Мы — гвардейцы!
Мы — гвардейцы!
20 октября 1943 года наш Южный фронт переименован в 4-й Украинский.
23 октября освобожден Мелитополь. В этот же день 270-й бомбардировочной авиационной дивизии, 86-му и 284-му бомбардировочным авиационным полкам присвоено звание гвардейских и дано наименование Таганрогских.
6-я гвардейская Таганрогская дивизия! 134-й и 135-й гвардейские Таганрогские полки!
Мы — гвардейцы, мы — таганрогцы! Отлично! В этом есть маленькая крупинка напряженного труда, внесенного и моим экипажем. Капелька боевой работы, влитая звеном разведчиков, которым я командую.
— Экипаж гвардии лейтенанта Бондаренко для получения боевого задания прибыл! — докладываю теперь я гвардии майору Соколову.
В последней декаде ноября наш полк начал перебазирование на аэродром Астраханка под Мелитополем.
В самолетном парке у нас есть «кукурузник» и «коломбина» — старенький УСБ. На нем браво «пиляет» командир звена Владимир Пименов. «Коломбина» очень уж удобна для перевозки небольших грузов и людей при перебазировании полка. Вот и сегодня несколькими рейсами Пименов доставил с Астраханки экипажи для перегонки оставшихся самолетов.
Одиночно, с интервалами десять минут, взлетают и уходят на Астраханку наши «петляковы». Погода плохая: моросит дождь. К обеду он стал еще сильнее. Ответственный за выпуск самолетов гвардии капитан Забиворот подходит ко мне и спрашивает:
— Бондаренко, полетите, или будем ждать улучшения погоды?
В полетах на малых высотах и бреющем я, хотя и нелегально, натренировался неплохо.
— Товарищ капитан, что мне одному здесь делать? Полечу домой, — отвечаю ему.
— Вылетайте, Бондаренко. Смотрите повнимательнее за землей, пилотируйте аккуратно, — напутствует Забиворот.
— Есть!
Все время до Астраханки иду бреющим, точно выдерживаю курс, пилотирую машину так, чтобы не наскочить на встречающиеся преграды. Зиновьев держит в руках карту и ориентируется по быстро убегающим назад ручейкам, оврагам и небольшим населенным пунктам.
В Астраханке сильный дождь. С первого захода сесть не удалось, произвожу посадку со второго.
Заруливаю самолет на стоянку третьей эскадрильи. По лицам вышедших из кабины стрелка-радиста, техника и механика вижу, что они очень довольны полетом.
— Летели, как на глиссере, — говорят они, делая разминку.
— Значит, понравилось лететь бреющим?
— Очень!
Я тоже люблю такие полеты…
В Астраханке наш полк стоял недолго. Здесь мы часто собирались после ужина, становились в круг и, положив друг другу руки на плечи, пели песни. Руководителем этого своеобразного хора был летчик моего звена Николай Угаров.
Пели разные песни, в том числе и старую шахтерскую «Гудки тревожно загудели». Последнюю неизменно запевал адъютант 3-й эскадрильи Мирошниченко:
…Я был отважным коногоном,
Родная матушка моя.
Ребята дружно подхватывают припев. Высоко в красиво тянет штурман Иван Смородский:
Меня убило в темной шахте,
А ты осталася одна…
— Нужно прекратить это… — сказал однажды, проходя мимо, замполит Кантор Валентику.
— Молодые, пусть подурачатся! — услышал я ответ Валентика.
Все мы были горазды на разные шутки-«покупки». Как-то стрелок-радист Монаев в подтверждение своего несерьезного отношения к ранению и смерти разыграл врача полка Ануфриева.
Монаев после посадки самолета заявил, что он ранен. К самолету сразу же прибыли врач и санитары с носилками. Ребята осторожно положили на них двухметрового Володьку и… понесли в санчасть. По дороге Монаев. конечно, не выдержал и расхохотался. Помню, смеялся до слез и Ануфриев. За розыгрыш он нисколько не обиделся на Монаева.
Однажды после удачного вылета мы, сильно устав и проголодавшись, пошли сразу в столовую.
— Слушайте, о вас в газете пишут! — такими словами встретил меня Угаров.
— Знаю вас… Но я вам не Зленко, — отвечаю я, вспомнив, как адъютанту нашей эскадрильи Виктору Зленко кто-то из ребят при перебазировании из Люксембург-Розовки положил в матрац с бельем булыжник. И летчик целый день таскался с ним.
— Нет, правда. Честное слово. На, командир, почитай, — не отстает Угаров в протягивает газету.
Зиновьев берет из его рук «Сталинский сокол» и в статье Натана Рыбака «Воздушные следопыты» читает:
«…Есть еще один замечательный экипаж разведчиков. Их трое: летчик Бондаренко, штурман Зиновьев и стрелок-радист Баглай…»
— Ну что? — спрашивает Угаров.
— Действительно, неплохо, братцы, сказано!
Но дальше Рыбак загнул такое, что мы все дружно захЬохотали.
«…Не страшны им море зенитного огня и стаи истребителей».
— Вот это герои!.. — зашумели ребята.
— Никола, взял бы ты этого Рыбака с собой на разведку!
— Пусть попробовал бы «мессеров» на удочку!..
Следующий наш боевой аэродром — Розовка, на который мы перелетели 4 декабря. Он расположен восточнее Астраханки. Нам непривычно отступать, но так, в целях лучшей дислокации штурмовых, истребительных и бомардировочных полков, решил командующий армией Хрюкин.
Я летаю на разведку за Днепр и в Крым. Стоит облачная погода. Ясных дней почти не бывает.
10 января 1944 года у меня семьдесят третий вылет на разведку. Со мной летит штурман эскадрильи гвардии старший лейтенант Вячеслав Рипневский. Он воевал под Сталинградом, произвел около семидесяти боевых вылетов, успел насмотреться и хорошего и плохого. С началом боевых действий на Южном фронте он с командиром Звена Прониным летал в одном экипаже. Теперь его назначили штурманом 1-й эскадрильи вместо Александра Селедкина, убывшего в училище для овладения летной профессией.
В этом семьдесят третьем вылете у моего самолета оторвался винт левого мотора вместе с шестерней редуктора. Я уже сразу после взлета улавливал посторонний шум, но тяга тогда была нормальной, показания приборов тоже не внушали опасений, и я не стал возвращаться.
…И вот задание выполнено. На пленках двух фотоаппаратов, установленных в бомболюках, зафиксированы станции Геническ, Джанкой и Симферополь, аэродромы Веселое, Сарабуз и другие объекты. Пройдена линия фронта. Погода в Крыму неплохая. Правда, севернее Сиваша она стала портиться: появилась сплошная низкая облачность, ухудшилась видимость. Иду под нижней кромкой на высоте сто метров. Слева тянется на Мелитополь полотно железной дороги. Мелькают телеграфные столбы. Впереди показалась железнодорожная станция. Я поворачиваю голову к Рипневскому и спрашиваю:
— Это Акимовка?
И вдруг слышу необычный резкий звук: р-р-р. Инстинктивно перевожу взгляд на моторы. На левом нет винта. Тут же, чтобы двигатель не пошел вразнос, убираю газ. Капоты мотора разворочены: на глушители течет масло и начинает гореть. Устанавливаю режим одномоторного полета. Сознание работает усиленно: высота, конечно, мала, но машина — «сибирячка» — легкая, летучая. Бензин выработан больше чем на половину. Значит, полетный вес невелик. Да к тому же оторвался винт, который без шестерни редуктора весит ни много ни мало сто тридцать два килограмма. Правда, развороченные капоты создают дополнительное сопротивление. Принимаю решение идти на свой аэродром. Вдруг штурман громко и протяжно кричит:
— Гори-им!..
Высоты почти нет. Повернуть голову назад, чтобы посмотреть, какой тянется за самолетом шлейф, не могу. Но Рипневский — штурман бывалый и зря кричать не станет.
— Садись перед собой на «живот». Я буду держать тебя! — кричит он снова.
Ремни в полете стесняют движения, поэтому я никогда ими не привязываюсь. Вячеслав хватается за плечевые лямки моего парашюта и крепко прижимает меня к бронеспинке. Нам, можно сказать, повезло: впереди оказалась ровная степь. Убираю газ и иду на посадку. На фюзеляж приземляюсь впервые. Невольно вспомнились слова, сказанные однажды командиром полка: «Полетаешь все изведаешь».
Момента приземления не чувствую. Но потом, когда машина полностью легла на землю мотогондолами, появилось такое ощущение, будто она во что-то упирается. Меня все сильнее тянет вперед. Того и гляди, ударюсь лицом о приборную доску.
Наконец самолет замер. Рипневский срывает фонарь кабины, и мы быстро покидаем свои места. Отбежав на безопасное расстояние, я с болью смотрю на горящий левый мотор.
— Горит масло! До бензина пока не дошло! Будем тушить! — говорю я.
Подбегаем к самолету. Правый мотор, врывшись винтом в землю, остановился, а левый продолжал работать.
— Надо же выключить его. Вот растяпа! — ругаю я себя и нагибаюсь в кабину.
— Баглай, сгребаем ногами снег. Быстро! — распоряжается Рипневский.
Горящее на моторе масло забрасываем мокрым снегом и грязью. Погасив огонь, осматриваем машину. Впечатление такое, будто нашу «пешку» с убранными шасси осторожно положили на мотогондолы и слегка придавили. Все-таки я удачно приземлился.
Неожиданно над нами появился По-2.
— Штурман, стреляй красными ракетами! — приказываю Рипневскому.
— Слушаюсь! — бодро отзывается он. — Есть шанс своевременно доложить о выполнении задания!
Широко расставив ноги, он начинает палить из ракетницы. Летчик По-2, заметив наш сигнал, делает круг и садится. Когда он вышел из кабины, я узнал в нем начальника воздушно-стрелковой службы 8-й воздушной армии. Докладываем ему для передачи в штаб разведывательные данные. Потом я попросил полковника сообщить о случившемся в 135-й полк.
— Сообщу, — заверил он. — Валентика я хорошо знаю. Только самолет не оставляйте без охраны.
К полудню 12 января мы на попутной автомашине приехали домой. Зашли в казарму 1-й эскадрильи.
— Здорово, орлы! — приветствую товарищей.
— Здорово, без вести пропавшие! — обрадованно отзывается Зиновьев.
— Что! Похоронили уже! — возмущается Слава Рипневский, увидев на ногах молодого штурмана Анвара Хасанова свои новые меховые унты.
— Что вы, товарищ гвардии старший лейтенант? — растерянно отвечает Хасанов и тут же умолкает.
— Ладно, носи на здоровье, — добродушно машет рукой Рипневский и уже спокойным голосом спрашивает: — Ну, как тут без нас поживаете?
— Плохо. Погода никак не наладится, на задания не летаем! — отвечает Угаров.
— Ничего, наверстаем! — успокаивает его Рипневский.
Ясной погоды действительно нет и нет, летаем на разведку на малых высотах. Ниже тысячи двухсот метров фотографировать нельзя: снимки получаются некачественные. Зато визуальное наблюдение хорошее.
Однажды мы заметили в воздухе вражеский транспортный самолет Ю-52. Он шел попутным курсом. Я обогнал его, но оставил без внимания. За линией фронта нам запрещалось вступать в воздушные бои. Во-первых, Пе-2 не истребитель, а во-вторых, его экипаж выполняет более ответственное задание.
Когда я вспомнил во время ужина об этом случае, Борис Зиновьев иронически заметил:
— Вот чудаки! Эту каракатицу не могли сбить!
— Хватит об этом!.. — оборвал я его. И, подумав, добавил: — Вообще-то надо было его рубануть.
— Конечно, надо! — сиплым голосом подтвердил Борис.
Зиновьев заболел ангиной. Тихий, совсем непохожий на себя, он сидит на нарах с забинтованной шеей и каждое утро, провожая нас на аэродром, говорит:
— Ни пуха ни пера, ребята!
Мы с Борисом совершили немало вылетов. Я крепко подружился с ним.
На время болезни Зиновьева штурманом в мой экипаж назначили Александра Воинова, тоже хорошего парня, уроженца Донбасса. Хотя ему уже присвоили звание младшего лейтенанта, товарищи в шутку продолжали называть его ефрейтором. В этом чине он прибыл к нам в полк из пехоты.
Мне приятно с Сашей летать. Он расторопен, хорошо знает штурманское дело. Мы с полуслова понимаем друг друга.
И вот мы с Воиновым в очередном полете на разведку. Выполнив задание, легли на обратный курс. Вдруг я увидел впереди ниже вражеский самолет «Хеншель-126». Он шел навстречу. Все во мне закипело. Быстро осмотревшись, передаю экипажу:
— Буду атаковать фашиста!
— Правильно, жечь их, гадов, надо! — одобряет мое решение Воинов.
Включаю тумблеры электроспуска пулеметов носовой установки. Выждав, когда фашистский самолет подойдет поближе, перевожу машину в пикирование. Вгоняю «хеншеля» в сетку прицела, беру упреждение и даю длинную очередь. Пулеметы работают отлично. Мелькают языки пламени. На переднее стекло фонаря летят клочья дыма. Выхожу из атаки на высоте шестьсот метров. Осматриваюсь.
— «Лаптежник» отвалил в сторону! Но дымок за ним тянется! — весело кричит Баглай.
— Разворачиваюсь за «хеншелем»! Саша, ориентировку веди внимательнее. Оба наблюдайте за воздухом! — даю распоряжение Воинову и Баглаю.
Я не уверен, попал ли в «хеншеля». Может быть, фашист удирал на форсаже?
— Командир, смотри!.. — слышу крик Воинова. Я резко повернул голову в его сторону.
— Фу ты, мать честная! — вырвалось у меня. Навстречу нам — два «Мессершмитта-109».
— Они прикрывают его!
— Да, недосмотрел!..
Моя «пешка» и «мессеры» разошлись левыми бортами на большой скорости.
— В облака, скорее в облака… — тихо говорю я экипажу, а сам даю полный газ. Облегчаю винты и, используя возросшую после атаки скорость, «лезу» вверх.
Воинов и Баглай молчат. Пауза мне показалась слишком долгой.
— Смотрите за «мессерами»! Будут атаковать — встречайте огнем. Не забывайте о гранатах АГ-два! — приказываю штурману и стрелку-радисту.
— Есть смотреть, — отвечает Воинов.
— Смотрю, командир! — отзывается и Баглай.
— Один «мессер» пошел за «хеншелем», а другой начал разворачиваться в нашу сторону, — докладывает Воинов.
— Хорошо. Приготовьте пулеметы! — приказываю экипажу.
Штурман и стрелок-радист открывают огонь. Машина дрожит от стрельбы.
— Воинов, — приказываю штурману, — установку АГ-два пробуй, когда «худой» развернется! Пусть видят, что мы не с пустыми руками! Выпусти только одну гранату.
— Понял, командир! — отвечает Воинов.
Моторы моей машины уже выбрали положенный ресурс. Работают они ровно, но тянут слабо и сильно коптят. Набирая высоту, оглядываюсь и вижу: с креном почти в девяносто градусов в нашу сторону разворачивается «мессер». Спасительные облака оказались совсем близко. Стараюсь как можно быстрее скрыться в них. От большого нервного напряжения даже ерзаю на сиденье.
— Приготовился к стрельбе! — докладывает Баглай.
— Даю гранату! Да-ю! Видит, черт «худой», видит! Доверни, командир, на двадцать градусов влево! — слышу энергичный голос Воинова.
И в тот момент, когда штурман просил довернуть влево, чтобы ему было лучше вести огонь из пулемета и бросить серию гранат на парашютах, машина вошла в облака. Я предчувствую, что «мессер» все-таки успевает дать очередь и поэтому резко разворачиваю машину вправо. Так и есть: огненная трасса прошла чуть левее. Опоздай с маневром на секунду — и конец…
Ровно, спокойно идет в облаках самолет. Уменьшив обороты моторов, говорю Воинову:
— И принесли черти этих «худых»!
— Командир, «хеншели» и «рамы» всегда летают с прикрытием, — подает голос Баглай.
— А где ты был раньше?
— Раньше? Все говорили: «Летит утка», а командир сказал: «Летит гусь!». Значит — летит гусь! Командир атакует — все делается по науке! — смеется Баглай.
— Правильно, Петя, ты понимаешь службу! А знаешь ли ты, как мне хотелось сбить «хеншеля»?..
— Дело-то оказалось не простым. Чуть на живца не попались. Выходи из облаков. Уже пять с половиной минут идем в них, — вмешался в разговор штурман.
Выхожу из облаков, осматриваюсь. Мы находились над Никопольской переправой через Днепр. Вчера она была разбита штурмовиками, а сегодня снова действует. Ударили вражеские зенитки, и я снова ухожу в облака. Минуты через две выхожу из них.
Они стали ниже. Иду под их кромкой. Вдруг начало трясти правый мотор. Стрелка счетчика его оборотов качается то влево, то вправо. Боюсь, что двигатель вот-вот «обрежет».
— Саша, нам долго осталось лететь?
— Четыре минуты, — отвечает штурман. — Двадцать четыре километра.
«Что такое четыре минуты? — спрашиваю сам себя и начинаю считать секунды: — Раз, два, три… О, еще очень много!..»
Высота четыреста пятьдесят метров, впереди вражеский укрепленный район Верхний Рогачик. Ясно, что по моему самолету, летящему на малой высоте, фашисты будут палить из всех видов оружия. Но с «больным» мотором я не смогу снова дотянуться до облаков. «Обрежет» двигатель — сорвусь в штопор. Над укрепленным районом прохожу благополучно.
— Командир, а все-таки я видел, что за «хеншелем» потянулся дымок…
— Петя, для доклада о сбитых самолетах противника требуются точные подтверждения. Хорошо получилось бы, если бы я сбил его.
Над нашей территорией правый мотор заработал лучше.
— Надо же, как раскрутился!.. — с удовлетворением замечает Воинов.
— Может быть, в карбюратор вода попала, — размышляю вслух и тут же спрашиваю у Баглая: — С аэродромом связь держишь?
— Держу.
Наконец показалась наша Розовка. Я веду машину над стартом «с прижимом». Вижу, большая группа людей вытаскивает «пешку», застрявшую между посадочной полосой и стоянкой 134-го полка.
— Аэродром раскис, Коля, приземляй машину повнимательнее, — советует Воинов.
— Вижу, постараюсь.
Этот вылет закончился благополучно. После доклада новому начальнику штаба гвардии майору Мазурову о выполнении боевого задания я вспомнил о замечании Валентика насчет «Мессершмитта-110». Подошел к нему и сказал:
— Товарищ гвардии подполковник, сегодня я хотел исправиться, но попал в неприятную историю…
— Не огорчайтесь. Хорошо, что атаковали. Ведь в начале войны они, подлецы, гонялись даже за одиночными нашими бойцами-пехотинцами. Товарищ Мазуров! — обратился он тут же к начштаба, — из тыла пришли посылки, передайте одну экипажу Бондаренко.
Домой вернулись поздно вечером. Воинов, не раздеваясь, начал открывать посылку. Я, как и другие ребята, внимательно смотрю на все, что он достает из фанерного ящичка. И думаю: «Дорогие наши мамы, это ваши золотые руки так аккуратно все укладывали…»
В Розовке мне предложили выехать в тыл на курсы командиров эскадрилий. Состоялся разговор с комэском Вишняковым. Почему-то мне показалось, что от меня хотят избавиться. Стало обидно.
— Разве я плохо воюю? Стараюсь… — говорю Вишнякову.
— На курсы вам нужно ехать, — отвечает он.
— Не поеду. Пошлите Болдырева или Пронина… С фронта, из нашего полка никуда не поеду. Передайте это Валентику, Кантору и Мазурову…
— Ну, хорошо, — заключает Евгений Сергеевич.
На курсы подготовки командиров эскадрилий был послан командир звена 134-го полка Алексей Дегтярев. После учебы он прибыл в свой полк и до конца войны водил эскадрилью.
…Я продолжаю заниматься любимым делом — летать на разведку.
В феврале сорок четвертого года погода на юге Украины была плохая: порывистый ветер, низкие облака, из которых сеял то дождь, то мокрый снег. Сложные метеоусловия и неудовлетворительное состояние полевого аэродрома Розовка осложняли боевую работу полков нашей дивизии, мешали бомбардировщикам по-настоящему поддерживать с воздуха наступательные действия своей пехоты.
Моему экипажу дают задание на разведку погоды в районе ближайших оперативных целей у Днепра. Еще не освобождены Верхний Рогачик, Большая Белозерка, Каменка Днепровская и другие населенные пункты.
Вот и сегодня лечу бреющим. Надо мной серые рваные облака. Вижу: от Мелитополя к фронту идут войска. С пушками на прицепе ползут автомашины. Много под вод. Представляю, как тяжело солдатам идти по грязным скользким дорогам. Чтобы поднять у пехотинцев настроение, приветствую их, накреняя машину с крыла на крыло. В ответ многие из них машут руками. Войск к Днепру движется много. Значит, скоро преодолеем эту водную преграду.
Наконец пришло время для решительных действий. Полки 6-й гвардейской дивизии бомбят цели с высоты четыреста метров. Удары мощные и точные. Фашисты не выдерживают натиска и отступают за Днепр.
26 февраля наш полк перелетел под Мелитополь.
Здесь пришлось мне проститься со своим замечательным штурманом Зиновьевым. Его послали на курсы подготовки начальников воздушно-стрелковой службы полков. Грустно. Все-таки вместе с ним выполнили 60 боевых вылетов. Ну что ж, жизнь идет вперед. Зиновьев — грамотный штурман, и будущая должность ему под стать.
А в экипаж ко мне назначен гвардии лейтенант Дмитрий Шопен: Он неплохой штурман, веселый парень, пишет стихи.
* * *
17 марта. Перелет на аэродром Шотово под Ивановку. Полк улетел на задание и обратно вернется уже на новое место.
Наше звено ведет командир эскадрильи Покровский. Слева от него Моисеев, справа — я. Мы перегоняем старенькие машины. Мне не привыкать поднимать в воздух самолеты с выработанным ресурсом моторов.
«Давно мы, старая тройка, не летали вместе», — подумал я, вспомнив о перелете из Сталинграда в Сальск.
Правый мотор моей машины вдруг начало сильно трясти. Того и гляди отвалится.
Отстаю и отхожу от строя. Не пойму причину. Мотор работает вроде нормально. Но чувствую — надо что-то предпринимать. Затяжеляю правый винт. Убираю газ. Двигатель не выключаю, чтобы винт не создавал дополнительного сопротивления. Веду машину на одном левом. Перед тем как случиться этому, высота была шестьсот метров. Прошло немного времени, и она дошла до двухсот.
«Что за чертовщина? В «Инструкции по технике пилотирования Пе-2» сказано, что «пешка» на одном моторе может набирать высоту. Моя же машина не держится даже в горизонтальном полете. Наши летчики при отказе одного из моторов обычно тянули на свой аэродром с потерей высоты. А если я не буду держать крен в сторону работающего мотора? Высота может «съедаться» скольжением.
Пробую пилотировать машину без крена. Кажется, она повела себя лучше: вначале прекратила снижение, затем стала «карабкаться» вверх. Левый мотор работает на полном газу. Преодолевая разворачивающий момент, держу курс к аэродрому Шотово, «скребу» высотенку и вспоминаю рассказ о мастерстве командира 9-го запасного полка майора Калачикова.
Этот замечательный летчик после взлета и уборки шасси убирал газ одному мотору, набирал высоту, выполнял полет по кругу и приземлял машину у посадочного знака.
Да, Пе-2 любит смелого, грамотного летчика!
…Перед подходом к аэродрому я сумел набрать пятьсот метров высоты. А большей и не требовалось.
Покровский и Моисеев сели первыми. Теперь мне ничто не препятствует. Выпустив шасси, захожу на посадку.
И все-таки одномоторный полет на Пе-2 выполнять нелегко. Сложен он потому, что работающий мотор быстро перегревается и плохо тянет. Есть одно еще «но»: посадочный угол самолета больше критического на несколько градусов. Эти закритические градусы особенно коварно проявляют себя на посадке при несимметричном обтекании самолета.
Как и при обычном приземлении, перед началом выравнивания машины я плавно убрал газ левого мотора. И тут моя «пешка» сразу же, как топор, упала на землю. Посадка получилась чуть ли не аварийная. Машина задела левой консолью за землю, ударилась левым колесом, немного пробежала и остановилась. Но — спасибо конструктору за крепкое шасси — «нога» осталась цела. На одном моторе заруливаю на стоянку. Когда даю гам, машина идет вперед с правым разворотом. Тогда я убираю его и торможу левое колесо. Так повторяю снова и снова. «Пешка» не совсем прямо, но все же движется в нужном направлении.
Весь вспотевший, покидаю кабину, подхожу к командиру полка и докладываю:
— Товарищ гвардии подполковник, пришел на одном моторе. Только допустил промашку. Нужно было убирать газ после выравнивания, а я действовал, как в обычных условиях. И вот получилось то, чему и сам не рад.
— Как так? На одном моторе, говоришь? — переспрашивает Валентик.
— Да, на одном.
Валентик, не сказав ни слова, поднялся в кабину и запустил правый мотор. Так и есть: двигатель работает, а газ из-за сильной тряски дать нельзя.
В следующем полете приключилась еще одна история. В механизме винта моей машины поломались сухарики: все три лопасти самопроизвольно установились на разные углы атаки, образовав невероятную тряску.
Ах, «пешка», «пешка»!
* * *
17 марта эскадрилья Вишнякова дважды бомбит переправу через Южный Буг у Николаева. Во втором вылете прямым попаданием зенитного снаряда повредило правый мотор машины гвардии младшего лейтенанта Василия Голубева. Осколками была разорвана обшивка кабины и отбита опора правой педали ножного управления. Голубев и штурман Адам Ткаченко получили ранения. Но экипаж продолжает полет к цели и вместе с эскадрильей сбрасывает бомбы. Правда, положение его очень тяжелое. Оно усугубляется и тем, что до линии фронта еще семьдесят километров, а высота не превышает тысячи метров. Превозмогая боль, Голубев принимает все меры к тому, чтобы дотянуть до своей территории. Ткаченко вначале накладывает жгут на раненую ногу летчика, а затем себе перевязывает руку. Левому мотору дан полный газ, установлены взлетные обороты винта, но потерявшая аэродинамические качества машина идет со снижением. Высота девятьсот, восемьсот, семьсот метров… Уже Голубев тянет на малой высоте, а затем идет бреющим. Уже совсем недалеко до расположения наших войск. Но… не долетев всего восемь километров до линии фронта, самолет падает в расположении вражеских артиллерийских позиций.
При ударе машины о землю Голубев и Ткаченко потеряли сознание, а Василий, кроме того, получил еще одно ранение. Быстро оставив покореженную кабину, стрелок-радист гвардии старший сержант Николай Загоруйко выхватил наган и смело пошел навстречу вражеским автоматчикам. Он в упор застрелил несколько фашистов, а последним патроном оборвал свою жизнь. Голубева и Ткаченко фашисты взяли в плен.
Так закончился двадцать пятый вылет экипажа Голубева…
Обо всем этом мы узнали намного позже, когда вызволенные из плена Голубев и Ткаченко возвратились в родной полк. Они рассказали о том, как издевались над ними на допросах, а затем в лагере, расположенном в украинском поселке Тимводы, о помощи русских пленных врачей, о старшей медицинской сестре городской больницы Лиде, помогавшей раненым…
И об утре 28 марта, когда в дверях их камеры вырос с автоматом на груди советский солдат и сказал:
— Здорово, братцы! Поздравляю с освобождением!..
Мы стоим на аэродроме Шотово у По-2 и слушаем рассказ Голубева и Ткаченко.
— Кто бы мог подумать, что в тихом и молчаливом Николае Загоруйко столько мужества, воли и ненависти к врагам Родины, — сказал, сдвинув брови, штурман эскадрильи Рипневский.
— Братишки, вот так надо сражаться! — восклицает стрелок-радист Монаев.
…Когда прилетели в Шотово, было уже тепло. Потом вдруг внезапно похолодало, началась метель. Снегу навалило по пояс. Однако весна взяла свое, снова установилась хорошая теплая погода, снег сошел и кругом зазеленела трава. В весеннюю пору воздух на Украине особенно чист. Выйдешь в степь, посмотришь вдаль, и горизонт перед тобой словно колышется в прозрачном мареве.
Кажется, что там плещут морские волны… Весна — спутница хорошего, боевого настроения!
Мы едем на грузовике на аэродром и поем полюбившуюся нам песню «на позицию девушка провожала бойца…». Запевает флагманский стрелок-радист гвардии старшина Майзулис.
Война и песня… Эти понятия кажутся несовместимыми. На самом деле мы, авиаторы, в мирное время не пели столько песен, сколько на фронте. Они согревали душу, поднимали боевой дух, усиливали ненависть к врагу.
8 апреля в полк поступил приказ войскам 4-го Украинского фронта о переходе в наступление. Во всех эскадрильях прошли митинги, были выпущены специальные боевые листки. Авиаторы клялись еще беспощаднее уничтожать фашистскую нечисть, гнать ее с родной советской земли.
…19 апреля 1944 года. Раннее утро. Полк, расположенный на аэродроме Шотово, готовится к нанесению бомбовых ударов по скоплениям живой силы и техники противника у совхоза № 10, что под Севастополем. После выполнения задания — посадка на новом крымском аэродроме — Веселое.
Сегодня погибнет любимец полка, защитник Сталинграда командир Евгений Сергеевич Вишняков.
Сегодня погибнут штурман эскадрильи Вячеслав Рипневский и начальник связи Михаил Сторожук. Но никто еще не знает об этом. Они живут, о чем-то беспокоятся, хлопочут, улыбаются и сердятся, как подлинные хозяева ходят по зеленому ковру Шотовского аэродрома, по освобожденной украинской земле, с которой поднимутся в свой последний полет и шагнут в бессмертие.
Вот Вишняков, Рипневский и Сторожук идут с командного пункта. Сейчас они будут ставить боевую задачу первой эскадрилье. Евгений Сергеевич в хорошем настроении. Он высок, строен, энергичен — прирожденный летчик. На ходу Вишняков отдает распоряжение:
— Бондаренко, в полк прибыл оператор кинохроники. Возьмешь его на борт. Будет снимать нашу шестерку. Отбомбишься по цели с пикирования одиночно. Понял?
— Товарищ гвардии капитан, освободите меня, пожалуйста, от фотографа. Я — не суеверный человек. Но… Ведь боевой полет…
— Вот тебе, здравствуйте!.. Довоевались!
— Товарищ гвардии капитан, когда человек просит… Евгений Сергеевич сердится. Но — знаю — он отходчив.
— А ты, лихой разведчик, еще не разучился летать в строю и пикировать? — спрашивает он строго.
У Евгения Сергеевича немножко выдается вперед подбородок, негустые, прямые волосы зачесаны на правую сторону. Нельзя сказать, что он красив, но в его волевом лице есть что-то привлекательное. А какая у него душа! Как его любят однополчане! Комэску всего двадцать девять лет, а все зовут Евгения Сергеевича батей.
— Товарищ гвардии капитан, летать в строю и пикировать не разучился. Как прикажете — так и выполню.
— Близко нужно идти, совсем близко. Понял?
— Понял, товарищ гвардии капитан!
— Пойдешь моим правым ведомым.
— Есть!
— Кинооператора повезет Панфилов. Понял, Панфилов?
— Так точно, — в тон командиру ответил тот.
Слушаем боевую задачу. Боевой порядок — две девятки, ведомые Валентиком и Покровским, шестерка Вишнякова и, как сразу же окрестили ребята, «гастролер» Панфилов с кинооператором. Удар по цели в десять двадцать пять. Прикрытие от 3-го истребительного авиационного корпуса генерала Савицкого. Мой экипаж: штурман гвардии младший лейтенант Виктор Мирошников и гвардии сержант Петр Баглай.
Проложены на картах маршруты. По фотоснимкам изучена цель. Все готово. Вскоре над летным полем взвилась зеленая ракета — сигнал «По самолетам!». Бегу с экипажем на семнадцатую машину. Ее механик смотрит, как я надеваю парашют, и спрашивает:
— Товарищ командир, скажите, страшно с парашютом прыгать?
— Потом, потом расскажу! Сейчас некогда. Ты лучше ответь: все струбцины снял с рулей?
— Все. Еще до восхода солнца.
— Рано! Нужно снимать перед вылетом, чтобы элероны и рули не трепало ветром.
Над КП взвиваются две зеленые ракеты. Летчики запускают моторы и вслед за Валентиком, Покровским и Вишняковым выруливают самолеты на взлетно-посадочную полосу.
Уходит в небо первая девятка, за ней вторая. Берет старт и наша шестерка, а справа от нее взлетает «пешка» Панфилова. Круг над аэродромом. Панфилов пристраивается к нам, и оператор начинает работу. Идем плотным строем. Нет-нет да и взгляну, как киношник крутит ручку аппарата.
— Если ему понадобится прыгать, то сначала он аппарат бросит, а потом сам выбросится, — шутит Мирошников.
— Виктор, по такому поводу шутить не надо, — отвечаю ему, вспомнив ходившую в полку байку: с кем Мирошников ни полетит — сбивают.
Впереди аэродром истребителей прикрытия. Валентик ведет полк по кругу. Истребители взлетают, пристраиваются к нам, а затем куда-то исчезают. Да, это не 9-й гвардейский полк! Те своим прикрытием нас всегда воодушевляли. А эти… Вскоре показалась цель.
— Виктор, где Панфилов? Что-то не вижу его.
— Передал, что забарахлил мотор. Ушел на аэродром Веселое, докладывает Баглай.
— Я так и знал! Поведешься с фотографом — добра не жди.
Впереди идущие девятки уже перестроились в колонну звеньев. Вишняков покачиванием с крыла на крыло подает сигнал для перестроения. Звено Пронина заняло установленную дистанцию. Иду в плотном строю. Угадываю по движению губ почти каждое слово, сказанное Вишпяковым и Рипневским. Жесты их тоже мне понятны. Скоро надо будет атаковать цель, и Рипневский указывает на нее командиру, глядя в нижнее остекление. Вишняков отвечает кивком головы, что видит, а Вячеслав припадает глазами к штурманскому прицелу, чтобы хорошо навести самолет и своевременно подать команду на ввод в пикирование.
— Приготовиться к пикированию! — следует очередной сигнал Вишнякова.
Болдырев и я берем принижение, увеличиваем дистанцию, затяжеляем винты. У самолета командира идут на выпуск тормозные решетки — выпускаю их и я на своей машине. Бьют зенитки. Разрывов так много, что кажется, будто фашисты непрерывно вколачивают в небо гвозди с широкими огненными шляпками. Чтобы не опоздать с вводом в пикирование, внимательно смотрю на самолет ведущего. Я иду с принижением. При криволинейном движении на вводе радиус дуги — пути моей машины — будет меньше, чем у самолета Вишнякова. Следовательно, я должен резче входить в пикирование. Вишняков пошел. Энергично отдаю штурвал от себя. Машина стремится к заваливанию в левый крен. Удерживаю ее отклонением элеронов, стараясь точно соблюсти дистанцию и интервал. С пола летит в глаза всякая всячина. Сейчас все, что не закреплено в кабине, даже пятикилограммовый надголовник пилотского сиденья, может висеть в воздухе.
Помню, при первых полетах на пикирование казалось, что вот-вот оторвется сердце. С последующими тренировками все это прошло. Конечно, нам, пикировщикам, тогда не было известно распространенное сейчас слово «невесомость». А ведь каждый испытал это состояние…
Три наших Пе-2 стремительно летят вниз, к цели. Быстро нарастает скорость. Слышимый в кабине гул с каждым мгновением усиливается. Машина звенит как струна. Внимательно слежу за самолетом ведущего. Вишняков держит угол пикирования около восьмидесяти градусов. Смотрю на четыре ФАБа двухсотпятидесятикилограммовые бомбы, подвешенные под фюзеляжем его машины. Вот они отделяются. Я тут же нажимаю на кнопку сбрасывания и вывода самолета из пикирования, вмонтированную в правый рог штурвала. От пятикратной перегрузки тяжелеют веки и слегка мутнеет перед глазами. Чтобы не отстать на выводе, я, как это принято делать, при подходе к горизонту убираю тормозные решетки.
— Командир, бомбы положены в цель. Самолет Болдырева выходит из пикирования нормально! — докладывает скороговоркой Мирошников.
— Хорошо! — отвечаю коротко.
Звено вышло из пикирования в направлении Черного моря. Мой самолет почему-то стремительно обгоняет машину Вишнякова. Убираю газ, но обгон не прекращается.
— У самолета командира не убрались решетки! — кричу я Мирошникову.
— И почему-то Рипневского не видно, — отвечает он.
Я не решаюсь, как это сделал Болдырев, выпуском посадочных щитков (их прочность рассчитана на скорость триста сорок километров в час) затормозить свой самолет. Делаю отворот вправо, гашу скорость и пристраиваюсь к самолету Вишнякова. Звено летит над Черным морем на высоте 1200 метров. На самолете командира эскадрильи что-то неладное!.. Над целью, вероятно на прямолинейном участке пикирования, погиб Рипневский, а Вишняков тяжело ранен. Теперь ясно: уборкой тормозных решеток на машине ведущего никто не занимается. Подхожу еще ближе. В открытую форточку отчетливо вижу лицо командира.
— Что случилось у вас? — кричу я, хотя знаю, что он все равно не услышит.
Евгений Сергеевич повернул ко мне голову. Его лицо от потери крови и боли побледнело. Он малоподвижен, обеими руками держит штурвал…
Машина, не разворачиваясь на обратный маршрут, продолжает полет над морем. Наконец Евгений Сергеевич медленно, с трудом повернулся ко мне и несколько раз качнул головой, давая понять, что на полу кабины лежит Рипневский.
В это время впереди появляются белые шапки разрывов.
— С кораблей стреляют? — спрашиваю Мирошникова и тут же вижу: в двадцати метрах от самолета Вишнякова висит истребитель «Фокке-Вульф-190» и бьет изо всех огневых точек. — Ах ты, гадина! — ору я не своим голосом. Ребята, на хвосте командирской машины «фоккер»! Стреляйте по нему! приказываю экипажу. — Где наши «яки»? Баглай, где капитан Кочетков со своими орлами? — спрашиваю стрелка-радиста.
— Я их не вижу!
— Стреляйте! И смотрите внимательно! — снова обращаюсь к экипажу.
— Командир, доверни машину вправо на тридцать, — просит Баглай, — чтобы вести прицельный огонь.
— Не могу! Нарушу строй! Штурман, стреляй!
Баглай ведет огонь из нижней установки. Длинной прицельной очередью бьет по «фоккеру» Сторожук.
— Молодец! — хвалю я его. Смотрю на «фоккеры». Тупоносые. А с хвоста такие же худые, как «мессер».
После короткого поединка пулемет Сторожука замолкает. Из-под правого мотора самолета Вишнякова, из щели, образованной нижним капотом и мотогондолой, показался небольшой язык пламени. Я и Болдырев, не нарушая строя, ведем свои самолеты.
Вдруг загорается и самолет Болдырева. Борис уходит влево к берегу на вынужденную посадку.
— Не могу достать гада! На стволе дымит смазка! — ругается Баглай и прекращает стрельбу.
Гитлеровец, пилотирующий «фоккер», очень опытный. Он хорошо знает секторы обстрела пулеметов Пе-2. Знает и то, что три сбитых русских самолета — виза на длительный отдых. Он очень старается. Но он еще не знает, что Сторожук уже дал ему другую визу. Мне отчетливо видна тоненькая, как веревочка, струйка дыма, которая тянется за хвостом «фоккера». Но гитлеровец, очевидно, не замечает, что его самолет подбит.
Взмыв вверх и выполнив переворот через левое крыло, он бросается на меня. Надо скорее развернуться вправо! Но что с командиром? Я вижу, что его горящая машина летит в прежнем направлении. У меня не хватает духа бросить Вишнякова, хотя знаю, что помочь ему ничем не смогу. «Фоккер» снова дает очередь, теперь ужо по нашему самолету. Я весь сжался. Снаряды и пули (будто лупит кто-то дубинками) часто барабанят по левому борту машины. Резко разворачиваюсь к берегу и вижу, как, отвесно пикируя, проносится мимо объятый пламенем и дымом «Фокке-Вульф-190».
В это время и машина Вишнякова падает в море. Воздушный бой резко оборвался.
Мы одни над этой кажущейся бездонной водной стихией. Горит консольный бак моей машины. Уходит назад черная полоса дыма. Фриц ударил и по левому мотору: стрелка, показывающая давление масла, подошла к нулю. Быстро поползла вправо, на повышение, стрелка термопары. «Надо дать полный газ. И садиться на фюзеляж в Байдарской долине», — мгновенно созрело решение. Правда, поврежденный мотор работает без смазки, но другого выхода нет. Полный газ! Потяни еще немного, браток!
Впереди слева виднеется Балаклава. Вижу каменистые гребни гор. Сейчас они кажутся неприветливыми. Молча, сжав зубы, выполняю принятое решение. Тоскливо смотрю на море, на волны, которые с высоты кажутся очень маленькими. Бак горит уже слабо — выработан бензин. Но совсем рядом с пламенем — левый элерон, обтянутый авиационной перкалью и покрашенный легковоспламеняющейся эмалитовой краской. Помню я и о том, что пары бензина могут взорваться…
Под самолетом промелькнула береговая черта. Хорошо. Иду к единственной расположенной между гор лощине. Правда, она неровная в поросла редкими деревьями и кустарником. Теперь знаю точно: самолет не удастся спасти — но что поделаешь… Для посадки на минимальной скорости полностью выпускаю щитки. Высота четыреста метров. Тороплюсь снизиться и приземлить машину. Убираю газ — самолет круто идет к земле. Я опять не привязан плечевыми ремнями. Мысленно ругаю себя за нарушение. Что делать, взлетаешь рассчитываешь на лучшее.
— Витя, держи меня за лямки парашюта! — прошу я Мирошникова.
Прижавшись грудью к бронеспинке, Виктор крепко держит меня. «Выбираю» машину из угла планирования. Вот-вот приземлится. Но вдруг впереди вырастает высокий бугор. «В него придется удар кабиной», — успеваю сообразить и тут же даю газ. Перетягиваю через бугор и продолжаю посадку. Машина приземляется на фюзеляж. Скребут о землю и первыми ломаются посадочные щитки. «Пешка», как живая, легла на мотогондолы. По инерции ее потащило вперед. Все было бы хорошо, но на пути под углом сорок градусов оказалась узкая, мощенная булыжником дорога. Она нарушила прямолинейное скольжение самолета: скорость была еще велика, машина, отклонившись вправо, начала ломаться. У Мирошникова не хватило силы держать меня и держаться самому. Нас обоих прижало к правому борту кабины. «Не потерять бы сознание — иначе сгорю!» — твержу себе мысленно и крепко держусь за штурвал.
«Пешка» ударяется передней частью кабины о стоящее слева толстое дерево. Часть кабины отламывается. Самолет соскальзывает в поросший лозой овражек и останавливается.
Быстро отстегиваю ремни и, не теряя ни секунды, выбираюсь из кабины. Вместе со мной торопятся уйти от горящей машины Мирошников и Баглай.
Отбежав на безопасное расстояние, с грустью смотрим на свой объятый огнем самолет. Прощай, боевой друг! Сегодня ты нас особенно выручил. Спасибо!
В это время кто-то хватает меня за плечо. Резко поворачиваюсь. Рядом стоит запыхавшийся офицер войск связи.
— Товарищ летчик, дайте нам радиостанцию, — просит он.
— «Дайте»… Берите! Как я ее вам дам? Как вы ее возьмете?
— Топорами вырубим!
— Ну что ж, рубите! Только осторожно…
— Знаешь, Николай, меня чем-то очень больно по спине ударило, — говорит Баглай, сгибаясь и разгибаясь.
— А почему ты не прыгал, когда береговую черту перелетали? — с хитринкой спрашивает его Мирошников.
— Почему, почему… Команды не было, вот и не прыгал.
— А почему ты, орел, по «фоккеру» не стрелял? — спрашиваю серьезно Мирошникова.
— Забыл я… — помявшись и покраснев, отвечает Виктор.
— Забыл стрелять? Я же тебе кричал!
— Да нет. Я забыл пулемет снять с предохранителя. Жму спусковой крючок…
— Эх, Витя, Витя!.. Набаловал нас, хлопцы, своим хорошим прикрытием девятый гвардейский полк! Из пяти пулеметов звена стреляли только два. У остальных, видите ли, «уважительные» причины. И это — гвардейцы! Позор!
— Но ведь Сторожук вогнал «фокке-вульфа» в море! — оправдывается Мирошников.
— Брось, Витя! Сторожук вогнал — ему честь и хвали. Он молодец! А мы сегодня слабаки и ротозеи. И этот капитан… — рохля, а не истребитель! Видно, учат их плохо.
— Да-а, разве это прикрытие?! — возмущается Баглай.
— Ладно. Пусть в этом разбираются Чучев и Хрюкин, а мы давайте умоемся и пойдем домой, — говорю я, направляясь к журчащему неподалеку ручью.
Мирошников и Баглай молча следуют за мной. Мы находимся в (не пропечатано слово — OCR) километрах от линии фронта, и нам хорошо видно, как группа за группой идут к целям наши штурмовики и бомбардировщики. Ведут бои истребители.
— Наши сейчас уже дома, — нарушает молчание Мирошников.
— Да. А что вечером будет твориться? — ни к кому не обращаясь, спрашивает Баглай.
— Как что? На разборе полетов Валентик спросит: «Кто, товарищи, видел, пусть встанет и доложит, почему не вернулись с боевого задания Вишняков, Болдырев и Бондаренко».
— Да…
— Вот тебе и «да». И будут наши ребята вставать и путать! И еще не известно, что с самолетом Болдырева!
— Где-нибудь в горах разложен по частям.
— Я слышал, как Комаров передал, что заклинило рули поворота, пробит маслобак, а он ранен.
— Вот что?..
— Самолет Болдырева не горел, — говорит уверенно Баглай.
— Хоть бы экипаж в живых остался.
— Если не упали в море, то может быть…
Идем с заброшенными за спину парашютами. Часто встречаются подразделения пехоты и артиллерии, направляющиеся к линии фронта. Солдаты молчаливы, задумчивы, лица их серьезны.
В первом встретившемся населенном пункте раздобыли буханку хлеба. Мирошников разламывает ее на три части и дает мне больший, чем себе и Баглаю, кусок. Я не обрываю его и, чтобы не обидеть, беру хлеб. Знаю — это за посадку горящей машины.
Заморили червяка. Баглай хлопнул рукой по своему животу и, засмеявшись, произнес:
— Жить, братцы, можно! Когда съел хлеб, показалось, что и до дома уже недалеко.
— Пока доберемся до Веселого, пять раз проголодаемся, — заключает Мирошников.
Голосуем шоферу проходящей полуторки. Сидящий в кабине старший лейтенант после моих расспросов поясняет:
— Мы едем в Симферополь, но только дальней дорогой. Садитесь в кузов, подвезем.
Крым… В детстве я много слышал и читал о нем. Хотелось бы в другое время и в другой обстановке побывать здесь. Но что поделаешь, если не успел до войны. Дорога, по которой пылит наша полуторка, то проходит рядом с морем, то поднимается в горы, то петляет в тесных лощинах.
Здесь гремели бои недавно. Рядом с дорогой — обезвреженные немецкие мины, обугленные деревья, разбитые орудия, повозки, убитые, вздутые лошади. А вот, разбросав руки, лежит забытый своими могильщиками немецкий солдат. Он такой же вздутый, как те упавшие под откос лошади. Он уже не страшен. Напротив, как и ко всякому мертвецу, где-то в глубине теплится чувство простой человеческой жалости. Странно даже… А ведь еще несколько дней назад он был злобным врагом… Думал ли этот завоеватель в июне сорок первого, что его ждет вот такой конец?.. Невольно напрашивается вопрос: «Зачем ты пришел сюда к нам, фашист?..»
…Позади двое суток пути. Остановив на окраине Симферополя машину, старший лейтенант говорит мне:
— Дальше подвез бы, да не могу. У вас другой маршрут. Чем можно было помог вам. Теперь идите на северную окраину города — там все машины едут на Джанкой.
— Хорошо. Спасибо. Тут уже нам до дома рукой подать.
Наконец мы добираемся до деревни Веселое.
А вот и аэродром и стоянка самолетов третьей эскадрильи нашего полка. На ней все замерло. Техники стоят у самолетов и молча рассматривают нас.
— Здорово, техмоща! — поднимаю кверху руку. Молчание.
— Вы что, перловой каши объелись и своих уже не узнаете?
Они быстро подходят и, узнав нас, бросаются обнимать.
— Коля, дорогой, вчера нам приказ Хрюкина зачитали… Мы вас уже похоронили, — говорит Георгий Долгопятов. — В приказе так и сказано: «Самолет правого ведомого лейтенанта Бондаренко был сбит и упал в море…»
— Ну что ты, Жора? Если из мертвых ожили — значит, долго жить будем.
Идем в столовую. Я вижу, что летчики, штурманы и стрелки-радисты стоят у ее входа и о чем-то разговаривают. Еще издали я узнаю высокого, на две головы выше всех ростом, стройного, как тополь, Александра Пронина. Подходим ближе — узнаю других ребят. Вижу, что и они нас заметили. Прекращают разговоры, всматриваются, а затем что есть силы бегут к нам. Сашка Пронин подбегает первым. Он с разбегу крепко обнимает меня и целует.
— Ребята!.. Пришел… Колька, пришел!.. — взволнованно повторяет он.