1 июня, вторник

1 июня, вторник

Вот и началось лето. А утро — с докладной записки Буштакова: пятикурсница Мамаенко, та самая, с которой был конфликт еще зимой, опять напилась и «гуляла» вместе с четверокурсником Сергеем Комиссаровым. Мамаенко очень хвалит Г.Седых, но, как мне видится, напрасно, я читал ее стихи. В свое время по ее, Седых, просьбе я перевел девочку с заочного на очное отделение, а в ответ Мамаенко не стала сдавать свою последнюю сессию, не написала диплома. Основную причину она и не скрывает: хочется лишний год потолкаться в Москве, в «богеме», в общежитии. Это провинциальный взгляд на жизнь искусства.

Пришлось объявлять Мамаенко выговор, потом исключать ее из института. Комиссарова на неделю выселили из общежития. Это единственное и по существу реальное наказание, которого они боятся.

В докладной записке Буштакова фигурирует еще и А.К. Это действительно страшновато, когда он остается один в институте после 10 вечера. А.К. человек курящий, я боюсь пожара, я боюсь неисправности в общежитии. Охрана говорит, что иногда они боятся выпустить в ночь А.К. на улицу и запирают его на ночь в корпусе. Лучше уж пусть в институте, чем выпивши на улице. Не дай Бог что-нибудь случится.

Утром же много занимался студентами. Подписывал дипломы выпускникам, разбирался с бесконечным рядом заявлений на пересдачу. Многие господа студенты хотели бы получить разрешение сдать экзаменационную сессию, не сдав все зачеты. Это считалось у нас нормой, и многие удивлялись, почему я этого не разрешаю. Не разрешаю там, где прогулы, где бесконечные пропуски, где недобросовестность по отношению к учебе.

Наша профессура считает, что вторник, день семинара, — это как бы их законный день для того, чтобы не быть в институте. Несмотря на сессию, сгрузив все на меня, не было в институте даже Елены Алимовны, декана, и Михаила Юрьевича, проректора по учебе. Естественно, ни Левы, ни А.И. (Забегая вперед, скажу, что их не будет и завтра на вручении дипломов. Я-то думал, что они на 39-й день провели на кафедре сороковины по покойной Наталии Георгиевне!)

В экзаменационных листах к дипломам нашел довольно много ошибок. Иногда сами листы при анализе вызывали у меня смущение. Дима Дерепа в качестве курсовой работы разбирает рассказ своей подружки Светланы Кочериной. Какая-нибудь девица по текущей литературе пишет про роман Т. Толстой «Кысь», а потом по стилистике — о языковых особенностях того же романа Толстой. Такая «экономная» манера свойственна и другим нашим прагматичным студентам.

Приехал домой до семи, читал Пастернака с упоением. Обратил внимание, что на внутренней обложке его сборника прозы помещена фотография с собаками. Это переход у меня к следующей главе. Очень надеюсь на свою трехдневную командировку в Самару, там-то я и постараюсь написать или хотя бы начать эту главу.

Реабилитация после операции у моей приятельницы Барбары проходит плохо, у нее воспаление, с которым врачи с помощью антибиотиков справиться не могут, я очень боюсь, не потребуется ли новая операция. Сердце у меня за нее исстрадалось.

2 июня, среда. Как ни странно, запись передачи Виталия Третьякова «Что делать?», которой я так боялся, состоялась довольно благополучно. Кроме меня и Третьякова, было еще четыре человека: священник В.Чаплин, доктор философ. наук П. Капустин, знаменитый редактор журнала «Эксперт» В. Привалов и кто-то еще. Всех не упомнишь. Все это люди высокоученые, говорящие на таком запредельном языке, что многого я и не понимал, но слушал с удовольствием. В общем-то, я не понимаю консерватизма в нашей стране как особого политического направления. Это, скорее всего, взгляд на положение в стране с точки зрения здравого смысла: не торопитесь с реформами и берите с собой в будущее все полезное, наработанное предшественниками. Я так и старался держаться, в границах здравого смысла и все время прислушиваясь к себе, а не подлаживаясь под общий научный тон. Тем не менее напомнил о титульной нации, сказав, что забота в первую очередь о русских снимет ряд национальных проблем в стране; вспомнил Сталина с его знаменитым тостом «За русский народ», потом говорил о выборах, зачтя цитату из «Государства и революции», которую не приводят сегодня и вычеркивали из публицистики в прошлые времена. В свою очередь, на меня произвели впечатление некоторые утверждения отца Вячеслава, сидевшего со мною рядом. В конце передачи я как-то даже перестал комплексовать. Что, правда, останется после монтажа, говорю-то я довольно плохо, проглатывая слова и не договаривая фразы. Не останется наверняка фраза, которую я сказал уже под конец передачи. В середине записи обычно вносят чай, и мы его пьем. Так вот в какой-то момент я говорю: зрителей, наверное, интересует наш чай. Чай — сладкий, но не горячий.

Успел на защиту к заочникам, где защищалась моя Лена Губченко. В основном были студенты Вл. Орлова. У него это менее сильный семинар, чем в прошлый набор. Среди прочих читали очень занятную рецензию Сегеня на одну из студенток Орлова. Роман, который Сегень рецензировал, был не очень хорош, и умница Саша с некоторой издевкой написал, что, конечно, со временем эта студентка займет место на полках книжных магазинов рядом с Донцовой и Марининой, но в таком случае не надо давать ей возможность везде говорить, что ее диплом не был принят Литературным институтом. Сказал Саша все это как-то веселее, нежели пересказываю я.

На этом фоне моя Губченко без моего нажима получила за диплом «отлично». Держалась она, по рассказам, очень хорошо. В целом она умница. Сегодня же я передал ее дипломную работу вместе с прошлогодними отличниками-дипломниками Жанне Голенко для «Московского вестника». До чего же энергичная девка!

В три часа началась торжественная церемония вручения дипломов. Я еще раз убедился, какой замечательный артист и какой замечательный человек Володя Андреев. Он ничего не забыл, пришел, читал перед открытием прозу Астафьева. Все было уместно, сильно, торжественно. Наш в обычное время довольно хамоватый зал поначалу перешептывался, шуршал целлофаном на букетах цветов, а потом мертво замолчал, возникла невероятная тишина. До этого, когда сидели у меня в кабинете, Володя спрашивал о нашем наборе, я привел ему цифры. В свою очередь, он говорил, что желающих стать артистами невероятное количество. Все время идут звонки от высокопоставленных родителей. Девочка желает стать артисткой, а у девочки никаких данных. С трудом, чтобы не губить судьбу ребенка, приходится отказывать. Много платных студентов, устная, театрально-эстрадная, поверхностная культура. На прослушивании во втором туре участвует 400 человек!

А потом вручали дипломы, отдельным ребятам — членские билеты СП. Бурей восторга был встречен грант Анны Хавинсон, который я вручил Славе Казачкову. Я постарался обставить это как можно торжественнее. О том, что я собрался это делать, никто, естественно, не знал. Было интересно наблюдать, как Слава наливался от восторга розовым цветом и пыхтел.

Вечером был в Большом театре на концерте Хореографического училища, которое нынче названо академией. Пару дней назад, гуляя утром с Долли, увидел афишу и на пробу позвонил Лене Колпакову: не сходим? Для меня Большой театр практически недоступен: особых связей нет, да и при нынешних ценах на билеты просить кого-либо и неловко. Но Леня вызвался достать какие-нибудь пропуска. Это все же не спектакли со знаменитыми гастролерами и премьеры, на которые съезжаются «лучшие люди». Сидели в шестом ряду.

Я случайно приехал минут на двадцать раньше означенного срока и ходил по скверу, рассматривал знакомую площадь и начавшуюся реставрацию гостиницы «Москва». Куда подевались замечательные яблони, которые росли у фонтана перед Большим театром? Кран неутомимо вытаскивает из-за лишенных крыши стен какие-то обломки. Эпоху растаскивали. Сама по себе Театральная площадь приобрела новые и величественные черты. Над станцией метро «Площадь революции» золотится церковный купол. Рядом с бывшим Центральным детским театром здание филиала Большого с его даже не купеческой, а мещанской роскошью, сквер, в котором раньше по весне кипели цветом яблони, весь, как гробница, покрыт гранитом и другим долговечным камнем. А какой же строгой красоты здание гостиницы «Метрополь» и сам Большой! Наше время только аранжирует и украшает, строили все прошлое.

Сейчас объявлено о реконструкции Большого театра, я внимательно рассмотрел здание. Вблизи оно еще больше поражает своей монументальностью, какой размах, какая дерзость — водрузить этих позеленевших коней и Аполлона в легком хитоне на крышу театра продуваемой зимними морозами Москвы. Как красивы и изящны обводы, как хороши две летящие музы на фронтоне. Но все пришло в жуткую ветхость. Наверху обвалившиеся углы, колонны из пудожского камня закрыты какой-то замазкой, везде на архитектурных деталях пыль и потеки грязи, небрежность и мусор. И это — главный театр страны! Я подумал также, что во время неизбежного ремонта и реставрации наверняка исчезнет герб Советского Союза, а может быть, и большая мраморная доска с указанием, что 30 декабря 1922 года в здании театра собрался съезд Советов, учредивший Союз Советских Социалистических Республик. Внутри здания, где все тоже обветшало, иссеклось, полиняло, талантливая «редактура» эпохи уже началась. Еще висит знаментый парчовый занавес с вытканной аббревиатурой «СССР», но наверху уже сменили «арлекин», какая-то более дешевая ткань с торопливой надписью «Россия». Не жалко, когда рушится эпоха, жалко, когда исчезает история.

Сам концерт меня, пожалуй, разочаровал, хотя трепетное удовольствие от молодости, от музыки, от ощущения полета состоялось. Были отдельные замечательные номера, где ребята показали умение, напор, даже грацию, хотя как раз с изящным и плоховато. Замечательно танцевал не очень крупный, похожий на мальчика, японец Киетаки Тихару; великолепными артистами показали себя в русском комическом танце Алиса Чеснокова и Алексей Чемерови. Я запомнил Лидию Мамедову в танце из «Баядерки»; еще был замечательный парень Роман Якушев. Все это прекрасно, и подобные частности можно отыскать еще. Провальным, на уровне самодеятельности, был второй акт «Лебединого озера», которым открывался концерт. Нет классики, нет школы, нет будущего. Все — как гимнастические упражнения, в них не было главного — душевного трепета. Боже мой, как хороши в свое время были Бессмертнова и Лавровский! Говорящие тела. Я увидел их как-то в сентябре в Большом на «замене». Милая девочка, даже лауреат конкурса, даже гран-призерша конкурса в Люксембурге, и осанистый парень, все время делающий руками какие-то пассы, старательно все выучили и станцевали. Несмотря на все старания знаменитого клакера Большого театра Романа, как обычно сидящего в набитой сподвижниками крайней ложе первого яруса, органической овации не получилось. Ощущение, что кто-то эту довольно безликую пару проталкивает.

3 июня, четверг. Уезжал в Самару около семи часов вечера с Казанского вокзала, прямо с работы. Думали, что будут на дороге пробки, но Толик, который уже три дня как по совместительству работает шофером — такая оказия открылась для него из-за ухода в отпуск Паши, — домчал мгновенно. Минут сорок я рассматривал роскошный, но ныне вовсе не полный вокзал и удивлялся: где же те картины Васнецова и других знаменитейших русских художников, которые еще при проектировании предусмотрел Щусев? Видимо, не только в Эрмитаже потери.

Поезд оказался совершенно роскошным, пожалуй, с таким удобством я еще никогда не ездил. Постели застеленны отличным бельем, купе все затянуто какими-то накидочками, покрывальцами, занавесочками, и все из плотной гобеленовой ткани. В купе еще есть, как в самолете, завтрак в пластмассовой коробке, туалетные принадлежности, включая одноразовую зубную щетку и пасту, и пачка газет в специальном запаянном полиэтиленовом пакете. И это еще не все: когда поезд тронулся, принесли горячий ужин — салат и жаркое с картошкой в горшочке. Но и билет, который мне купило Общество, стоит свыше трех тысяч. Кому-то идет доход от питания из вагон-ресторана, кому-то за «бесплатную» минеральную воду, кому-то за комплектацию сухого завтрака. Так и живет малый бизнес.

Отдельно надо бы написать о подборке газет, здесь и «Московский комсомолец», и «Комсомольская правда», и «Коммерсант». Естественно, об убийствах бизнесменов и администраторов. Причины убийств две: или воровал, или не давал воровать. О воровстве крупных чиновников из Комитета по рыболовству. Жизнь идет, воруют, судят, убивают, играют в кино и в театре, поют современные, совсем не запоминающиеся песни.

Соседом по купе оказался крепко сбитый, энергичный человек почти такого же, как и я, возраста. Ректор одного из экономико-административных вузов. Он едет в знаменитый, бывший цековский санаторий, в легендарный «Утес». Оба мы посетовали об этих самых санаториях и о 26-дневных путёвках, когда хватало времени и на курс лечения, и на отдых, и на реабилитацию. Два крокодила вспоминали о теплых болотах. Но один крокодил все же остался на мели. Когда перед сном стали раздеваться, я обратил внимание на плотный, выпирающий пузень попутчика. Он не поинтересовался, кем работаю я, ограничившись моим признанием, что в гуманитарном вузе я преподаю литературу. Я спросил, почем сейчас в «Утесе» путевки. Получил ответ: «1200 рублей в день».

4 июня, пятница. Вот и Самара. За пару часов до нее, в Сызрани, во время остановки поезда, стою, не сходя на перрон, на площадке, рядом какой-то довольно пожилой человек. Посмотрел на меня: «Вы — Сергей?» — «Да, Сергей». — «Вы, наверное, Есин». Это оказался мой читатель. Его зовут Евгений Альтшулер, он нефтяник, закончил Губкинский, сейчас работает в Новокуйбышевске. Поезд поехал, мы в окно смотрим на разрушенную страну, на разбитые окна, на сорванные крыши заводов и пристанционных складов. Дорога идет вдоль Волги. Это мистически необъятная река, медленная, волшебная, таинственная. Какая могучая, бездонная страна, сколько же в ней силы! Каким же образом мы позволили каким-то недоумкам оседлать ее?

Приехали. Перроны в Самаре, конечно, очень удобные, они на западный манер, даже есть лифты на второй и третий этажи. Но само здание самарского вокзала таково, что безобразнее не придумаешь: современный, из стекла и стали, общий модерн, который встречается в любой провинциальной точке США и Европы. К счастью, это, пожалуй, самое непривлекательное строение Самары, всё остальное меня просто умилило.

Поселили в гостинице «Россия», она далеко не новой постройки, высокое панельное здание, как бы небрежный репринт гостиницы «Националь» в Москве, сейчас уже за свое безобразие разрушенной. Но с девятого этажа, где мне дали крошечный номер, вид, наверное, самый потрясающий в мире, по крайней мере, ничего подобного я еще не испытал: с одной стороны, Самарская излучина с могучей и мощной Волгой, которая, как и любое крупное и уверенное в себе существо, движется, не подавая никаких признаков видимого движения. Но какая стоимость этого крошечного номера — тысячу за одну ночь! Париж! Впереди, почти на горизонте, два сближенных между собой увала — это Жигулевские горы. Где-то там же — село Усолье, в котором жил Алексей, он, наверное, пропал, спился или сидит, как и большинство его родни. Я вспомнил, как когда-то мы вместе со Славой бродили по этим горам с экскурсией, здесь тоже виды открывались захватывающие. Слава уже давно не звонит, известно только, что он защитил докторскую диссертацию, а преподает ли сейчас в Африке, или, как ему хотелось, переехал куда-нибудь в Средиземноморье, не знаю. Последние сведения — что его мальчишки учились в Бауманке.

Если выйти в коридор и посмотреть в другое окно — опять Волга, а вдали трубы, это Новокуйбышевск, как раз то место, где жил Слава, где он преподавал по окончании университета, уже писал свою кандидатскую. А трубы — это логово ЮКОСа, один из заводов Ходорковского.

Самара произвела на меня невероятное впечатление самой географией, на которой она расположена. Правда, я крутился в небольшой центральной части — там удивительные строения и, в первую очередь, удивительный заповедник модерна. Всё это трудно описать, даже трудно снять для кино — это нужно чувствовать и каждый раз, при виде какого-нибудь фигурного окна или аканта, трепетать. Здесь видишь и понимаешь, как одна эпоха наслаивается на другую, понимаешь, какая разнообразная была здесь жизнь, представляешь, как простой деревянный домик уступал место роскошному купеческому особняку… Как я вообще люблю старинные русские города! И Самара теперь будет из них наилюбимейшим. Города эти отличаются тем, что они живут и существуют в прекрасной природе, дома в них громоздятся по откосам, засаженным деревьями, везде какие-то сады, огороды, много сочной зелени. Здесь не чувствуется стремления во что бы то ни стало победить или изнасиловать природу, как, скажем, в Москве, где природа — лишь декоративный элемент. В этих городах природа и человеческое обиталище соседствуют.

К счастью, видимо, еще в советское время Самара развивалась достаточно разумно, никто не вбивал огромные дома в историческую её часть. Ведь к 1917-му году Самара была городом небольшим, около 90 тысяч жителей. И рядом с этим городком, уже в советское время, за большим собором, стали разбивать новый город, который тоже хорош, потому что он неразделим с природой, с его высокого обрывистого берега всё время видится Волга. Описывать что-либо подобное — достаточно нелепо. Был в Струковском парке имени Горького, прошел центральной улицей Куйбышева, это, так сказать, советская часть, с огромной площадью и прекрасным обкомовским домом-дворцом, где теперь, говорят, чиновников в четыре раза больше, чем было. Чиновники — это издержки сегодняшней жизни. Здесь же сидит и знаменитый губернатор Титов. Сколько же о нем разговоров, какие ходят досужие слухи о собственности, которую он приобрел! Как любят его молодого, нет и 25-ти, сына, который, говорят, с трудом окончил вечернюю школу, а теперь командует каким-то объединенным банком и вдобавок еще кандидат наук. Время талантливых и быстрых детей. Дети Строева, дети Титова. С восхищением самарцы вспоминают Титова — комсомольского работника.

На площади перед зданием администрации губернатора, т. е. бывшего обкома КПСС, стоит огромная колонна-монумент: ведь именно в Куйбышеве строились космические корабли, здесь был придуман «Буран», сюда после полета приезжали космонавты. Над зданием бывшего обкома — сегодняшний герб России. Следы герба СССР тоже видны. Большинство заводов в городе остановлены, но сил на то, чтобы «заварить» герб на здании бывшего обкома, губернатору Титову хватило — так ему вольготнее и свободнее. Во время прогулок по городу мне много рассказывали о Титове, может быть, я напишу об этом позже. Здесь коснусь лишь одного факта. Когда молодежь призывали в армию из региона Титова, обнаружилось: более двадцати призывников не умеют ни читать, ни писать.

Чтобы закончить с архитектурой, опишу две площади. Первая — где стоит оперный театр. Он находится как бы в центре некоего креста, в окружении четырех огромных скверов со свежей сочной зеленью, разбитых еще до революции. Здание театра, правда, приземистое и довольно некрасивое — оно, наверное, для театра удобно, но построено на фундаменте огромного собора. Хорошо, что хоть театр, а не бассейн. Напротив оперного театра, через площадь, похожую на бывшую, еще не изуродованную Манежную в Москве, — здание бывшего облисполкома. Под ним находится бункер, сохранившийся со времен войны, там даже есть кабинет Сталина. К счастью, бункер не понадобился. Ведь известно, что именно в Куйбышев из Москвы в начале войны были эвакуированы все посольства, аккредитованные в СССР. Сейчас идешь по городу и видишь различные таблички: здесь было посольство Великобритании, там — Польши, а там — Кубы.

Вторая площадь, подход к которой от моей гостиницы ведет в горку вверх, для меня особенно интересна. В центре её — пьедестал, оставшийся от памятника Александру Второму, на нём теперь высится скульптура Ленина. Сразу видно, что постамент и скульптура не гармонируют друг с другом. На площади сохранилось здание того суда, в котором выступал присяжный поверенный Владимир Ульянов; напротив него, на другой стороне улицы, ресторан, в котором Ленин обедал. В другом углу площади — редакция газеты, где печатался Горький. Горький как очень зоркий писатель тогда называл Самару «русским Чикаго». Бедный Чикаго!

Под Струковским парком есть завод, на котором делались станки такого размера, какие не производились больше нигде в России. Может быть, дальше там что-то и сохранилось, но пока горит весёлая и обещающая надпись: «Бильярдный зал».

Вечером ходил в Общество книголюбов. Каким-то образом это собрание пожилых и молодых людей, заинтересованных в общении, еще держится. Общество, естественно, никому, кроме людей небогатых, не нужно. Можно сказать много хорошего об этой работе, которую Общество ведет с интеллигенцией самого материально-низшего разлива. Но пока еще находится Общество в центре. У меня там состоялось нечто вроде «мастер-класса» с участниками разных поэтических студий. Сколько же у нас талантливой молодежи, но беда, что ею на государственном уровне практически никто не занимается. Здесь можно было бы многое исправить в творчестве ребят. Понравился мне по-настоящему некто Сережа Карясов — на всякий случай я взял его стихи, покажу в приемной комиссии. Вечером — темнеет поздно — гуляли по набережной. Километра через три-четыре она прерывается территорией знаменитого пивзавода «Жигули», над ним Иверский монастырь, дальше идет теплоцентраль — и опять набережная, над которой уже иная часть города: с театром, бывшим обкомовским домом. Красота, которую перо описать бессильно.

Сегодня днем в Самаре произошел взрыв на вещевом рынке, погибло десять человек, ранено около шестидесяти. Есть две версии: или теракт, или разборка между враждующими торговыми групировками. Полтора килограмма тротила. Параллельно идет политическая разборка между губернатором и мэром города. Все воюют.

Направляясь из гостиницы в общество, я зашел в книжный магазин. Всего достаточно много, подробно, много подарочных изданий, стоит и моя книга «Дневники». Я убеждаюсь, что издательство или увеличило тираж, или сделало две допечатки. Купил книгу князя Иллариона Васильчикова «То, что мне помнилось…». Этой книге я обязан появлением из печати своей: с книги Васильчикова начиналась серия. Моя книжка была второй. Пришел домой в гостиницу и сразу впился в эти страницы. А уж когда дошел до его путешествия по Узбекистану, по Средней Азии, где я провел молодость, оторваться уже не смог. Начинаю с положения евреев в Бухаре. Я-то всегда думал, что такое — «бухарские евреи»?

«Бродя по городу, мы случайно забрели на небольшую площадь с бассейном посредине, окруженную двухэтажными домами с балконами-галереями, во всю ширину домов увитыми виноградом. На балконах мы увидели женщин и молодых девушек, частью занятых рукоделием, частью просто наблюдающих за проходящими. К моему удивлению, у этих женщин, одетых в туземные наряды, лица были совершенно открыты, и многие из них, в особенности молодые девушки, поразили нас своей красотой и классически правильными чертами лица. Оказалось, что мы забрели в еврейский квартал города.

Евреи поселились в Бухаре уже в очень древние времена, вероятно, еще до разорения римлянами Иерусалима и с тех пор, не смешиваясь с туземным населением, сохранили в чистоте свою расу и библейскую красоту многих молодых женщин. Бухарцы, в общем, всегда относились к ним с полной терпимостью, за немногими исключениями: так, например, одеваясь по-бухарски, мужчины не могли носить чалмы или тюбетейки и носили на головах маленькие каракулевые шапочки; затем бухарцы не допускали, чтобы евреи ездили верхом на лошадях, они могли ездить только на мулах и ослах, и если какой-нибудь бухарец случайно встретил бы какого-нибудь еврея на лошади, то он непременно заставил бы его слезть. Говорили мне также, что прежде евреи не имели права опоясывать свои халаты пестрыми платками, а должны были быть опоясаны толстой веревкой, в напоминание о том, что на этой веревке он может быть всегда повешен, но это было только в прошлом. Были тоже довольно крупные поселения азиатских евреев и в других более значительных городах Туркестана, в особенности в Самарканде. Всех их называли бухарскими евреями. Занимались они, как и повсюду, главным образом торговлей и составляли зажиточный класс местного населения».

5 июня, суббота. Тридцатилетие Общества книголюбов было, если так можно сказать, отпраздновано в Летнем театре городского парка. Температура была градусов 12, продувало нещадно. Было человек сто, организованы литературные викторины, встречи с поэтами и прочее. Зал, открытый всем веяниям, продувало нещадно. Было довольно неуютно. Начальства, ни областного, ни городского, естественно, не было. Вообще-то какое это чиновничье свинство! Они, видите ли, отдыхают-с! Я постарался что-то сказать о чтении и книге, раздал «благодарности», подарил часы Татьяне Савельевне Ручкиной, которая как бывшая комсомолка тянет и тянет на себе воз общения с интеллигенцией, возлагающей на это общение свои надежды.

Здесь возникает серьезный вопрос: раньше мы любили книгу в корешке, а сейчас нам остается ценить книгу только за само содержание. Все это очень трудно, не прочувствовав, объяснить. Ребятам дарили разные книги, которые были не востребованы в торговле, в том числе дарили много Пикуля. Прочтут ли? Господи, как я молю Бога, чтобы каждому Он дал счастье чтения. А как здесь проснуться этому чувству, когда читают бог знает что! Всё время по поверхности быта ходят какие-то самодеятельные книги, в легких переплетах, которых я очень боюсь. Раньше такого не было, раньше случайная книга выйти не могла. Здесь такое ничтожно самодеятельное содержание. Так же как боюсь и книг толстых, солидно переплетенных, с портретами авторов. Это значит, что или автор дружит с богатым спонсором, или сам достает деньги под свои графоманские упражнения. Иногда в таких книгах встречаются довольно толковые рассуждения, но, как правило, это не настоящая проза и не поэзия, а версификация или журналистика, пытающиеся спрятаться под прозу.

Описывать всё не буду, но обидно, что с такими удивительными энтузиастами, которые еще живут в Обществе книголюбов, оно бедно. Наше начальство страстно любит то, что связано лишь с быстрым показом, с тем, что обозначает культуру, но не является ею. Плясать, петь, дудеть — вот чем оно восхищается. Если стишок — то чтобы можно было его прочитать в каком-нибудь культурном обществе. Я только вчера предостерегал ребят из литературного объединения от частого употребления в произведениях слов «родина» или «Россия», от честолюбивого стремления писать стихи для ближайшего, восторженного окружения.

Татьяна Савельевна Ручкина, о которой я не сумею хорошо написать, рассказывала, как в самом начале перестройки, когда всё, что можно, пытались растащить и украсть, нападали и на Общество — хотели выселить его из помещения на центральной улице. Были организованы какие-то структуры, которым было передано чуть ли не двести домов (похоже на ту структуру, которой пытались передать дом на Поварской), и такая вот структура наступала на Общество. С ней судились год и семь месяцев — и Общество отстояло себя! В ее рассказах много удивительного, героического, но этот героизм воспринимается только людьми моего поколения. Она все время пытается чем-то меня заинтересовать, сделать мое пребывание комфортным, пыталась даже устроить экскурсию по реке, до Жигулей и обратно, но не получилось. Мы пришли к ее книголюбам, в отделение транспортной милиции, но погода была плохая, волна, и катер выйти не смог, да и к лучшему — меня на воде всегда укачивает. Но зато поговорил с милиционерами и задал им вопрос: куда делся весь речной флот? Почему по Волге ходят только нефтеналивные суда, а раньше были и «Вихри», и «Ракеты», и «Метеоры»? Оказалось, все скуплено. Но не стоят же они, пусть и купленные, и гниют? Нет, они все вывезены за рубеж, потому что все были на дорогих алюминиевых подушках. Люди купили-продали, теперь живут богато.

Экскурсию по Волге заменили прекрасной экскурсией в музей Алексея Толстого. Ой, боюсь, напрасно мой случайный попутчик Евгений Альтшулер говорил, что в городе очень тонок пласт истории культуры. Вот, правда, не модный нынче классик, писавший о Сталине. Будто о Сталине не писали Пастернак и Ахматова. Но чего взять от Титова, у которого сгорел архив МВД и который сколачивает старые эмблемы со зданий и памятников? Взять, к примеру, то, как держатся приморцы (Владивосток) за своего Фадеева! А вот если о культуре, то с некоторым почтением и восторгом узнал, что свою Седьмую симфонию Шостакович закончил все же в Куйбышеве (Самаре), и впервые она была исполнена именно здесь силами эвакуированного оркестра Большого театра, и дирижировал ею (если я что-нибудь не напутал) Самосуд.

С трепетом, как и вообще к любому литературному музею, подхожу к музею А.Н. Толстого. Как же я забыл, что здесь прошли детские годы классика, но проезжал мимо — увидел вывеску. Теперь уже, после неудачи водной экскурсии, попросился. Татьяна Савельевна великий человек. Всех она знает, в любое место войдет. Есть порода краеведов и служителей местной культуры, которые за свой энтузиазм и бескорыстие вхожи всюду, всех знают и никто им ни в чем не отказывает. Это как бы юродивые сегодняшней жизни.

Два деревянных дома, купленных на те самые деньги, которые были выручены от хутора, где жил тот самый Никита. Два дома, в каждом по четыре-пять комнат, — это как бы стандарт для служивой интеллигенции, врачей, учителей, землемеров — квартиры. Есть невиданное ранее новшество: за каждым домом по два тоже двухэтажных и тоже деревянных, очень близко стоящих к дому флигеля. С домом флигель соединен переходом. Это кухни, как бы отделенные от жилых апартаментов. Есть еще основная общая кухня в самом конце усадьбы.

Всё здесь невероятно интересно. Экскурсию вел директор Андрей Геннадьевич Романов, естественно, эрудит, всё по предмету помнит, всё знает, нет пятидесяти, худой, подвижный — музейный червь. Его покойная мать основала музей. Мне подарили ее книгу 82-го года издания. Здесь письма, документы. Я понимаю, почему книжка эта плохо распространялась. В истории классика есть некие семейные сложности. Мать, тоже писательница, из одного из четырех тургеневских родов, ушла к любовнику, когда будущему писателю было четыре месяца утробного развития. Потом лет пятнадцать шли разнообразные споры, чей Алексей сын. При разводе мать, писательницу, женщину, кстати, невероятного темперамента, отлучили от церкви. Может быть, Татьяна Толстая, наша обожаемая Кысь, роман которой в моих глазах уже как-то поблек, унаследовала свои неверояные пробивные и настойчивые качества от прародительницы? В качестве аргументов в разные этапы жизни Александра Леонтьевна утверждала, что сын то от одного возлюбленного, то от другого. Перипетии этой жизни увлекательны и трагичны, если внимательно смотреть экспонаты. Но не это главное.

Один из самых подлинных литературных музеев, подлинная обстановка, экспонаты, подлинный комплекс зданий. Здесь есть нравоучения: у отчима классика была воспитанница, приемная дочь, видимо, из простых. Когда в 1918 году помещиков и домовладельцев — написал ли я, что семь квартир, которые сдавались, приносили основной доход семье — экспроприировали, а дом национализировали, — то приёмная дочь по бумагам оказалась из угнетенного класса, а потому ей полагалась квартира. Выделили внизу, на первом этаже. Вот туда-то, на первый этаж, и перетащили основную мебель и документы. Потом, когда приёмная дочь навсегда уезжала в Баку, она раздала мебель по арендаторам приёмных родителей. Вот что значит порядочно и честно вести все дела. Они и сохранили. Что-то увез с собой будущий классик, когда еще до революции переезжал в Петербург. Основную часть вещей сберегла семья жившего на том же этаже врача-венеролога Гуревича. Кстати, в квартире же Гуревича был и его профессиональный кабинет. Это я к тому, что можно было наблюдать людей.

А.Н. Толстой говорил, что если бы он не жил в Самарском Заволжье, то многое, и в частности «Петр Первый», не было бы написано. Да, типы, судя по всему, здесь проходили и встречались отменные.

Деталь: когда в 1934 году у Толстого был инфаркт, ему запретили «серьезную» работу. Он сделал не вполне серьезную — переложил сказку про итальянского Пиноккио в нашего Буратино («Золотой ключик»). Какое понимание задач и тона детской литературы у барина и сибарита! Есть фотографии его дачи, уже в советское время, в Царском Селе под Ленинградом.

Музей — в бедственном положении, находится на городском бюджете. В таком же бедственном положении, как и Общество книголюбов.

Продолжаю читать Васильчикова. Такое чтение, конечно, расширяет представление об истории и мире, но и рождает очень интересные мысли. А изменилось ли что-нибудь за последние сто лет в нашем отечестве?

«…о порядках, существующих в Бухаре. Когда отец теперешнего эмира, после поражения его войск под Ходжентом и Самаркандом, подчинился без дальнейшего сопротивления русской власти, то с ним был заключен мирный договор, по которому за ним было оставлено полное внутреннее самоуправление. Потребовано было только разоружение его войск, отмена рабства и отпущение на свободу всех рабов, а также отказ от всяких внешних сношений с соседями и другими государствами, за этим и следил состоящий при нем наш дипломатический агент.

…При этой системе, напоминающей бывший в допетровской России порядок назначения воевод в разные города и области «на кормление», население беспощадно обиралось. Народные судьи, назначаемые теми же беками, выносили приговоры всегда в пользу той стороны, кто больше заплатит. Немудрено, что ежегодно много бухарцев бежало из пределов ханства в пределы Туркестанского генерал-губернаторства, порядки в котором, по сравнению с бухарскими, им казались райскими; к сожаленью, по просьбе эмира, многие эти перебежчики ловились и водворялись обратно. Узнавая все это, я все более убеждался, что так продолжаться не должно, и русской власти необходимо настоять на многих существенных реформах в Бухарском ханстве, как-никак состоящем под русским протекторатом». Хорошо была воспитана наша элита, чиновник, думающий об отечестве.

6 июня, воскресенье. Утром посибаритствовал, поработал над Дневником, полюбовался на Волгу, сдал номер и на машине перевез свои вещи, чтобы не тратиться, оставаясь после расчетного счета в гостинице, в Общество книголюбов. Встретил меня там Юрий, местный замечательный энтузиаст, певец и пропагандист музыки. Есть люди, которые не желают изменять прошлому и хотят по-прежнему оставаться в кругу своих интересов. Юрий устраивает небольшие тематические концерты, его в городе любят, он также всех знает и в Москве, и у себя в Самаре.

С ним вместе мы пошли к когда-то знаменитому драматическому театру. Театр выстроен из красного кирпича на крутояре, над Волгой. За театром — сквер с добротным памятником Пушкину. Автора не знаю, но что-то по почерку похоже на руку Балашовой. Вечерами здесь пьют пиво, сидят на парапете, с высоты глядят на Волгу, по которой скользят редкие пароходики, покуривают, матерятся, обнимаются… Местная молодежь. А сегодня утром — Пушкинский праздник поэзии. Здесь сегодня, как у памятника Маяковскому в Москве, читают в основном самодеятельные поэты. По-моему, профессионалы, которых в Самаре очень немного, я-то помню лишь Семчева и Диану Кан, этот праздник игнорируют. Стихи или заумные, или очень бесхитростные. Но длится это все волнами целый день, и это очень хорошо. Я бы тоже стоял и слушал все это чтение целый день. Есть сегодняшняя замена — «пляски с топотом и свистом под ругань пьяных мужиков».

В поезде дочитал мемуары Васильчикова. Цитат здесь у меня немного, но тем не менее масса интересного: атмосфера революции, тогдашнее устройство государства и поразительные страницы о выборах патриарха Тихона. Это для меня совершенно новая форма, если хотите, демократии, и более глубокая. Эту тему я мог бы долго развивать.

«По древнему византийскому обычаю записки с именами трех кандидатов клались в ковчег на алтарь храма Св. Софии в Константинополе и в конце торжественного богослужения в алтарь вводился мальчик младенческого возраста, который и вынимал одну из трех записок. Тот, имя которого было написано на вынутой записке, и провозглашался патриархом.

Когда этот порядок был оглашен на Соборе, то из среды членов Собора раздались голоса: «Зачем нам мальчик, когда среди нас есть святой человек. Его надо просить вынуть записку». Так и было решено. Записку просили вынуть схимонаха о. Алексия».

7 июня, понедельник. Приехал в Москву рано утром. Встретил Толик. День рождения Нади Годенко. Сережа Толкачев получил диплом профессора. Был Валерий Демьянков. Лев Иванович не собрал кафедру, как я просил его еще в четверг. Скучно ему работать. Разговаривал по телефону с Ю.И. Бундиным. Разговаривал с Машей Зоркой и по этому разговору понял, что мое семидесятилетие часть институтской публики прокачала и готовит. Как мне всерьез хочется уйти из ректоров, посмотреть, как без меня институт будет управляться, кто со мной не будет здороваться. Как со мною будут разговаривать Надежда Васильевна и Зоя Михайловна. Как интересно заглянуть в будущее.

Открыл наконец-то «НГ», которую не видел в пятницу. Вот что напечатали.

Телезрители о лучших (1) и худших (2) программах, показанных с 26 мая по 2 июня, а также о самой заметной телеперсоне (3)

Сергей Есин, писатель, ректор Литинститута

1. Невероятная история о краже произведений искусств из крупнейших музеев и библиотек страны, рассказанная в «Моменте истины» Караулова. Одним из заинтересованных рассказчиков был знаменитый депутат Совета народных депутатов Юрий Болдырев. Но зачем же он 15 лет назад, в 1989-м, требовал отмены шестой статьи? Вот с хранением искусства и не получилось… Самая выразительная передача — «Человек и закон» с Алексеем Пимановым. Надо обладать бесстрашием бультерьера, чтобы так вцепиться в ДПС, которая поработила и обложила всю страну постыдным мытом.

2. «Розыгрыш» (Первый канал). И такая туфта повторится, как обещает кокетливый ведущий, в следующем сезоне?

8 июня, вторник. В три часа встретились с Ю.И. Бундиным. Он ушел на работу в министерство культуры, где будет заведовать одним из департаментов. В принципе это хороший знак. Не знаю, как на самом большом верху, но в верхнем слое, значит, расставляют людей, о которых твердо известно, что они чужого не возьмут, их невозможно сознательно обмануть. Ю.И. рассказал, что большая часть министерства ушла в агентство по делам культуры, не желая расставаться со Швыдким. Это понятно, Соколов для этих людей — фигура грозная.

Ю.И. обещал мне показать свой кабинет в администрации, а мне это было очень интересно: ну, вот, значит, я опять в основном здании бывшего ЦК КПСС. Внешне здесь мало что изменилось: те же двери с той же иерархией табличек на дверях, в кабинетах те же знаменитые лампы, та же затейливая шахматка телефонов. В кабинете Ю.И. уже кто-то сидит, чем занимается, не знаю, да и не интересуюсь. Практически я не знал, чем Ю.И. занимался, я познакомился с ним в РАО, когда он в качестве представителя администрации приехал на одно из заседаний Авторского совета, милый, обходительный, много знающий человек.

Кабинет Ю.И. отчасти похож на мой. Картины, разные сувениры, то, что не всегда поймет посторонний, но что дорого и важно для хозяина. Ценность вещей здесь особая, ее знает только владелец кабинета. Самый интересный и редчайший экспонат здесь — фотография В.В.Путина, невероятно молодого, «он только что пришел на работу в органы». Удивительные, совершенно прозрачные глаза. Взгляд запомнился, такой же напряженный взгляд был и у Б. Пастернака. Тут же Ю.И. показал мне письма, которые пишут в министерство и инстанции разные люди, что-то сочиняющие, требующие внимания, а иногда, наверное, и поддержки издательств или газет. Теперь пишут в министерства, но они вообще безвластны, потому что все замыкается на рынок, на доход, на прибыль, на деньги. Особенно тяжело, когда мы имеем дело с больными людьми, которым ничего нельзя объяснить и с которыми нельзя вступать в переписку, ибо тогда уж точно не отстанут. Я попытался дать несколько советов, но это очень трудно. В подобной переписке все решает интонация, стиль, в конце концов, личность человека, который готовит письмо и должен еще помнить, от лица кого он пишет. Это практически дело писательское и очень трудное, причем здесь нужен писатель, если отвечать по-настоящему, довольно серьезного уровня. А где такого найдешь?

Проводил Ю.И. до министерства, шли закоулками за бывшим министерством промышленности. Как же все изменилось! Рестораны, цветы, фонари и пластиковые дорожки возле входов. Мне бы так хотелось принять этот знак жизни за ее сущность, за саму жизнь. Но если бы я меньше ездил, если бы никого не слышал, если бы не видел разрушенных заводов, не слышал о проданных на металлолом кораблей…

Возвращался на метро, и во дворе института опять старая, не желающая угомониться знакомая, — Мамаенко. Во взоре удивительная, упорная и победительная наглость. Все те же проблемы, она не хочет уезжать из Москвы, она настаивает, она требует. Не буду передавать весь разговор, но только вдруг я с такой силой заорал на нее, что и она испугалась. Вот так, я-то ведь хорошо знаю, что такое самоспровоцированная истерика, как ее вызвать и как ее прекратить.

9 июня, среда. Много сил отнимают так называемые «талантливые» студенты. Обычно это провинциалы, привыкшие блистать у себя по школам и кружкам и усвоившие от своих руководителей или из романтических книг некий особый богемный стиль поведения. Главный компонент этой богемы: пьянка и наглость, замешенная на природной нервности или истеричности. Утром, увидев во дворе как ни в чем не бывало воркующую Надежду Мамаенко, я сразу позвонил С.И. Как мы с ним и условливались, он через Буштакова передавал мое решение в случае необходимости оплатить Надежде проезд на родину. Оказывается, она сделала ему ручкой: не поеду, а поеду, как хотела — купила билет на 29-е. Я могу ее понять — не хочет возвращаться, но и в общежитии оставить жить не могу, я не представляю, на что она способна. Тем более что она все время размахивает справкой о своей психической болезни. Кажется, мать у нее врач, а значит, нужными документами девочка будет снабжена.

В три часа началась защита дипломов. Было двое студентов Инны Люциановны, трое А.И. Приставкина и один мой — Володя Кузнецов, который представил, как мне кажется, прекрасный диплом. Мой Кузнецов был, конечно, самый сильный, хотя и трудный для восприятия. Он слишком умен, в нем сидит глубокий и непоказной моральный стержень, именно это не позволяет ему украшать свою прозу, беллетризировать ее и делать «художественной». Есть женщины, которые от рождения уверены в себе и не пользуются косметикой.

Интересной была еще девочка у Приставкина, которая пишет сказки. Что же касается остальных дипломных работ, они были слабоваты, попадались вещи, которые убеждали меня в том, что некоторые руководители, в частности, Инна и А.П., дипломные работы читали невнимательно. При их опытности, они, конечно, эти ляпы бы заметили. На защите, как всегда, не было Смирнова, он ограничился тем, что прислал отзыв. Очень интересно и полно говорил о Кузнецове Толкачев. Он стал раскованнее и увереннее. Молодец, литературу стал воспринимать как очень личное и подчиненное не только разуму дело. Писал ли я о том, что он получил диплом профессора? Благодаря тому, что они шли в паре с М.В. Ивановой, присуждение прошло довольно быстро. Приставкин писал довольно длинные представления, точные, но без единого всплеска. В своей обычной раскованной полуодесской манере выступила Инна Люциановна, это было мило, живо, но время иное, это уже почти не проходит. Ее публичная радость от того, что она видит своего старого друга Приставкина и других членов комиссии, на фоне слабых работ ее студентов выглядела смешной и довольно нелепой. Ее жалко: после смерти мужа, она, конечно, в жутком состоянии.

В конце защиты, просматривая работы, я выписал из всех список заголовков и опять удивился: куда же смотрят наши руководители семинаров?

Вечером уехал на дачу ставить нагревательный котел. Заканчивается второй день моей голодовки. В пятницу предстоит завтрак с китайцами, во время которого я не смогу ничего съесть. Какая мука, и я ее предвкушаю.

10 июня, четверг. Еще с вечера уехал на дачу. Надо все же смонтировать ранее купленный бойлер. Я последнее время все думаю, что раз я чего-то хотел и наконец-то получилось, то надо успеть воспользоваться. У меня-то ожидать времени нет. Взял с собой нашего слесаря Сергея, отпросив его накануне у В.Е. Матвеева. Когда возвращались домой, дал ему 500 рублей. Он только что отправил жену с дочкой во Владимир на лето и сидит, видимо, без денег. Весь день и вечер накануне готовил ему и жарил котлеты, с удовольствием вдыхая ароматный дух. Сам же я пил чай и какую-то гадость, которую надо есть еще завтра. Но суставы у меня, кажется, трещат меньше. Пока Сережа в подвале монтировал трубы из стеклокерамики, я полол теплицу, выгребал из ведра говно, занимался Дневником. Как всегда, у меня с собою компьютер.