Первое выступление поэта. Непонимание его

Первое выступление поэта. Непонимание его

Бальмонт появился в литературе в девяностых годах на фоне тогдашней тусклой русской жизни, среди угнетенных и подавленных душ героев А. Чехова, и, подобно яркой заморской птице, неведомо откуда взявшейся, запел неожиданно громко и радостно свои новые песни о цветах, звездах и солнце.

У Бальмонта в сущности не было предшественников, если не считать Минского и Мережковского, этих двух поэтов, проложивших путь к новой поэзии. Но первым ее провозвестником стал Бальмонт. Некоторое время он был один, затем к нему примкнули В. Брюсов, Ф. Сологуб, Зинаида Гиппиус и другие.

Образовалась группа поэтов-декадентов и символистов, как их называли тогда. Молодежь не сразу, но все же заинтересовалась этим новым течением в литературе, но старшее поколение долго не хотело признавать его, ругало в печати. Буренин высмеивал его в своих фельетонах в «Новом времени»^{65}. Но и более серьезным нападениям подвергались тогда новые поэты и их последователи, число которых быстро возросло к концу века. Новым поэтам приходилось выступать на защиту нового искусства слова и бороться, главным образом, за новую форму стиха, в которой тогда видели только бессмысленный набор слов и звуков.

Я так помню искреннее недоумение, которое вызывали стихи не только Бальмонта и Брюсова, но и Эдгара По, Бодлера, поэтов, давно признанных на Западе. Бальмонт их постоянно читал с эстрады. И недоумевала не обычная публика, а люди просвещенные, литераторы. В. А. Гольцев (редактор журнала «Русская мысль»), например, не хотел, чтобы на литературном вечере, который я с ним устраивала, читали «Поэмы в прозе» Бодлера, только что переведенные на русский язык А. И. Урусовым. «Избавьте от этой чепухи, — сказал он, — какие-то кошки, стонущие под фортепьяно».

З. А. Венгерова (обозреватель иностранной литературы в журнале «Вестник Европы») воскликнула, когда Бальмонт прочел в своем переводе стихотворение Бодлера «Смерть влюбленных»: «При чем тут цветы на этажерках, я ничего не понимаю!» «Вы не понимаете, — с тонкой усмешкой заметил А. И. Урусов, — вот вы и напишите об этом в своей очередной статье».

Когда однажды Бальмонт прочел с эстрады поэму Эдгара По «Аннабель-Ли», какой-то генерал в первом ряду сказал с возмущением громко: «Невразумительно, г-н Бальмонт» — и покинул залу.

На другом вечере Бальмонт читал с эстрады свои последние стихи, как его просили: «Как красный цвет небес, которые не красны», «Пять чувств — дорога лжи…». В антракте несколько человек из публики пришли просить Бальмонта читать «более понятные стихи, и в которых был бы смысл». Бальмонт в негодовании не захотел с ними говорить, тогда я пустилась объяснять им, какие глубокие и понятные мысли содержат оба стихотворения. Они выслушали меня внимательно, надо сказать, и, видимо, успокоились, что над ними не издеваются.

Некоторая часть молодежи отвергала новую поэзию, как не имеющую гражданских мотивов. На одной лекции о современной поэзии в русской колонии в Париже Бальмонт прочел стихи Случевского. Его освистали. Публика, узнав, что Случевский — редактор «Правительственного вестника»^{66}, не захотела слушать его стихов. Бальмонт, рассвирепев, спросил, кого же они хотят. «Некрасова». — «Но он был картежник, Фет — помещик, Толстой — граф». Публика не поняла насмешки и просила бальмонтовских стихов. Бальмонт тут же прочел им свою импровизацию:

Я был вам звенящей струной,

Я был вам цветущей весной,

Но вы не хотели цветов,

И вы не расслышали слов.

И кончил:

И если еще я пою,

Я помню лишь душу мою.

Для вас же давно я погас.

Довольно, довольно мне вас!

Публика не поняла иронии и устроила Бальмонту овацию! Бальмонт выходил на вызовы и каждый раз повторял уже со смехом: «Довольно, довольно мне вас!»

Мать Бальмонта прислала ему ругательную статью из «Русского богатства»^{67}. В ответ он пишет ей: «Статья написана сильно плоховато. Должно быть, это желторотый птенец или впавший в детство старец. Во всяком случае статья эта доставила мне большое удовольствие. В особенности мне представляется прелестной цитата из Ады Негри: „Работал ли ты? Вот ирония судьбы!“ Эти старички, заседающие в „Русском богатстве“ с Михайловским во главе, такие же жалкие лентяи, что им трудно изучить два иностранных языка, и, дожив до седых волос, они соблюдают девственную неопытность в основных вопросах всемирной литературы, претендуя в то же время на руководительство. Им ли спрашивать меня о работе».

Бальмонт не любил объяснять, поучать, проповедовать, как делали это Мережковский и отчасти Брюсов, но он написал в ответ на постоянные вопросы, которыми ему досаждали, что такое символизм, лекцию «Элементарные слова о символической поэзии», которую читал в разных кружках, на вечерах московских художников, студентов, курсисток.

Одним из немногих, понимавших и сочувствовавших исканиям новых поэтов, был князь Александр Иванович Урусов. Бальмонт в своих воспоминаниях о нем (в книге «Горные вершины») говорит о том, какое Урусов оказал влияние на его творчество.

«Урусов первый подчеркнул мне самому то, что жило во мне, но что я еще не понимал ясно: любовь к поэзии созвучий, преклонение перед звуковой музыкальностью стиха, которая влекла меня и которой я боялся в то же время отдаться под давлением литературных предрассудков, казавшихся мне тогда непреложной истиной. Урусов помог моей душе освободиться, помог мне найти самого себя»^{68}.