«ПОСТАВИТЬ СЕБЯ НА КРАЙ…»

«ПОСТАВИТЬ СЕБЯ НА КРАЙ…»

Мы думаем, что понимание сознания, работа с сознанием, борьба с сознанием вызваны нашим желанием дойти до какого-то доступного нам сейчас предела, причем предела не в чистом умозрении, не в поисках какого-то абстрактного категориального сознания, а предела в поисках основы своего сознательного существования.

М. Мамардашвили. «Символ и сознание»

Где-то в конце 60-х в жизни Мамардашвили появились два человека, которые сыграли важную роль в его судьбе. В редакцию «Вопросов философии» пришел Юрий Сенокосов. Дружба с ним поддерживала Мераба Мамардашвили до конца жизни. И именно благодаря ему не пропали после смерти Мамардашвили магнитофонные записи лекций, именно он, не считаясь ни с какими «объективными обстоятельствами», в течение 10 последующих лет редактировал их и издавал.

На московских семинарах по методологии Мамардашвили познакомился с Александром Пятигорским, увлекавшимся в то время Индией вообще и буддизмом в частности. Вернее, знакомы они были и раньше, но шапочно, а тут вдруг выяснилось, что их, казалось бы, разные философские пристрастия имеют одну основу — интерес к философии сознания. В результате получилась совершенно замечательная книжка — «Символ и сознание», издать которую, увы, удалось только много лет спустя, в 1982 году, и не на родине, а в Иерусалиме. Пятигорскому, к тому времени давно эмигрировавшему из Союза, оказалось проще пробить публикацию философской книги на русском языке в иноязычной стране, чем профессору Мамардашвили — в родной.

Правда, у «Символа и сознания» была предшественница, вполне легально опубликованная Ю. М. Лотманом в 1968 году в Тарту, в 5-м томе «Трудов по знаковым системам». Предшественница имела название сугубо специальное — «Три беседы о метатеории сознания (Краткое введение в учение виджнянавады)», и, вероятно, прошла под грифом «история философии». Виджнянаваде, древнеиндийскому учению о сознании, в книге был честно посвящен один абзац, да может быть еще форма изложения в виде диалога, весьма принятая в Древней Индии. А вот как введение в «Символ и сознание» она незаменима. Чудесным образом она передает очарование интеллектуального поиска, диалога двух философов, не похожих ни темпераментом, ни стилем мышления. Словом, вполне художественная вещь.

Все равно, конечно, трудно объяснить, почему «Символ и сознание» оказался написан «в стол». К политике он отношения не имеет — вполне эзотерический философский труд, который авторы, по их признанию, до конца и сами не понимали. Однако действительно есть в нем что-то «несоветское», какая-то нездешняя свобода мысли. И язык вроде русский — но другой. (Над языком они потом посмеивались: «Так говорят банщики в сандуновских банях», — а напрасно, настоящий трактат о сознании и должен излагаться языком таинственным, сложным и многозначительным.) Да и вообще, они позволили себе писать так, будто советской философии вовсе не было. Вероятно, это раздражало. Как и ироническое посвящение: «Авторы — друг другу».

А книга получилась безумно интересной, хотя и структуралистской. Все-таки написана она в бурных семиотических дискуссиях, в общении с отцом отечественного структурализма Юрием Михайловичем Лотманом. Но даже сейчас, когда ссылками на семиотику виджнянавады никого не удивишь, читая ее, ощущаешь присутствие тайны, мистический зов неведомого.

«Оба мы совершенно уверены, что есть одна философия, по-разному выполненная в текстах разных стран, культур, времен и личностей. Просто одна и та же действующая в ней сила вспыхивала в мире как разные имена», — огорошивают читателя авторы на первой же странице. Тогда эта мысль казалась почти скандальной. Да и до сих пор не каждый историк философии с ней согласится. А для Мамардаш-вили она стала главной, вылившись в понятие «реальной философии» — медитативного акта постижения мира, противоположного «философии теорий и систем».

Итак, «Символ и сознание» — книга, балансирующая на грани невыразимого, заявка на описание неописуемого. И перед исследователями сознания она ставит важные вопросы.

1. Почему невозможна теория сознания?

Стремление понять сознание вызвано «желанием дойти до какого-то доступного нам сейчас предела… в поисках основы своего сознательного существования». Но чтобы определить, что такое сознание, необходимо определить, что к нему не относится.

В философии существуют две устойчивые традиции трактовки сознания, с которыми авторы «Символа и сознания» решительно не согласны: это сведение сознания к взаимодействию нейронов (или, в более мягком варианте, к функциональным связям мозга) и лингвистический номинализм, вообще считающий понятие сознания лже-понятием и редуцирующий его к манипуляции языковыми средствами.

Обе концепции авторов совершенно не устраивают. Если мы считаем, что философия занимается предельными основаниями нашего опыта, следует неукоснительно придерживаться правила: на существование имеют право только такие теоретические объяснения, которые могут стать сознательным опытом — опытом понимания. А знание о существовании нейронных цепей сознательным опытом стать не может. Мы при всем желании не способны их воспринять.

Распространенная теория сведения сознания к языку тоже кажется Мамардашвили ошибочной. Разумеется, наше понимание сознания происходит в языковой форме, но нельзя сказать; где есть язык, там есть сознание.

Язык не нами создан и не нами понят. Чтобы существовать, в индивидуальном сознании он не нуждается. Само по себе пользование языком о присутствии сознания не говорит. Любой хороший болтун это подтвердит. Верный признак того, что человек в «бессознанке», — непрерывное извержение им штампованных фраз. «Можно предположить, что какие-то структуры языкового мышления (механические) связаны скорее с отсутствием сознания, чем с его присутствием» («Символ и сознание»).

Что такое человек как «знаковое» (пользующееся языком) существо? Это не то существо, которое придумывает знаки, а то, которое всякий раз, когда начинается его работа с вещами и событиями, использует их как сложившуюся знаковую систему, своего рода «аппарат» — некоторое автоматически функционирующее устройство.

Сознание — это то, что с помощью языка (знаковой системы) извлекает информацию из имеющегося жизненного материала. Можно определить сознание как текст, создающийся актом чтения самого же текста, возникающего в процессе чтения. Тогда сознание как бы раздваивается на динамический аспект напряженной точки внимания и своего рода повествовательный, содержательный аспект — «текст, создаваемый прочтением самого себя».

Что следует из определения сознания как динамической точки интенсивности? То, что никакая теория сознания невозможна. Сознание просто не может быть для нас объектом, потому что:

1) для того, чтобы осознать сознание, его надо остановить, прекратить: «Сознание становится познанием, и на это время перестает быть сознанием, и как бы становится метасознанием…» — происходит «борьба с сознанием» как спонтанным процессом;

2) любая попытка его описания «уже содержит в себе те условия и те средства, происхождение которых как раз и должно быть выяснено».

Можно построить не теорию сознания, а метатеорию — теорию понимания сознания. Метатеория позволяет разъяснить свойства, ускользающие от теории, но поддающиеся «закону интерпретирования»: реально действующая сила — это то, как мы воспринимаем случающееся с нами («что»); в зависимости от этого меняется или возникает некая реальность, применительно к которой различение между интерпретацией и объектом не имеет смысла. «Как» и «что» совпадают. Везде, где есть такое свойство, мы имеем дело с тем, что может условно описываться как сознание.

2. Почему не работает «классика»?

Для классической философии сознание — это некий объект, то, что принадлежит человеку (субъекту), для которого данность сознания — самая достоверная точка отсчета. Если мы соглашаемся с этим, то оказываемся в плену неразрешимых парадоксов.

Во-первых, тогда термин «сознание» применяется и к бессознательным процессам, то есть к процессам, совершающимся спонтанно. Понятие сознания совершенно расплывается, теряет всякую определенность. Так возникает «феноменологический» парадокс.

Второй парадокс, «парадокс Спинозы»: для того, чтобы знать, я должен уже знать, как я буду это знать и почему мне нужно это узнать; а для того, чтобы знать, почему мне нужно это знать, я должен знать, что я хочу узнать, и так до бесконечности. Что-то подобное существовало в теории Атмана у древних индийцев: если я что-то фиксирую как факт моего сознания, то я уже не в этом состоянии сознания, и я, следовательно, уже не «я» и так далее.

Третий парадокс возникает из принятой в классической философии «аксиомы исключительности», устанавливающей области монополии понимания: если мы говорим, что мы что-то понимаем, то мы при этом предполагаем, что это» «что-то» себя не понимает, хотя бы в ситуации нашего понимания. В качестве леммы отсюда и следует разграничение субъекта, носителя сознания, и объекта, лишенного «души».

Суть этих парадоксов состоит в том, что классические способы описания сознания всегда наталкиваются на нечто, ускользающее от рефлексии, хотя сами они неразрывно связаны с рефлексивной процедурой. Для того чтобы их разрешить, необходимо отказаться от претензии на полное понимание, характерной для классики.

3. Как возможно построение метатеории?

Основная гипотеза: сознание может быть описано вне его приурочивания к определенному психическому субъекту. Здесь оно рассматривается не как свойство психики, а как то, в чем мы находимся и что какой-то частью нам не принадлежит — ведь что-то рассмотреть можно, только находясь на определенном расстоянии.

Основные термины метатеории сознания: «сфера сознания», «мировое событие» и «мировой объект», «состояние сознания» и «структура сознания», «факт сознания», «псевдоструктура сознания».

Сфера сознания вводится как понятие, разрешающее парадоксы классической теории сознания. Если принять гипотезу о равноценности субъекта и объекта, то можно представить себе более универсальный уровень описания бытия, чем уровень разделения на субъект и объект. То есть план «субъекта — объекта» не считается первичным планом умозрения, а вводится другой абстрактный синтезирующий план. Этот первичный план и есть сфера сознания. Это топос, местоположение сознания.

Термины «мировое событие» и «мировой объект» нужны для того, чтобы конкретизировать понятие сферы сознания: некоторые события сознания, в отличие от событий индивидуальной психической жизни, являются событиями, стоящими на линиях, которые пронизывают любые эпохи и находятся как бы вне времени.

Таких мировых событий немного, и сфера сознания относится к ним как «универсальный наблюдатель», замещая таким образом «картезианского человека», универсального субъекта. С этой точки зрения, события, происходящие в индийской мифологии и греческой мифологии, находятся на одной точке мировой линии.

Понятие «сфера сознания» не предусматривает реального события в сознании, это некий символ, интерпретацией которого будут понятия «состояние сознания» и «структура сознания».

Состояние сознания— это «ловушка», «захват» сферой сознания цветами отдельного субъекта.

В каждый момент времени мысль человеческого субъекта на что-то направлена, и вместе с тем она сама есть некоторое состояние, и это состояние ею самой не ухватывается (не объективируется) — такое необъективируемое состояние и есть состояние сознания.

Состояния сознания не подразумевают конкретного содержания. Но это не просто форма, они могут быть приурочены к конкретным содержаниям, хотя и не однозначным образом: одному и тому же содержанию может соответствовать несколько состояний сознания, либо ряду содержаний может соответствовать одно состояние сознания. (Например, любовь может быть содержанием состояний сознания множества индивидов, или состояние сознания одного индивида может включать в себя несколько содержаний — любовь, ненависть, память и т. д.)

Структура сознания — третья основная категория метатеории. Структура сознания — это содержание, абстрагированное от состояния сознания, то есть она принципиально не индивидуальна. Структура сознания — это «пространственное» существование сознания: «Когда мы говорим, что сознание существует, то представляем себе, что существует ряд совершенно конкретных явлений сознания, мыслимых как одни и те же в отношении содержания». Например: несколько человек высказывают какую-то общую идею, давая нам возможность обнаружить какие-то «одинаковые тексты». Они могут жить в разные века, но предполагается, что как факт сознания эти тексты сознания одинаковы.

Факт сознания равноценен понятию «случившееся сознание»; то есть факт сознания — это состояние сознания, осуществленное в реальности. Невозможно одновременно переживать факт сознания и его «структурность»: мы бы оказались тогда уже в другой структуре. Поэтому нельзя сказать, что там, где существует факт, существует и структура сознания.

Какие-то факты есть структуры сознания, какие-то играют эту роль в определенных прагматических ситуациях. Их авторы называют «псевдоструктурами».

Например, «человек смертен» — это структура, потому что смысл этого выражения во все времена один и тот же, а понятие «человек» — псевдоструктура, так как в это понятие каждая эпоха вкладывает свое содержание.

«Я» не существует как структура сознания, но соответствует определенному состоянию сознания. Состояние же сознания может соответствовать и псевдоструктуре, и неструктуре, и ничему. И даже если мы рассмотрим конструкцию «Я» как иллюзорную, она все равно обозначает определенное состояние сознания.

Исходя из факта сознания, как топологического пространства, можно представить психику отдельного человека оказывающейся внутри каких-то структур сознания, составляющих сферу сознания.

Структуры сознания не возникают и не уничтожаются — они онтологичны и не зависят от нашего о них представления. Сознание может уйти из какой-то структуры, но мы ничего не можем сказать о судьбе покинутой структуры. Говорить можно не о рождении структур сознания, а лишь о новом сознательном опыте.

4. Как работает символ?

В Древней Греции символом поначалу называли обломленную половину черепка, которую при расставании оставляли себе, а другую отдавали партнеру. При встрече половинки соединяли и восстанавливали целое. Символ выражал возможность опознать друг друга, соединив части. Его смысл, по греческому определению, — быть разделением единого и единением двойственности.

Символы часто отождествляют со знаками. Знак — предмет, обозначающий другой предмет в его отсутствие и используемый для хранения, переработки и передачи сообщения. Американский философ Пирс, родоначальник семиотики (науки о знаковых системах), считал, что символ — это всего лишь знак, связь которого с обозначаемым предметом возникает не из-за сходства между ними (как в других типах знаков), а просто по договоренности. Договорились, например, что змея будет символизировать мудрость, вот она ее и символизирует.

По мнению Мамардашвили и Пятигорского, такое отождествление символа и знака свидетельствует о непонимании того, как человек «вписан» в мир. В метатеории сознания символ — это «не-знак». Его содержание не имеет отношение к миру эмпирических предметов. В «Лекциях по античной философии» Мамардашвили объяснит это на примере философии Платона. У Платона идеи — это символы сознания, а не знаки. Поэтому у него не идеи обозначают предметы в сознании, а предметы являются знаками идей. Платон понятием «идея» символизировал сознание, и прежде всего — отличия духовных (сознательных) структур от вещественных.

Символ как структура сознания — это возможность единения человеческого существа с мировым целым. Однако объяснить символ, исходя из закона причинно-следственных связей, невозможно. Символ вообще невозможно объяснить, с ним — можно вступить в контакт. Или даже нет: с помощью него можно вступить в контакт с какой-то скрытой реальностью.

В различных культурах действует, то есть становится реальным каналом вхождения в состояние понимания, разное количество символов. В современной западной цивилизации наблюдается интересный феномен: «недостаток символизма». В наше время символы воспринимаются по-пирсовски, как знаки. Считается, что они для того и существуют, чтобы расширить наши знания о нас самих (мы можем долго размышлять, почему змея стала символом мудрости, какие экономические и климатические особенности были этому причиной и т. д.). Но ситуация знания как автоматического накопления сведений психикой индивида противоположна ситуации осознания, исключающей автоматизм.

Символы, превращаемые в знаки, перестают работать, быть посредниками между бесконечной сферой сознания и конечным человеческим существом. Превращаясь в еще один «факт», они не могут больше противостоять раздроблению эмпирической личности. Так недостаток символизма рождает чувство бессмысленности жизни и абсурдности мироздания. Современный человек теряет веру в возможность понимания целого без знания всех его частей. Пытаясь черпать уверенность в конкретных сведениях, он сталкивается с дурной бесконечностью непрерывно множащихся объектов. Что и ввергает его в состояние, называемое в постмодерне «эпистемологической неуверенностью», — иначе говоря, безысходное чувство невозможности понять мир.

5. Каковы постулаты новой символологии?

Первый постулат: никакой символ не может прямо соотноситься с одной конкретной содержательностью (или структурой) сознания.

Одна и та же структура сознания в какую-то эпоху могла породить обряд инициации, а в другую — сказочный текст. Значит символ существует во множестве интерпретаций, которые принципиально неисчерпаемы.

Второй постулат: когда мы говорим, что понимаем или не понимаем объект (знаем какой-то факт или не знаем), то это понимание или непонимание зависит от нас. А когда мы говорим, что мы не понимаем или понимаем символ, то это зависит от самого символа.

И если какой-то символ не «работает», не вводит нас в нужное состояние сознания, то причина этого — не недостаток способности его расшифровать, а независимость от нас существования того содержания, которое символизируется. Ну не хочет оно нас сейчас. То есть само наше непонимание указывает на самодостаточность этого содержания, то есть — бытия.

Третий постулат: если с точки зрения лингвистики слово произвольно в отношении того, что оно обозначает, то с точки зрения метатеории сознания символ абсолютно непроизволен в отношении структуры сознания, с которой он соотносится. Например, слово «ложка», обозначающее ложку, — произвольнр. Мы могли бы называть ее «черпалкой», ничего бы не изменилось. А змея как символ — непроизвольна. И непроизвольна не только как животное, но и как слово «змея».

Четвертый постулат: символ — это вещь, обладающая способностью индуцировать состояния сознания, через которые психика индивида вводится в определенные структуры сознания.

Это означает, что «Я» может находиться в «поле символа», не осознавая смысла этого символа, но будучи под его воздействием. «Я» может просто не знать, что это — символ, он сработает как «портал», говоря языком писателей-фантастов.

Английский этнолог Марет, собирая в Бретани, Ирландии и кельтской Великобритании материал о культе леших, русалок и нимф, пришел к выводу, что нельзя ставить вопрос: «На чем основаны представления о русалках и леших?», а нужно спрашивать: «Что надо сделать; чтобы увидеть русалку, нимфу и лешего?»

Может быть, напрасно мы относимся к «диким» магическим цивилизациям с покровительственной иронией? А что если это не ущербность, а умение использовать символическую реальность в отсутствие непременного логического обоснования получаемых результатов?

6. Как культура относится к сознанию?

Сознание и культура относятся друг к другу сложно, можно сказать — амбивалентно. Основная функция сознания — выход за пределы известного. Основной капитал культуры — устоявшееся, готовое знание: «Культура есть то, что культивирует… автоматизм мышления» («Символ и сознание»). Нечто от сознания (символ) попадает в культуру и подвергается «культурной формализации». И тогда символы нам даны уже не как вещи, соединяющие нас с определенными структурами сознания. Нам дана лишь область их культурного употребления. Символы, лежащие на уровне спонтанной жизни сознания, культура пытается объяснить, и эти объяснения могут превращаться в псевдосимволы, своего рода превращенные формы — вторичные символические структуры. Вторичные структуры — это знание без понимания, мифология. Они нужны как способ приобщения к первичным символам масс людей, которые по каким-то причинам не могут приобщиться к ним напрямую. Магия — это пример вторичной структуры: какие-то магические действия ведут к определенному результату, но почему, никто не понимает.

7. Наши перспективы

«Мы кончаем эти рассуждения скептически: почему, собственно говоря, нужно столь долго и сложно рассуждать для понимания и объяснения символической жизни сознания тогда, когда символическая жизнь сознания предполагает в принципе непосредственное понимание?.. Мы думаем, что символ может быть непосредственно понятен только тем, кто сознательно связан с ним в своей жизни».