новую веру, как бы ни казалась она нам привлекательной. Истинно просвещенный человек должен быть другом истины и хорошо помнить, что и теперешние воззрения не представляют абсолютно последнего слова науки и философии; оно последнее только в этом году, в этот час и в эту минуту, но в следующую минуту, в следующий час является уже скептицизм, ересь, которую сколько ни гони – она свое дело сделает и внесет в веру, в убеждение свою поправку, а может быть, даже значительно изменит и то, и другое.

Если мы посмотрим теперь на процесс Галилея с возможно более общей точки зрения, забыв на минуту о нашем сочувствии к одной и отвращении к другой стороне, то, очевидно, придем к заключению, что верно одно из двух: или обе стороны правы, или обе же виноваты. Они обе правы, так как сделали все возможное: одна – для торжества нового учения, другая – для защиты старого порядка вещей. Они обе виноваты, потому что первая слишком страстно домогалась быстрого торжества нового учения, а вторая оказалась настолько близорукой, что не сумела воспользоваться этим учением и приурочить его к себе, хотя располагала для этого множеством средств, и главное – исключительным правом толковать Священное Писание по своему усмотрению. Свою виновность в этом отношении обе стороны на деле признали впоследствии и сами: первая – тем, что узнала метод, которым достигает своих великих целей наша великая учительница природа, – метод крайней постепенности и бесконечно малых изменений, которому обязательно должны следовать и ученики ее в способе раскрытия и разглашения ее тайн; вторая же – тем, что на основании того же Священного Писания успешно провозгласила два новых догмата – «непогрешимости папы» и «непорочного зачатия святой девы», и тем, что уничтожила «спасительный» эдикт, осуждавший новую астрономию…

Галилей