Летим на разведку
Летим на разведку
Полк, в который мы прибыли, понес в жарких сталинградских боях большие потери. Но боевой дух сталинградцев был очень высок. Летчики не унывали. Полк жил обычной фронтовой жизнью.
Теперь нам вместе нести обагренное кровью погибших Знамя полка, вместе освобождать родную землю, вместе разделять и радость побед, и горечь боевых потерь.
В полк начали прибывать молодые экипажи, группы летчиков, штурманов, стрелков-радистов. Поступали и новые самолеты. Таюрского и меня командование назначило в первую эскадрилью капитана Вишнякова. Костя попал в звено Пронина, а я — в звено разведчиков Покровского.
Через некоторое время наш полк был укомплектован экипажами и самолетами по полному штату. Почти все эскадрильи состояли из молодежи, не имеющей боевого опыта. И конечно, мы с завистью смотрели на таких опытных летчиков, как Валентик, Вишняков, Генкин, Покровский, Макеев, Пименов; штурманов Раицкого, Селедкина, Лашина; стрелков-радистов Белякова, Хабарова, Кузнецова и других героев сталинградского неба.
…1 апреля 1943 года. У нас полковой праздник — вторая годовщина части. Мы, молодые, гордимся тем, что прибыли в прошедший через горнило Сталинграда боевой коллектив, гордимся и своим командиром Героем Советского Союза майором Валентиком. На торжественном собрании из доклада замполита майора Кантора мы узнаем, что 284-й авиаполк сформирован в канун Великой Отечественной войны, вел интенсивную боевую работу, препятствуя врагу форсировать Днепр у Кременчуга.
В конце сорок первого года летчики, штурманы, технический состав полка направляются в Чкалов, где переучиваются на пикирующий бомбардировщик Пе-2, а в сорок втором году авиаторы проходят на этих самолетах боевое применение над учебными полигонами. Вскоре 284-й полк прибывает под Сталинград и здесь от начала и до конца великой битвы на Волге ведет напряженную боевую работу. Всего два года жизни полка, а за плечами его личного состава — славный боевой путь.
* * *
Во всех полках нашей дивизии начата боевая учеба по совершенствованию приемов и методов воздушного боя. Вот и к нам из 9-го гвардейского истребительного авиационного полка прибыли две пары Як-1, пилотируемые Лавриненковым, Борисовым, Алелюхиным и Тимофеенко. Теоретически — на предварительной подготовке к полетам, на разборах учебных боев, — а затем практически — опять в воздухе — мы снова занимаемся вместе большим, нужным делом, учимся воевать. Разбираем виды атак истребителей и устанавливаем, каким должен быть при этом маневр одиночного бомбардировщика и группы. На этих занятиях мы убеждаемся в том, что самолет Пе-2 обладает отличными маневренными качествами.
— Ребята, не такая уж наша «пешка» безобидная. Неправду говорят: что якобы ударишь ее по хвосту палкой и она горит, — как-то завел разговор после очередного разбора полетов молодой летчик Андрей Заплавнов.
— Правильно говоришь, Андрюха, наша машина строгая, но в бою она послушна умелому пилоту. Я считаю, что не верна и поговорка: «На «пешке» летать — все равно что тигра целовать». Все зависит от того, на что способен летчик, который сидит в ее кабине, — поддержал его молодой командир летного экипажа Сергей Стрелков.
Перед началом боевых действий на Южном фронте в расчеты всех полков 270-й дивизии были введены разведывательные звенья. Раньше на разведку войск противника летали все экипажи, но такое решение было не совсем оправданным. Летая на разведку от случая к случаю, пилоты в полной мере овладеть искусством, естественно, не могли. Часто случалось, что по неопытности наши экипажи становились хорошей мишенью для противника. Теперь же, занимаясь только одной разведкой, мы с каждым вылетом приобретали все больше и больше опыта, что нужно воздушному разведчику, и становились более неуязвимыми.
Забегая вперед, скажу, что такие наши разведчики, как Покровский, Моисеев, Панфилов, Азаров, Чайкин, Вочин, Севолдаев, Филиппов и другие, образно говоря, изрисовав следами инверсии небо юга Украины, Донбасса, Крыма, Белоруссии, Литвы и Восточной Пруссии, ни разу не были сбиты. В этом большая заслуга командира дивизии Чучева. По его плану в Сальске были выделены в разведывательные звенья экипажи, которые специально тренировались в выполнении высотных полетов, фотографировании объектов и ведении тщательной визуальной разведки. В нашем полку такую тренировку прошли экипажи Покровского, Моисеева и мой.
Итак, Сальский аэродром — аэродром, с которого не ведется боевая работа. Но он очень важен для дальнейших боевых действий полка.
Здесь, в Сальске, состоялось мое более близкое знакомство с командиром полка Валентиком.
Однажды, после выполнения задания на бомбометание с пикирования боевыми фугасками, я ошибся в расчете на посадку. Подрулив машину к старту, вижу: летчики смотрят на меня и улыбаются. А Валентик выходит навстречу и показывает мне, что он хочет подняться на крыло моего самолета.
— Попался? — с хитрой улыбкой спрашивает меня Сухарев.
— Сейчас высадит из кабины к чертовой матери! — говорю я с досадой, вспомнив, как однажды за грубую посадку Валентик высадил из кабины летчика Герасимова и дал задание Таюрскому «показать, как нужно летать».
Вот уже майор Валентик на правом крыле.
— Товарищ летчик, как ваша фамилия? — спокойно спрашивает он.
— Сержант Бондаренко, товарищ командир! — докладываю.
— Товарищ сержант, такое никуда не годится! Вы что, не можете рассчитать и приземлить машину у «Т»?
— Почему?.. Могу!
— Сделайте полет по кругу — я посмотрю.
— Есть сделать полет по кругу!
Выполняю полет. Приземляю машину точно у посадочного «Т». Валентик снова встретил мой самолет, поглядел в мою сторону и одобрительно кивнул головой: дескать, можешь…
Этот случай послужил мне хорошим уроком. Я понял, что от взора такого опытного учителя и командира ничего не утаишь: он увидит любую твою оплошность. И впредь я более строго относился к себе и к своим обязанностям.
* * *
…В мае наше звено послали на завод за самолетами. Мы пригнали три Пе-2, но, когда совершали посадку на Сальском аэродроме, на моем самолете в момент касания земли разорвалась покрышка левого колеса. Машину бросило в сторону. Каких усилий стоило мне, чтобы удержать ее, не допустить поломки!.. Вот тогда я уже сам понял, что я теперь не курсант, а летчик боевого полка.
Кое-чему уже научился. Теперь даже на взлете у меня есть время на размышления: успеваю замечать все в поведении машины, давать оценку каждому отклонению и действовать, как требует обстановка. Я не напрягаюсь так, как это было раньше, и чувствую себя увереннее и спокойнее.
В Сальске очень много сусликов на аэродроме: взлетаешь иной раз и видишь их — первого… третьего… пятого… Они стоят на задних лапках, как столбики, и смотрят на приближающийся самолет и затем быстро исчезают в своих норках. Рассказываю об этом потому, что раньше я не заметил бы на взлете и лошадь, потому что во время разбега я впивался глазами в линию горизонта и третью от верха заклепку на фонаре кабины — на ее уровне должен проходить горизонт. Теперь при разбеге вижу каждую травинку на земле, каждый стебелек, цветок. Мы, летчики, иногда говорим: «Взлетаю — и считаю цветочки». Но я немного отвлекся. Момент, когда разорвалась покрышка, я сразу же уловил и мгновенно дал полный газ левому мотору. Это и помогло мне выдержать на пробеге направление.
Машина, слегка накренясь, остановилась в конце посадочной полосы. Открываю фонарь и смотрю на покрышку, вернее на лохмотья, оставшиеся от нее. Медленно заруливаю самолет на стоянку. Выхожу из кабины и докладываю о случившемся прибывшему на пикапе командиру полка. Он молчит, но по его лицу вижу: командир доволен, что я, молодой летчик, не растерялся в нужный момент.
* * *
В конце июня 1943 года наш полк перелетает на аэродром Мечетный под Новошахтинском. С Мечетки, как мы любовно его зовем, полк во время прорыва Миус-фронта, освобождения Донбасса, Таганрога и других городов произвел большое количество боевых вылетов на штурмовку и разведку. Бомбометания, как правило, производились с пикирования и имели хороший эффект. Враг ощутил на себе наши меткие удары. Населенные пункты Мариенгейм, Григорьевка, Первомайская, Саур-Могильный, Донецко-Амвросиевка, аэродром Сталино, Таганрогский морской порт, укрепления, живая сила, артиллерийские позиции, железнодорожные эшелоны, самолеты на стоянках, корабли — вот далеко не полный перечень наших целей.
12 июля — мой первый боевой вылет на разведку. Покровский, а за ним летчик звена Моисеев уже получили задания. Я жду своей очереди. Наконец из землянки КП вышел начштаба майор Соколов, громко объявил:
— Экипаж Бондаренко, на КП!
Я, Сухарев и Баглай встаем и быстро одеваемся. Солнце еще не взошло. На траве сильная роса, веет ночной прохладой.
— Товарищ майор, экипаж Бондаренко для получения боевого задания прибыл! — докладываю Соколову.
— Хорошо, Бондаренко. Разворачивайте свои карты и рассчитывайте маршрут полета.
Экипажу ставится задание: провести наблюдение за железнодорожными и автомобильными перевозками войск противника, определить количество его кораблей в восточной части Азовского моря и в портах Таганрог и Мариуполь, уточнить базирование самолетов на аэродромах Таганрог, Мариуполь и Старобешево. Наиболее важные объекты сфотографировать. Высота полета — семь тысяч пятьсот метров. Минимальная высота — шестьсот метров.
Закончив последнюю фразу, Соколов сделал небольшую паузу, спросил:
— Вопросы есть?
— Понятно, товарищ майор. Задание будет выполнено.
— Взлет по зеленой ракете с КП.
— Есть взлет по зеленой ракете с КП.
Выходим из землянки и направляемся к стоянке самолетов. Таюрский, встретив нас и узнав, в какой район летим, напутствует:
— Ни пуха ни пера вам. Не робейте за линией фронта. Помните, что вы первыми из нас летите на боевое задание.
— Спасибо, Костя. Авиацию не опозорим! — отвечаю ему.
Иду к самолету, а мысленно уже нахожусь в полете. Уже передумал все неприятные случаи, которые могут приключиться над территорией, занятой противником, наметил свои действия и твердо решил: боевое задание выполню во что бы то ни стало.
И вот мы в небе. Машина уверенно набирает высоту, а я вспоминаю и своих, и пришедших проводить нас на задание техников с других самолетов. Вспоминаю нашего стартеха Виталия Гордеевича Щербинина, который перед взлетом, положив мне руку на плечо, сказал:
— Ну, в добрый час, Адамыч! Сколько раз мы, технари, провожали вас, летчиков, на задание!..
Скоро линия фронта. Погода неплохая: кучевая облачность три-четыре балла на высоте тысяча двести метров. На борту самолета полный порядок, но мне почему-то хочется, чтобы тише ревели моторы. Мое самочувствие хорошее, хотя я, конечно, напряжен, и готов к любым неожиданностям.
Над линией фронта облачность пять — семь баллов. Затем она стала мощно-кучевой. И, наконец, вершины облаков поднялись выше самолета. Теперь мы уже идем между громадами облаков. Стараюсь вести самолет замысловатыми коридорами. Но вскоре игра эта мне надоела. Я поворачиваюсь к Сухареву и спрашиваю:
— Сима, ты под самолетом что-нибудь видишь?
— Ничего не вижу! — отвечает он, разглядывая землю между облаков.
— Идем вниз, под облака! — кричу я и отдаю штурвал от себя так, что от изменения атмосферного давления трещат барабанные перепонки.
— Правильно, давно бы так! — одобряет мои действия Сухарев, снимая с лица кислородную маску.
Высота восемьсот метров. Устанавливаю самолет на заданный Сухаревым курс и прибавляю скорость.
— Ребята, смотрите, чтобы «мессеры» внезапно нас не атаковали. Петро, ты слышишь?
— Слышу, командир! Смотрю! — отвечает Баглай скороговоркой.
— Петро, высота восемьсот метров. Держи связь с аэродромом!
— Держу. Слышно слабо, но связь есть.
— А ты кислородную маску снял? — шутя спрашивает его Сухарев.
— А ты думаешь, если мы за линией фронта, то я растерялся, что ли? Сибиряка фашистом не напугаешь!
— Я думаю о том, чтобы тебе лучше вести осмотрительность. И связь будет надежнее.
— И я об этом думаю!..
Приступаем к выполнению задания. Высота полета для фотографирования очень мала. Я это знаю и на фотографирование не захожу. Веду машину чуть в стороне от объектов с разворотом, чтобы лучше их видеть. Прохожу над портом, железнодорожной станцией и аэродромом Мариуполь, затем над крупным железнодорожным узлом Волноваха. На путях стоят тридцать четыре состава. В конце полета прохожу над аэродромом Старобешево, аэродромом и портом Таганрог. Сухарев записал в бортовой журнал необходимые данные, а Баглай все передал на КП по радио.
Маскируясь облачностью и солнцем, прохожу севернее Таганрога линию фронта в обратном направлении.
— Командир, а как ты думаешь, почему по нашему самолету не били зенитки и не встретили истребители?
— Вон чего захотел, романтик. Говоришь, мало оказали чести? Фрицы на такой маленькой высоте нас не ждали, Петя. На это я и рассчитывал! — отвечаю стрелку-радисту.
— Уже один вылет есть.
— Будет один вылет, Сима, когда зарулим на стоянку. Смотрите за воздухом.
— Пока небо чистое. Доверни десять градусов вправо — выйдем точно на свой аэродром, — говорит Сухарев.
— Есть десять вправо! — весело отвечаю я.
После посадки докладываю майору Соколову о выполнении задания. Он, сказав мне «хорошо», начал деловито принимать от Сухарева разведданные.
В честь нашего первого удачного вылета девчата-оружейницы — Зоя Картышкина, Маша Климина и Рита Макеева — собрали большой букет полевых цветов и, когда Баглай, Сухарев и я вышли из кабин, поздравили с первым боевым вылетом и, разделив букет на три части, вручили нам цветы.
Вечером ко мне подошел один бывалый летчик, отвел в сторону и сказал:
— Будешь так ухарски летать — отлетаешься скоро, собьют! И запомни: никаких цветов — нехорошая примета…
Настроение испортилось, но я ответил:
— Цветы — черт с ними, а воевать буду так, как умею!
Второй и третий боевые вылеты выполняю в составе полка на бомбометание по целям: хутор Мариенгейм и населенный пункт Григорьевка. Это укрепленные пункты врага на переднем крае.
Впервые вижу, как бьет зенитка. Сначала вспыхивает огненный бутон, а затем из него разворачивается черное облачко. Оно больше или меньше размером — значит, снаряды крупного или среднего калибра. Когда разрывы ложатся близко, слышно глухое «ах!» — ходи тогда после полета вокруг машины и считай пробоины.
Мы выполняем все поступающие из штабов армии и дивизии задания на разведку. Когда свободны, летим с группой на бомбометание. Если в боевом строю полка все места заняты — мы запасные. Выруливаешь тогда с полком на старт и в сторонке «молотишь» винтами. Не вырулил кто-то по каким-либо причинам — взлетаешь и занимаешь в строю его место. Взлетели все заруливаешь на стоянку.
Мне очень нравится экипаж, с которым я летаю. Сухарев безошибочно производит штурманские расчеты и расчеты на бомбометание и фотографирование. Когда он выполняет их, я смотрю на него и думаю: «Какой умница!»
Хорош стрелок-радист Баглай. Он скромен, в совершенстве владеет связью, оружием, осмотрителен в воздухе. За все время, в течение которого мы вместе летаем, он еще ни разу не сказал мне, что взят в экипаж в добровольно-принудительном порядке. Конечно, хочется, чтобы и мой штурман, и мой стрелок-радист были так же довольны мной, как и я ими.
…28 июля. В этот день, во время выполнения семнадцатого боевого вылета, мы попали в перепалку из-за погоды.
Выполнено задание. Везем домой нужные разведывательные данные и фотоснимки. Но за наше двухчасовое отсутствие над аэродромом Мечетный появилась грозовая облачность, на землю обрушился страшной силы ливень.
Как всегда, подходим к аэродрому с малым запасом бензина. Мечетный расположен вдалеке от характерных ориентиров. Единственный ориентир стоянка самолетов, землянка и навес.
— Будь внимательным, Сима. Не дай бог нам потерять в этих условиях ориентировку, — говорю штурману, когда над Новошахтинском резко ухудшилась погода.
— Не потеряем. В школе нас этому не учили. — В шутке штурмана чувствую добрую уверенность. Молодец.
Сухарев вывел самолет точно на аэродром. Теперь дело за мной. Посадить машину в таких условиях не так-то просто. А тут еще, как назло, прекратилась связь. В наушниках шлемофона сплошной треск от грозы. Вокруг мечутся молнии. Ливень и сильный ветер усложняют пилотирование самолета. Лобовые стекла фонаря кабины залиты водой. Кабина сильно протекает. Укрепленный на ее полу штурманский компас АН-4 залит. В нижнем остеклении мелькнула и тут же исчезла стоянка самолетов.
Чтобы не бросало сильно машину, я держу повышенную скорость. Хочется чуть-чуть подняться повыше, но этого не делаю — знаю: сразу же потеряю землю.
На мгновение вспомнился случай с летчиком Бурзаком. Он вот так же прибыл с задания с малым запасом бензина. И, видимо забыв об этом, сделал боевой разворот с большим креном. Произошел отлив бензина от заборников, и моторы тут же «обрезали», самолет упал. Это урок всем. Что же делать мне? Выполнять развороты «блинчиком» тоже не могу — боюсь потерять из виду аэродром. Если я его потеряю, придется уйти на излучину Северного Донца, брать от нее курс и выходить снова на аэродром. Но могу ли я этим заниматься, когда вот-вот кончится горючее и «зачихают» моторы?
Открываю левую форточку — капли воды сильно бьют в лицо. Земля сквозь пелену дождя еле просматривается. Выполняю развороты с большим креном. Выпускаю шасси и хожу над границей аэродрома, не упуская из виду стоянку самолетов.
Первый заход по «Т» — неудачный. Даю газ, ухожу на второй круг. Со следующего захода приземляю машину и облегченно вздыхаю. Словно гора свалилась с плеч. Семнадцатый вылет закончился благополучно.
На аэродроме очень много воды. Наш самолет напоминает на пробеге глиссер. Тормозами не пользуюсь: от большого сопротивления воды и так малый пробег. Кто-то из залетевших к нам летчиков в конце посадочной полосы поставил на нос Р-5. Не столкнуться бы… А ливень продолжается. Заруливаю на стоянку машину и думаю: «В такую погоду никто нас не встретит». Но нет, у капонира стоит в воде наш батя — капитан Вишняков. И все наши техники с ним. Все мокрые до нитки, но улыбаются. Я смотрю им в глаза и тоже улыбаюсь…
Прошло немного времени. Однажды наш бывалый комэск сказал мне:
— Грешно даже вспоминать, Бондаренко. А ведь я тогда думал, что ты разобьешься…
— Нет, товарищ капитан. Разбиваться у себя дома — не резон. А кто же немцев бить будет? — Ответил я ему, улыбнувшись.
При фотографировании результатов бомбометания полка сбит огнем зенитки самолет командира звена Покровского. Теперь все задания на разведку выполняют экипажи Моисеева и мой.
Когда хорошо выполнишь задание — радостно на душе. И тогда мы — дело прошлое — идем от линии фронта домой бреющим. Помню, в один из вылетов район разведки оказался закрытым низкой облачностью. Надеясь, что она вскоре останется позади и мы выполним хотя бы половину задания, я решил дойти до конечной точки маршрута — Барвенково, расположенного почти в двухстах километрах за линией фронта. Но облачность сопровождала нас.
— Сима, проверим высоту нижней кромки.
— Давай! — ответил Сухарев.
Я закрутил глубокую спираль, пробил облака вниз, а Сухарев в бортовом журнале записал: «Верхняя кромка — пятьсот, нижняя — двести метров». Эта высота чересчур мала для выполнения задания. Снова пробиваю облака вверх и беру курс домой.
— Скоро линия фронта? — спрашиваю Сухарева через некоторое время.
— Да прошли уже, по-моему…
— Ты точно знаешь?
— Знаю. У тебя руки по бреющему чешутся — давай.
Пробиваю вниз облака. Снижаюсь до земли и иду бреющим. В огородах вижу работающих женщин. Они, разогнувшись, смотрят на наш самолет. Нам машут руками дети. Сменяют друг друга красивые донбасские пейзажи. Земля стремительно летит навстречу самолету. У меня учащается дыхание, загораются щеки. «Вот это жизнь!» — радуюсь я. Но вдруг впереди замельтешили дымки разрывов, стали отчетливо вырисовываться танки, орудия. Под крылом поплыла изрытая разрывами снарядов и бомб земля.
— Эх ты, Сима! Линия фронта…
— Ерунда какая-то! А по моим расчетам…
Гитлеровцы ударили по самолету из всех видов оружия. Вспоминаю Покровского, который как-то сказал: «Друзья, попадетесь фрицам — доли секунды не летите по прямой! Не давайте прицелиться». У самолета огромная скорость. Но только на скорость надеяться нельзя. Снаряд догонит. Дав полный газ, я резко бросаю машину поочередно из стороны в сторону, снизу вверх и обратно вниз. Подо мной вздрагивает пилотское кресло. Это Баглай ведет огонь из своей нижней установки. Мелькнула нейтральная полоса — и мы над нашими войсками. Поворачиваю голову к штурману. Сима смеется.
— Вина моя, товарищ командир, — говорит он, — но зато советские люди за линией фронта увидели на крыльях нашего самолета красные звезды.
— А фрицы, ну и гады же! Стоят в полный рост и палят по нас из карабинов, — говорит скороговоркой Баглай.
— Ты томе молодец, Петро, что полоснул по ним из «Березина»..»
* * *
Сегодня, пятого августа, мы вылетим на боевое задание в двадцать пятый раз. В эти дни войска Степного и Воронежского фронтов начали операцию «Полководец Румянцев» по уничтожению белгородско-харьковской группировки войск противника. Я и поныне горжусь, что всем чертям назло мой экипаж выполнил тогда это ответственное боевое задание командования.
По агентурным сведениям стало известно, что немцы начали перебрасывать большие танковые соединения с Южного фронта в направлении Харькова и Белгорода. Мы получаем задание проверить это. Вылет назначен на семь часов.
Прибываем на стоянку самолета. Вчера на его правом моторе потек масляный радиатор.
— Товарищ младший лейтенант, радиатор заменил. Самолет к полету готов, — встретил меня докладом техник Беляев.
…Техникам я верю, как себе. Когда тороплюсь с вылетом, самолет тщательно не проверяю. Знаю, что это большое нарушение соответствующего наставления. Но что было, то было. Техники (это все летчики знают) обижаются, когда им не доверяешь. И потом я знаю, что техники уважают меня так же, как я их, и они не подведут. Обычно, когда прилетаю с задания, техники нашей эскадрильи всегда собираются у капонира моего самолета. Замечаю, как они смотрят, улыбаются и как горят их глаза. «Ждали!» улыбаюсь в ответ им и я. Вылезаем из кабин. И тут обязательно механик по кислородному оборудованию старший сержант Симонов спросит:
— Командир, как кислород подавался? Как вы себя чувствовали?
— Отлично! — говорю.
— А как проклятая немчура себя чувствует?
— Фрицам скоро будет капут!
— Вот это самое главное.
— Так, говоришь, все нормально, самолет подготовлен? — спрашиваю я Беляева.
— Ну! — произносит он чересчур уверенно.
— Ясно.
Сегодня я почему-то сильно волнуюсь. Но вида не показываю. Знаю: «дам по газам» — земля останется позади и все земное волнение как рукой снимет. Не самолет мой, а я распластаюсь крыльями и уйду далеко на запад, в голубое небо, разведывать тайну врага.
Запускаю моторы. Долго газовать на стоянке я не имею привычки. Устанавливаю взлетные обороты, чтобы не было на взлете раскрутки винтов, и выруливаю.
Одно время Покровский и я взлетали со стоянки. Дурной пример заразителен — стал так взлетать и Моисеев. И начальство поставило всех нас «на свое место». Теперь для взлета мы подруливаем свои самолеты к «Т».
— Взлетаем! — даю команду экипажу и прибавляю газ.
Вначале нехотя, лениво и медленно идет «пешка» на взлет, а потом рвется вперед, все быстрее и быстрее набирает скорость. Теперь за ней, как за норовистой лошадью, нужен глаз да глаз. Отрыв от земли. Бегло смотрю на приборы. Что за чепуха! В правом моторе почти нет давления масла, его температура быстро растет.
— Убрать шасси! — подаю команду штурману, чтобы набрать немного высоты, и поясняю: — Нет давления масла в правом… Буду на одном левом заходить на посадку.
Положение незавидное — высоты почти никакой. Пе-2 с одним мотором ведет себя плохо. Это является причиной случавшихся в первое время аварий и катастроф. Прикидываю в уме: наверное, что-то с масляной системой. А что? Правый мотор работает отлично, ровно. Но если ему дать еще немного «покрутиться» — его заклинит. Это не устраивает меня, и я захожу на посадку, убрав газ. Небольшое давление масла есть, и я, зная, что на малых оборотах смазки мотору будет достаточно, не выключаю зажигание. А вдруг неожиданно потребуется тяга? Использую все, учитываю и то, что за границей нашего Мечетного аэродрома ровная степь. Выпускаю шасси. Приземляю машину между капонирами второй и третьей эскадрилий и выкатываюсь на аэродром. Выключаю моторы. Ко мне бегут техники.
Вскоре выяснилась и причина отказа. Чтобы не текло из бака масло, вчера при смене радиатора в системе перекрыли сконструированный для этого шунтовой кран. А открыть его?..
Беляев, конечно, мне в глаза не смотрит. Хочется ему сказать несколько «ласковых», но разговоры вести некогда.
— Бондаренко, — кричит начальник штаба, — бегом на запасную машину! И немедленный взлет!
Одетые в меховое обмундирование, с заброшенными за спину парашютами, мы бежим на запасной самолет.
Я сейчас сильно зол. Задание очень серьезное, и за его выполнением смотрят не только с КП нашего аэродрома.
Навстречу с докладом торопится техник запасного самолета.
— Короче! — бросаю ему на ходу. — Фотоаппараты стоят?.. Кислород?.. Заправка маслом, бензином?..
— Все нормально, товарищ младший лейтенант! — козыряет он.
— У меня нет времени вас проверять!.. Ну и «шхуна» у тебя!.. Ты что, с того света ее выкопал?
— Она старая, товарищ командир, но хорошая.
— Моторы сегодня пробовал?
— Так точно.
— Когда машина летала последний раз?
— В день перелета сюда из Сальска.
— Ладно, в воздухе разберемся, — говорю технику в быстро поднимаюсь в кабину.
Запускаю моторы. Они работают хорошо. Техник, убрав из-под колес колодки, козыряет. Другие техники тоже каждый по-своему провожают меня. Злость как-то сразу прошла. Я улыбаюсь всем в ответ. Отрулив немного от капонира, взлетаю.
Первое впечатление о самолете после отрыва неплохое. Машина легко слушается рулей и хорошо набирает высоту. Одно мне только немножко не нравится: правый мотор дает небольшую раскачку оборотов. Но все же он, как и левый, поет свою песню. Оба они несут нас на запад, несут туда, где ползут немецкие танки.
О раскачке оборотов я решил никому в экипаже не говорить.
— Какая просторная кабина, — обращается ко мне Сухарев.
— Это машина сибирского завода. Все они легкие, летучие. В них более просторная кабина штурмана, — отвечаю ему, поглядывая на тахометр правого мотора.
Высота полета при подходе к линии фронта — семь тысяч восемьсот метров. Правый мотор, будто испугавшись вражеской территории, стал работать еще хуже. Сухарев это, конечно, заметил.
— А что у тебя с правым? Почему он так?.. — с тревогой спрашивает он.
— Раскачка оборотов, Сима. Не беспокойся, все будет нормально, отвечаю спокойно ему.
Пройдена линия фронта. Мы уже набрали потолок — восемь тысяч шестьсот метров. Правый мотор по-прежнему работает неудовлетворительно. Затяжеляю и облегчаю его винт. Убираю и даю газ. Переключаю нагнетатель со второй скорости на первую и обратно. Не помогает. Нужно возвращаться домой. Но задание!.. А оно очень серьезное! Наши фотопланшеты отправят в штабы дивизии, армии, фронта, а возможно, и в Ставку Верховного Главнокомандования. Нет, возвращаться нельзя! Я уже один раз возвращался. Хватит. Поглядывая на правый мотор, я продолжаю лететь дальше, на запад. Вскоре далеко впереди появились вражеские танки.
— Сколько же их!.. — восклицает, взглянув на землю, Сухарев.
— Ладно, Сима, без эмоций. Захожу на фотографирование. Считай и фотографируй! — даю ему команду.
По дорогам от Дебальцева и Горловки на Изюм в Харьков движутся колонны танков. Погода сухая, ветреная, и нам хорошо видно, как из-под гусениц валит клубами пыль. От ветра пыль тянется шлейфом далеко на юго-запад.
Я рад, что мы с Сухаревым сосчитаем и сфотографируем танки.
Но жутко и неприятно видеть, как но нашей земле ползет с паучьей свастикой эта мразь.
Куда нацелил враг свой удар? Какие военные планы намечают немцы, если перебрасывают такое количество техники с нашего фронта на другой. Не исключено, что только благодаря нашим разведданным командование разгадает замысел противника. Да, конечно, многое зависит и от нас. А я еще хотел возвращаться!..
Мы аккуратно выполняем свою работу. Все пока идет хорошо, но правый мотор стал вытворять такую свистопляску, что я на всякий случай распорядился:
— Петро, передавай о танках открытым текстом!
— Есть! Есть передавать о танках открытым текстом!
Наконец боевое задание выполнено. Кроме танков мы под интенсивным обстрелом зениток фотографируем еще Горловку, Дебальцево, Артемовск, Константиновну, Краматорск, Славянск, а на обратном пути — Чистяково.
Сухарев складывает свои штурманские принадлежности. До линии фронта еще около тридцати километров, но высота полета большая, и я, чтобы не держать моторы на высоком режиме работы, сбавляю газ. Самолет быстро снижается. Я с тревогой смотрю на правый мотор, с такой же тревогой смотрит на него и Сухарев.
— Неужели сегодня еще не все? — спрашивает он.
— Ничего, не беспокойся. Если уж со ста метров приземлились на одном моторе, то с восьми тысяч дотянем!
— Будем надеяться…
В это время в кабине резко запахло гарью.
— Командир, из правого мотора бьет масло! — взволнованно доложил Баглай.
— Понял, Петя. Смотри за ним внимательно, — отвечаю, стараясь быть спокойным.
— Смотрю внимательно.
— Сима, сколько осталось километров до линии фронта?
— Двадцать. Будешь садиться в Ровеньках?
— Нет, пойдем на свой аэродром. Хорошенько смотри за воздухом. Поведу машину на одном левом моторе.
Гарь чувствуется все сильнее. В кабине появляется дым. Мы с Сухаревым молча переглянулись. Убираю газ, выключаю зажигание правого мотора. Но он не выключается. Вероятно, сгорела идущая в кабину электропроводка. Мотор дает очень большие раскачки оборотов и воет, как сирена. Этот заунывный вой сильно действует на нервы. Кабина уже полна дыма.
— Командир, горит правый мотор! — кричит Баглай срывающимся голосом.
— Спокойно, Петя!
Смотрю на место пожара. Сзади в щель между капотом и центропланом вырывается пламя. Горит масляный бак. От закрывающего его дюралевого капотика отрываются белые, сгоревшие кусочки металла и улетают прочь.
— Ребята, мы горим! Мы за линией фронта. Буду тянуть на свою территорию, сколько смогу. Действуйте по обстановке! — приказываю экипажу.
— Петя, я предупрежу тебя, когда пройдем линию фронта! — говорит сразу же после меня Сухарев Баглаю.
— Хорошо.
Самолет горит. Быстро мечутся мысли. «Что делать? Бросать машину и прыгать? Но внизу фашисты! Нет, только не плен! Плен — хуже смерти! Нужно во что бы то ни стало дотянуть до своей территории, а там…» Мгновенно принимаю решение: разогнать самолет, используя большую высоту, перетянуть через линию фронта и прыгать над своей территорией.
Даю левому мотору полный газ. Со снижением двадцать метров в секунду разгоняю скорость до семисот километров в час.
В кабине уже не продохнуть от дыма. Он режет глаза, затрудняет дыхание. В наушниках шлемофона сильный треск — не слышу ни штурмана, ни стрелка-радиста. Жарко, очень жарко! Вижу, как языки пламени облизывают мой правый унт. На нем горит и закручивается шерсть. Печет в затылок — горит мех воротника моей куртки. Открываю левую форточку. Прислоняюсь лицом к образовавшемуся небольшому отверстию. Вижу, как Сима показывает: «Скоро будет линия фронта!» Самолет еще управляем, и я тяну его к своей территории.
Правый мотор горит как свеча и надсадно воет. От косого обтекания самолета воздухом при полете на одном моторе и очень большой скорости возникла вибрация. Смотрю на крылья — они сильно дрожат. Меня, как при езде на телеге по тряской дороге, подбрасывает на сиденье.
Начал гореть и центральный бензобак, установленный за штурманской пулеметной установкой. В штурманской кабине настоящее пекло. Сима мечется по кабине. Рвет ручку аварийного сбрасывания фонаря, чтобы выпрыгнуть, но фонарь почему-то не сбрасывается. Сима торопится. Еще раз рвет ручку и, убедившись в тщетности своих усилий, стремительно бросается вниз, в пламя, чтобы открыть нижний входной люк. Но там тоже все горит. Тогда он лезет через меня и пробует открыть астролюк, находящийся в верхнем остеклении кабины над головой летчика. Между правым бортом и моим сиденьем очень узко, и Сима не может с парашютом пролезть. Он снова бросается в пламя, к нижнему люку, и я его больше уже не вижу.
«Нужно прыгать! Машина вот-вот взорвется!» — решаю я. В этот момент самолет внезапно свалился в левый штопор. «Обгорели рули высоты. Нет, еще не все!..»
Инстинктивно беру штурвал на себя, а затем резко отдаю его от себя. Сознание работает четко и ясно. Отстегиваю поясные ремни. Рву ручку аварийного сбрасывания фонаря, но он, как и раньше у Симы, не сбрасывается. Сильно рву еще раз. Ручка переломилась! Окрашенная ярко-красной краской, она торчит, удерживаясь на одной жилке металла.
«Если погибну — как это будет тяжело для матери!.. Нет!.. Нет!..» Приподнимаюсь с сиденья. Выставляю руку в открытый Симой астролюк — по ней сильно бьет поток воздуха. В левом плече чувствую острую боль. В изнеможении опять опускаюсь на место. Но через мгновение снова с каким-то остервенением приподнимаюсь к люку.
Прыжок совпадает со входом самолета в штопор и действующей при этом отрицательной перегрузкой. Меня, как бумажку, вырывает из кабины. Обо что-то сильно ударяет. И я чувствую, как потоком воздуха мое тело словно разрывает на куски. Еще мгновение, и меня вдруг охватывает тишина. Я в свободном падении вниз головой. «Хорошее положение для раскрытия парашюта», мелькнула мысль. Правда, я увидел, что из ранца высосало небольшую часть шелкового купола, но это неопасно.
«Тянуть, тянуть», — неустанно колотится в голове.
Наконец скорость падения погасилась, и я рванул кольцо. В сильном возбуждении я не чувствую динамического удара при раскрытии купола. Бросаю кольцо и смотрю вниз. Самолет горит на земле. Намного ниже меня снижается на парашюте кто-то из экипажа. А где еще один? Беспокойно шарю глазами вокруг, но ни в воздухе, ни на земле не вижу второго парашютного купола. «Кто-то погиб. Кто? Сима или Петя?..» — думаю с горечью.
Смотрю на сильно изрытую землю, на множество горящих на ней костров. По этим кострам и по дыму с характерным запахом определяю линию фронта и направление ветра. Вижу, что меня относит на запад. Превозмогая боль в левом плече, натягиваю обеими руками половину строп купола и удерживаю их, преодолевая упругость воздуха, чтобы не угодить на вражескую территорию. Скольжу. Внизу пустынно. Снижаюсь и думаю; «А что, если к фашистам?» От этой мысли по телу пробегает дрожь.
С тревогой смотрю вниз и вижу, что к месту моего приземления уже бегут солдаты в касках. «Немцы!» — с ужасом подумал я. В груди что-то оборвалось. «Зачем же я прыгал? Зачем?» Рядом засвистели пули. Что делать? И вдруг я чуть не вскрикнул от радости. По погонам и обмундированию определил: наши!
А вот и матушка-земля. При приземлении не удержался на ногах — упал и свалился на руки, но тут же вскочил. Впереди меня стояло около пятидесяти наших солдат с автоматами.
— Стой! Руки вверх! — коротко приказал молоденький лейтенант невысокого роста.
— Товарищи, да я же свой!..
— Свой?! Ребята, гляди, у него оружие!..
— Руки!.. — кинулся ко мне белобрысый солдат, увидев торчащую из-под моей куртки кобуру пистолета. (Часто у летчиков от динамического удара при прыжках отрываются пистолеты. Я это знал и предусмотрительно хранил свое личное оружие под курткой, прижимая его подвесной системой парашюта.)
— Да свой я, свой! Ну что вы… Я разведчик…
Лейтенант подошел ко мне вплотную и схватил за лямки парашюта:
— Брешешь, фашист проклятый! Сейчас мы покажем тебе своих!
— Да что ты!.. — заорал я на него и загнул такими, что лейтенант вытаращил глаза.
— Свой же я, свой. Ну, что ты? — говорю я уже тихо.
— А почему кресты на самолете?.. — все еще не веря мне, кричит лейтенант.
— Это не кресты. Это в нашей дивизии опознавательный знак: на крыльях сверху белая полоса. При падении самолет штопорил, и вы его плохо разглядели.
— Да, ты, пожалуй, прав. Ну, извини, браток, — уже более миролюбиво сказал лейтенант.
— А один ваш погиб… — заговорили наперебой солдаты.
— Знаю, ребята, знаю… — С их помощью отстегиваю лямки парашюта и, не обращая внимания на боль в левом плече, торопливо спрашиваю: — Где ваше командование? Мне надо немедленно доложить о разведке.
Солдаты показывают находящуюся в двухстах метрах от нас землянку. Объясняют, что в ней и располагается штаб дивизии.
Вокруг стучат пулеметы, ухают взрывы. Но здесь к этому привыкли, и никто не прячется. От солдат я узнал, что в расположенном в полутора километрах отсюда большом селе Дмитриевка — фашисты. «Нам здорово повезло! Мы на своей территории. Одна только беда: погиб кто-то из экипажа», — думаю я, торопясь в штаб дивизии. Лица моих товарищей стоят у меня перед глазами.
Захожу в землянку штаба дивизии. За столом сидит полковник, а рядом стоит майор. Я сильно возбужден. Вероятно, здесь это возбуждение достигло своего наивысшего уровня.
— Почему ваши солдаты не знают силуэтов советских самолетов? Почему? вместо доклада закричал я. — Они меня чуть не расстреляли!..
Майор в растерянности смотрит то на полковника, то на меня, а полковник встает из-за стола и направляется в мою сторону.
— Успокойтесь, пожалуйста.
— Да что вы успокаиваете!.. Обидно ведь!.. Свои же… И кричат: руки вверх!..
Я высказал все, что наболело, и успокоился, доложил полковнику, кто я, куда летал и какое задание выполнял. О передвижениях танков противника просил немедленно доложить вышестоящему командованию.
— Говоришь, уходят?.. От нас? — как мне показалось, обрадованно переспросил полковник и добавил: — Не беспокойся, дружище, куда доложить, я знаю. А что у тебя с рукой?
— Выскочила при прыжке из плечевого сустава. Уперлась в ребра. Сильно болит. Мне нужно к врачу. Сообщите о нас, пожалуйста, в восьмую воздушную армию.
Перебрасываемся еще несколькими фразами, и полковник, сняв трубку телефона, очевидно затем, чтобы доложить о вражеских танках, обращается к майору:
— Отвезите его немедленно на моей машине в медсанбат.
Мы прощаемся. Выходим с майором из землянки.
— А танкистам на фронте, дорогой мой, еще тяжелее, чем вам, летчикам, говорит майор и осторожно берет меня под руку.
— Один из нас погиб… Но не знаю, кто, — сообщаю ему.
— Сейчас узнаем подробности, — ответил майор и пошел за «эмкой».
Я присел на ящик из-под снарядов и стал ждать. В это время ко мне подошел какой-то капитан. Я увидел на его груди парашютный знак с подвеской «250» и спросил:
— Вы видели, как мы прыгали?
— Видел.
— Расскажите…
Хорошо знающий свое дело парашютист-инструктор рассказывает о том, что он видел. Больно слышать: один наш товарищ запутался в стропах парашюта и погиб. А в это время из-за землянки появилась группа солдат. Они несут погибшего на развернутом парашюте. Кто?.. Сейчас узнаю, кто погиб. Сержант протягивает мне комсомольский билет, платок и смятый портсигар. Беру все это. Быстро раскрываю комсомольский билет. Читаю: «Сухарев Симон Иванович…» Мне стало вдруг жарко, так же, как в кабине горящего самолета. Ничего не говоря, я смотрю на солдат.
Они тоже опечалены гибелью незнакомого им человека, бойца, брата по оружию. Они видели падение нашего горящего самолета, и каждый рассказывает то, что видел. Мне очень тяжело думать о том, что произошло. Ведь только сейчас я разговаривал с ним. Вместе садились в эту чертову «шхуну»…
— Ребята, прошу вас: похороните его.
Я еле стою на ногах. Не могу смотреть сейчас на это. Пусть буду знать его таким, каким знал живого. Солдаты обещают похоронить.
— Все, что положено, сделаем, — говорит сержант. Подъезжает «эмка», мы расстаемся. Кто-то вталкивает на заднее сиденье парашют Сухарева.
— До свидания, товарищи. Бейте их, гадов! — говорю срывающимся голосом.
С трудом усаживаюсь на заднее сиденье машины. Рядом со мной сел майор. Мы едем к землянке, в которой находится Баглай. Я не знаю еще, что с ним произошло.
— Вот здесь, — говорит шофер майору и мне, показывая на небольшую землянку.
Баглай лежит на скамейке. У него перевязана голова.
От крови, просочившейся через бинт, образовалось большое алое пятно.
— Петя, нашего Симона… нет… — с трудом произношу я.
— Что ты говоришь?! — приподнял он голову. — Как все это случилось?..
— А что с тобой?
— Меня солдаты сюда привели. Лоб я поцарапал.
— Как ты, Петя, прыгал?
— Да так, ничего. Правда, низко уже было, но, к счастью, все обошлось хорошо.
— А ударился лбом обо что?
— И сам не знаю, — ответил он. — Меня тут чуть было свои в плен не взяли! Говорю: «Я свой», а в ответ слышу: «А, фашистская рожа, ты еще и по-русски калякать научился?»
— Дурачье!.. Пехота!.. Свои самолеты по силуэтам знать надо.
— Один здоровенный такой паря стал меня обыскивать.
— Ну…
— Расстегнул молнию и увидел орден Красной Звезды… «Хлопцы, он свой!» — сразу же закричал. И тогда уже солдаты достали перевязочный пакет и стали рану перевязывать…
— Да-а, Петь, аналогичный случай произошел и со мной. Ну да ладно. Чего уж там… Война ведь…
— А Симку нужно похоронить… — говорит Баглай.
— Похоронят Симку солдаты, Петя. А нас повезут в госпиталь…
Майор везет нас теперь в медсанбат. Дорога — одни ямы. Сильно болит левое плечо. Держу руку, свесив вниз, как плеть, — не так больно. Проезжаем мимо места падения нашего самолета. Он ударился о землю «спиной». Белое пятно вместо машины… Из земли торчат закопченные стойки шасси, но уже ничто не дымится.
Я еду и думаю: «Сегодня я второй раз родился». В самом деле: лети я на машине казанского завода, в которой астролюк кабины намного короче, — мне, как говорят, была бы крышка.
Шофер плавно тормозит машину. Подъехали к медсанбату.
— Товарищ майор, скажите вашу фамилию, — прошу я, с трудом выбираясь из машины.
— Майор Иванов.
— Буду помнить. Спасибо за все.
— Поправляйтесь. И чтобы больше нам здесь не встречаться. Лучше уж я буду смотреть на вас, летящих высоко в небе.
— Постараемся, товарищ майор.
Проводив взглядом «эмку», входим в расположение санитарного батальона. В операционной палатке хирург сразу же хватает меня за здоровую руку и возбужденно говорит:
— Браток, дай хоть одну парашютную стропу. Нет шелка, нечем зашивать ребятам раны.
Я хорошо понимаю его. Парашют Сухарева я осматривал. В шелковом куполе два отверстия диаметром по полтора метра. Прогорел в нескольких местах. Знаю, что он непригоден к дальнейшей эксплуатации.
— Берите, — говорю хирургу.
— Превеликое, браток, тебе спасибо. Теперь живем.
Не суждено было этому ПЛ-3М спасти Сухареву жизнь. Но пусть он поможет многим солдатам и офицерам заживить их раны.
Через некоторое время Петро уже лежит на столе. Ему зашивают рану без наркоза. Он морщится, смотрит медсестре в лицо и молчит. Со мной хуже. Хирург (я внимательно смотрю на него) вздыхает и говорит:
— Ложитесь животом на стол и свешивайте руку вниз. Привяжем к ней груз, и она войдет в сустав. Как зовут-то вас?
— Николай. Бондаренко.
— Ну вот, Коля Бондаренко, придется вам потерпеть немного. Не бойтесь…
— Я не боюсь. Раз попал к вам в руки…
— Правильно!
К моей руке привязали ведро с водой, а потом еще и камень, но рука в сустав не вошла. Хирург задумчиво посмотрел на меня и спросил:
— А хотите, я ее под общим наркозом вправлю?
Соглашаюсь — другого выхода нет. Сестры привязали меня веревками к столу. Хирург сказал: «Считайте!» — и мне дают наркоз. Я начал считать, мне стало очень плохо. Захотелось крикнуть: «Не надо!», вырваться, но… в голове зазвенело и я провалился куда-то в бездну…
Очнулся после наркоза. Мое левое плечо туго перевязано. Подвигал подвязанной рукой — не болит. Осматриваю себя. Чувствую, стянута и правая нога. При приземлении на каменистую почву я сильно разбил правое колено. Врачи, не церемонясь с моими шароварами, разрезали правую штанину от стопы до бедра, перевязали колено и скололи куски двумя английскими булавками. В таком виде меня посадили вместе с Баглаем и другими ранеными в кузов грузовика и повезли во фронтовой госпиталь Ровеньки.
После осмотра там врачи принимают решение отправить нас в авиационный госпиталь Зерноград.
— Доктор, было бы лучше, если бы вы отправили нас в полк. Там и госпиталь есть, — говорю врачу-женщине, вспомнив, что неделей раньше туда положили командира звена Покровского и его штурмана Лакеенкова.
— Ни в коем случае. Даже не говорите об этом, — возмущается врач.
Утро восьмого августа. В госпитале ждут самолет, который должен доставить нас в Зерноград. За прошедшие дни я еще два раза напоминал врачу о нашем полковом госпитале и дважды получал резкий отказ.
Сестра ведет нас к взлетно-посадочной площадке сани, тарных У-2. А вот уже подруливает «кукурузник». Так фронтовики величают этот маленький санитарный самолет.
— Попухли мы с тобой, командир, — говорит Баглай.
Сестра дает летчику документы и властно распоряжается:
— В Зерноград обоих!
— Сколько мне еще рейсов сегодня? — спрашивает летчик.
— Два.
— Нормально.
И тут у меня созрело решение. С врачами и сестрами я не договорился и не договорюсь. А с летчиком, коллегой?.. Улучив момент, делаю строгое лицо, подхожу к пилоту и спрашиваю:
— Ты летчик?
— Да, летчик, — отвечает он и меряет меня взглядом с головы до ног.
— И мы летчики. Вот что: повезешь нас не в Зерноград, а в полк. Понял? Если только ты летчик, — бью по его самолюбию. — Посмотри, разве нас на носилках принесли?
Мой расчет оправдался.
— А где ваш аэродром? — спрашивает он.
— Аэродром Мечетный.
— О, знаю. Полк Валентика… Бывали там не раз.
— Вот и хорошо.