ЮРИЙ ИВАСК
ЮРИЙ ИВАСК
13 марта 1986 года Юрий Павлович скончался от сердечного приступа, Это случилось за две недели до того, как мы с ним договорились встретиться и провести интервью. Незадолго до кончины, готовясь к нашему интервью, Юрий Павлович прислал мне подробное письмо с изложением его писательского кредо. Я привожу его - с некоторыми сокращениями - вместо несостоявшегося интервью.
Амхерст, штат Массачусетс, США
1 февраля 1986
Семья
Мой прадед по отцу - эстонский мельник. Дед - агроном, женился на немке, и в семье говорили по-немецки. Отец юношей покинул Прибалтику, обосновался в Москве и совсем обрусел. Женился на моей матери, урожденной Фроловой. Она дочь московского ювелира и принадлежала к так называемому именитому купечеству Живаго - из настоящих Живаго. Наша семья никогда не покинула бы Россию, если бы не голод, холод и террор. Мне было 13 лет, когда мы переселились в Эстонию, где я прожил более 20 лет. Тринадцатилетний мальчишка - белый лист. Но и в отрочестве я хорошо знал: я только русский, и почти не общался с эстонцами. Я навсегда остался без русского пространства под ногами, но моей почвой стал русский язык, и моя душа сделана из русского языка, русской культуры и русского православия.
Италия
Чувствую себя кровно связанным с Западной Европой и в моих стихах постоянно воспевал все европейские нации. Как-то даже страстно полюбил малоизвестную русским Португалию, но более всего утвердился в италофильстве. 1 октября 1980 года мне посчастливилось: я был представлен папе Иоанну Павлу Второму на площади Святого Петра. Я поднес ему русские стихи, ему посвященные. Люблю католичество, но, конечно, остаюсь православным.
Иммиграция в США
Осенью 1949 года я, вместе с моей покойной ныне женой Тамарой, переехал в Америку, а через 5-6 лет мы стали американскими гражданами. Я благодарен Америке: только здесь я смог заняться любимым предметом: русской литературой... Получил докторат в Гарвардском университете и до моей отставки в 1977 году преподавал русский язык и литературу в университетах Калифорнии, Канзаса, Вашингтона и, последние годы, в Массачусетсе. Но Америку не воспевал. Впрочем, есть и исключение. Я посвятил немало стихотворений Эмили Дикинсон. Она, по-моему, гениальный поэт. Парадоксально, что эта американка была на редкость антидемократична. Лет двадцать не выходила из своего дома и не принимала гостей. Какая-то благоприятная звезда привела меня в город Амхерст, где жила Эмили. Это полустишие кажется мне лучшим из того, что я написал: "Еще ее июль...". Здесь так называемый гиатус - запретное для поэтов столкновение гласных и полугласных... Моими стихами я всегда недоволен, а этими горжусь. Эмили остается для меня живой. Иногда я с ней гуляю в стихах:
Осенне-ясная чеканка
Ладошки звездной на виду.
Эмилия - сестра-беглянка,
Я с вами под руку иду.
Мексика
Обожаю Мексику. Семижды ездил туда. Мексике я обязан тем, что, пусть и очень по-книжному, можно назвать углубленным пониманием жизни. В городе Сан Мигель де Альенде я увидел полураскрытую калитку и нерешительно вошел во внутренний дворик-патио. Поразили меня два столь противоположных запаха. Одна ноздря уловила запах розы, а другая -детских пеленок. Какой контраст! И я понял, что давно уже воспринимаю все в противоположностях, и вот родилась моя мексиканская строчка -оксюморон:
Запах розы, мочи и вечности...
Да, в этот момент я был вне времени, в какой-то вечности. Это был мой удивительный, ошеломляющий, экзистенциальный момент жизни.
Я также написал цикл стихов "Завоевание Мексики". Написан этот цикл валким стихом раешника, который Пушкин использовал для комических, но и жутковатых стихов о Попе и его работнике Балде. Трое фантастических русских - речистый старик Еремей, тихоня Иванушка и Золушка - чуть ли не с неба падают в Мексику. Все они хлысты, и я давно ими интересуюсь. Они же своего рода христиане-анархисты. Неожиданно и мирно они завоевывают Мексику. Только недавно я понял замысел этой моей поэмы. В юности я верил в мессианистические грезы Достоевского: Русь спасет мир! (Теперь так не думаю.) Отталкивался от коммунистического мессианизма, идущего от Красной Москвы. И вот мой былой мессианизм я бессознательно проецировал на Мексику... Ритм сказа, раешника - "потешный", это ведь вроде рифмованной прозы, но есть и "серьез". Вот две строчки из моего "Завоевания Мексики": обращение к так называемым мексиканским кристерос - христовцам.
Вставайте, братья-кристеры,
Той же мы самой веры.
Провозглашаю я, Еремей:
Вива Кристо Рей!
(Да здравствует Царь Христос!)
Наши земли и воды,
Залежи, заводы.
Не капитализм и не коммунизм.
Скорее всего - анархизм.
А эта строфа переходит в плясовой мотив, чуть ли не в трепака. Вот она, новая тропическая Мексика, завоеванная тремя русскими:
Царство, а вольная воля,
Работали, разыгрывая роли,
Орфей: пилот и шофер.
Пифагоры: тракторист и шахтер.
Три дня работы, четыре дня праздник.
Каждый Святого Духа проказник,
Тонанцинтла ангелов и голубей.
Танцует и царь Еремей-Берендей.
Религия
Есть нечто выше и России. Это Бог, церковь - и для меня единая: на Востоке - православная, на Западе - католическая. Перенимая английскую терминологию - считаю себя в поэзии метафизиком. О Христе нигде в стихах не упоминаю. Христос - высшая святыня. Христос - живая история... Но вся история европейского и американского человечества для меня христианская история, отмеченная великими ересями. В прошлом это ереси арианства, монофизитства. Позднее - до сих пор существующий, но духовно оскудевающий протестантизм. Последняя ересь - и очень опасная - коммунизм. Уповаю: и эта ересь будет преодолена.
Лет 25 тому назад я побывал на Афоне, где провел две недели:
Сияя и голубея,
И милуя, и маня,
Полуденная Эгея
Усыновила меня.
Есть мне в чем каяться, но покаянных стихов слагать не умею. Мое христианство - радостное, порхающее - коренящееся на земле, но и с надеждой, что в другом мире земля та, преобразившись, как-то продолжится. Там будут розы, но и лопухи, даже акулы, не ставшие вегетарианцами...
Не нужно никакой окончательной гармонии. Все течет, сказал Гераклит. Хотелось бы, чтобы и в вечности все текло, двигалось. Покой Нирваны мне даже ненавистен. Коммунизм подавляет личность, а буддизм личность начисто отрицает.
В стихотворении "Чего душонка хочет" я пишу:
Дали бы растерянной душонке
Работишку кой-какую там.
"Там", то есть на том свете. Далее:
Чтобы до седьмого пота гонка.
Голуби, павлины, фимиам.
Замухрышка-Золушка-чухонка
Строила бы тоже Божий храм.
Я не раз писал о том, что высшая и кровная задача человека: быть соратником Творца. Так думал не только Бердяев. Так учил и апостол Павел в "Послании к Римлянам": мы, говорил апостол Павел, дети Божии, сыны Божии, наследники Божии, и тварь с надеждой ожидает откровения сынов Божиих, то есть людей. Это значит: нам следует помогать Господу, радовать Его. Поэтому:
Споспешествуй Творцу. Печенки не щадя.
И селезенки: прей, седой, богорабочий.
А голос издали: - Иди ко мне, дитя...
Еще труды и дни. Еще мечты и ночи.
Одно из моих верований, которое я часто выявлял - выражал в поэзии, может быть суммировано в этих двух стихах поэта-странника Александра Добролюбова:
Неба нет и не будет вовек,
Пока мир весь в него не войдет.
Это эпиграф к моему "Играющему человеку".
Иногда говорю так: Творец отводит человеку некоторый участок земли в ином мире, в котором человек должен насадить рай из земных вещей, будь то роза или сорная трава, из ароматов, но иногда и из вони, смрада. Это моя гипотеза.
Место в эмигрантской литературе
Вы, Джон, причислили меня к "первой волне" эмиграции - Гуля, Седых и меня. Это неверно: я, как Чиннов, нахожусь во "второй волне". Да, начал писать и печатать до войны, но опять-таки, как Чиннов, НАШЕЛ СЕБЯ в поэзии поздно, уже в Америке.
Язык
Отмечу, и еще буду говорить об этом: мой метафизический язык включает архаику. Например, глагол "споспешествовать", но и контрастное просторечие: прей. А печенка-селезенка встречается в ругательствах. Но, по-моему, уместны они в метафизике. Полустишие: "Иди ко мне, дитя" -отзвук молитвенного стихотворения английского метафизика лорда Джорджа Херберта:
I heard a calling,
And I replied: My Lord [2].
Традиции
А труды и дни ассоциируются с древнегреческим Гесиодом. Почему бы нет? Наш эллинист Зелинский и поэт Вячеслав Иванов утверждали, что античное язычество было вторым Ветхим Заветом, предшествуя Новому Завету Христа Спасителя.
Россия
Отмечу: самые православные стихи в русской поэзии написаны евреем Осипом Мандельштамом. Его считаю русским поэтом, равным только Державину и Пушкину. Мой незабвенный друг и учитель покойный Александр Шмеман утверждал, что он так верно и проникновенно понял православную литургию.
Три года тому назад мне удалось съездить в СССР. В Москве, около Третьяковской галереи, встретился с одним замечательным ученым и поистине мудрецом. Медленно скандируя, мы прочли с ним дуэтом эти стихи Мандельштама:
И Евхаристия как вечный полдень длится,
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится...
Имя участника этого дуэта сообщить не могу.
Моя Золушка образов России. Она - замарашка, прачка - как будто неудачница. Но она же царица - двойник императрицы Елизаветы Первой, которая забавно-безграмотно подписывалась: "Елисавет". Быстрый ритм в этих стихах подсказан дольниками Кузмина в цикле "Форель разбивает лед". Позднее Ахматова в том же ритме слагала шестистишия в своей "Поэме без героя".
Виделось и слагалось мне в этих стихах светлое будущее России:
Это масленица России,
Умолкает Иеремия
У своей роковой реки.
Понесла воздушная тройка,
Ты лицо свое приоткрой-ка,
Залюбуются дураки...
Новая свободная и верующая Россия привиделась мне и в моем цикле "Играющий человек".
В этих стихах слышу голос Искусителя. А если от России останется одна солома... и она "не окажется у Бога дома". И останется от нее пустое место. Но отвечаю Искусителю: "Отыди, Сатана! На волю: раб!"
Еще одно видение обновленной России. Это обывательская Россия: я вообще сторонник мещанства, о чем я говорю в последнем сборнике стихов: "Я мещанин". Но некоторая обывательщина может быть совместима с верой, с духовностью. Вот два семистишия из "Играющего человека":
Медово-розовое, величаний,
Струится миро, медля в унисон.
Теките, храмовые христиане,
К обедне. Кроткий сотрапезник: Он.
(Он - Христос, но по имени называть Его не осмеливаюсь.)
Пусть обыватели: семья, заботы,
Геранью счастье. Свечками щедроты,
Сияющие, Слову бытия.
Таврида вин. Украина: пшеница.
Земля и небо равномерны тут.
В раю равнина та же колосится
И те же виноградники растут.
Ей, в Иерусалиме кулебяка
Расейская, и ты уже не бяка...
Скажите: отчего часы не бьют?
Здесь Россия переносится и в иной мир. Здесь высказываю одну из моих постоянных розановских мыслей.
Собственные стихи
Моя поэзия очень интеллектуальная, иногда весьма книжная. Но вместе с тем, я хорошо знаю, что поэзия, по слову Стефана Малларме, не делается из одних только мыслей. Иначе говоря: идея должна стать эмоцией и в этом виде может войти в поэзию, но, конечно, не мне судить о моих стихах.
Стихи вдруг приходят неизвестно откуда, говорила Марина Цветаева. То же самое говорили и другие поэты.
Для моих циклов - мексиканского или "Играющего человека" - у меня был какой-то план. Но каждая или почти каждая строка вдруг слышалась, и я приискивал к этому спонтанному стиху - другие, и иногда приискивал неудачно.
Все же, и у интеллектуальных поэтов, включая меня, непроизвольный словесный жест предшествует логике...
Влияния
На меня повлияли английские метафизические поэты, но больше всего воздействовали на меня русские писатели и поэты. Из прозаиков Достоевский, а не Толстой или Чехов. Влиял забытый Константин Леонтьев с его жадными глазами, о нем я и написал объемную монографию по-русски.
Еще больше воздействовал Василий Розанов. Я издал его избранные сочинения в издательстве имени Чехова, с длинным предисловием. Один из моих неофициальных, утаиваемых русских друзей, еще лет 10 тому назад, совсем молодым человеком, писал мне из Москвы, что изданный мной Розанов и мое введение его совсем потрясли. Перевернули. Розанов не учитель жизни, но замечателен тем, что в самых как будто исключающих явлениях и предметах видел какую-то свою живую правду. Был он реакционер и иногда революционер, христианин, но противник христианства. У Розанова, с его неподражаемым русским языком - вроде вяканья протопопа Аввакума, - я нахожу страстную апологию жизни. Здесь он договаривался до парадоксов. Страстный курильщик, он хотел курить и на том свете. Необычны и так живы его образы земной красоты. Например, писал: счастье в том, чтоб после купанья съесть русский малосольный огурец с усиками укропа. Розанов наш последний русский гений, хотя замечателен и Бунин.
Мне было девять лет, когда летом, на даче, я увлекся одой Державина на рождение порфирородного отрока. Нравилась громкость звуков и некоторая непонятность из-за искусственной расстановки слов:
С белыми Борей власами
И с седою бородой,
Потрясая небесами,
Облако сжимал рукой.
Кто Борей?.. Но как звучно. И я ходил в лес, где, подвывая, читал стихи. В семье же меня высмеивали: язык Державина устарел...
В юности, в 20-х годах, я увлекся поэзией Марины Цветаевой. С ней я переписывался, и ее письма ко мне изданы. В декабре 1938 года я встретился с Мариной Ивановной в Париже. Это была встреча с богиней, хотя я отлично видел, что она "некрасива" (на мой взгляд), пристрастна. Только богиня-муза могла так отчеканить пальцем по мраморному столику в парижском кафе: "Мне никогда-а не было ни до чего дела, кро-ме поэзии".
Восхищаясь Цветаевой, я снова вернулся к моему детскому обожанию Державина. Оба они гремели, а Гаврила Романыч даже рычал. Их барокко вдохновляло. Их язык - отчасти архаичный, но смешанный с просторечием, как-то повлиял на мои собственные вирши. Державинское громогласие, барочная динамика, как и барокко английских метафизиков, -это явления большого размаха и стиля мужественного. Этот стиль я обнаруживаю в стихах поэта из поколений сыновей - говорю это с точки зрения моего возраста. Это Бобышев. Он тоже вдохновляется державинщиной, и он динамичен и мужествен в своих замечательных "Русских строфах", и дружба с ним меня радует. Он петербуржец, выросший в Ленинграде, и уже шесть лет живет в Америке.
Люблю увлекаться в поэзии. Недавно познакомился со стихами Ирины Ратушинской. Ее приговорили к семи годам Гулага в Мордовии. Какой позор! Жалею ее, но и восхищаюсь некоторыми ее стихами, и не потому, что жалею.
Мне всегда не хватает Цветаевой, но я уверен, что она тоже восхитилась бы хотя бы этими двумя стихами Ратушинской. Вот что она говорит о весне:
Как в объятьях душила, бестия,
Как лечила - не умирай!
Сколько здесь молодости, вызова, задора в этом "верхнем до" лирического регистра.
Я стар, но до сих пор открыт новым впечатлениям: в особенности же -в поэзии.
О так называемой "парижской ноте" 30-х годов
Эта нота была нотой Георгия Адамовича. Он утверждал: мы - дети эмиграции, которые смутно помнят Россию, живут на чужбине. Родной язык усвоили, но все же их русский словарь ограниченный. Они должны писать просто, не могут экспериментировать в поэзии, да это и не нужно. Пишите только о самом главном, учил Адамович: о любви, о жалости, о смерти. Из парижских поэтов выделялся Анатолий Штейгер, ему "парижская нота" удавалась. Я чувствовал правоту Адамовича, но не мог по-настоящему увлечься унынием парижан Монпарнаса. Стих их казался бледным, эклектичным. Куда ближе была Марина Цветаева.
О Мандельштаме
Все больше убеждаюсь - у нас было только три великих поэта: татарин Державин, мулат Пушкин и еврей Мандельштам. Но все, конечно, прежде всего русские. Эти стихи Мандельштама можно отнести к нему самому:
Наше мученье и наше богатство,
Косноязычный, с собой он принес
Шум стихотворства и колокол братства,
И гармонический проливень слез.
Посещение России
После выезда с родителями в Эстонию я побывал в Пскове, который вместе с Эстонией входил в оккупационную зону Германии. Печальное было время.
Летом 83-го года я неожиданно провел две недели в Ленинграде и в Москве. Слетал туда с французской экскурсией из Парижа.
Меня потряс Санкт-Петербург в Ленинграде. Незабываемое утро на Стрелке Васильевского острова. Эта чудовищно широкая, враждебная, но прекрасная Нева. А напротив барочное чудо - Зимний дворец, выстроенный по плану гениального Растрелли.
Я ведь уроженец Москвы и хорошо помню: у нас в Москве говорили -Петроград нерусский город, там плохо говорят по-русски. Произносят: кишки, а надо говорить кишки. Но с юности я мысленно изменил родной Москве и постоянно мечтал о Петербурге. Мне он даже снился, но я быстро просыпался, и видение исчезало.
Я шептал на Стрелке:
Люблю тебя, Петра творенье...
И Мандельштама:
А над Невой посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина...
Мне казалось - у меня сердце разобьется от этого счастья. Прежде Петербург виделся мне отрицательно - глазами Гоголя, Достоевского, Блока это город туманов, вообще плохой погоды. А во дни моего пребывания в Петербурге каждый день сияло солнце. Мне казалось, Пушкин и Мандельштам не позволили портить погоду тем трем - Гоголю, Достоевскому, Блоку.
У меня немало стихов о Петербурге. Вот одно из них. Это город гениального зодчего Бартоломео Растрелли и Св. Ксении Петербуржской. Буду каждую строфу коротко комментировать:
ОДА ИЗГОЯ
Нева и Невка... Мойка... Изобилие:
Взад и вперед кочующей воды.
Стихия. Воля вольная... Насилие:
Явление естественной беды.
Раскидано размытое величие.
Иголочкой игла и шило - шпиль.
У чудо-ночи белой безразличие...
Охотнички: ату Россию! Пиль!
Свое болотце да и всю Империю
Не охватили циркули Петра...
Обителью высокопарной меряю
Той бело-синей, Смольной - до утра.
Зря в пятиперстие и пятисвещие,
Развейся, достоевский мутный сон!
Еси молитвенное благовещее
Хождение-кружение колонн.
А мера большая - Святая Ксения.
Часовенка. Крапива. Лопухи.
Спасется ею от уничтожения
Град оный... Или лгут сии стихи?
Чудная-чудная несла кирпичики
И строила неведомое нам.
Не яблочко печеное, а личико.
Вы фрейлина у Приснодевы там.
Санкт-Петербург - Амхерст
Июль - август 1983
Стихотворение называется "Ода изгоя", то есть отщепенца, изгнанника, эмигранта.
Строфа I. Явление естественной беды - петербургские наводнения.
Строфа II. Нева уменьшает размеры многих петербургских зданий. Адмиралтейская игла кажется (со Стрелки) иголочкой, а шпиль Петропавловской крепости - шилом. Ату Россию! Пиль! Здесь имею в виду врагов России - в особенности многих литераторов "третьей эмиграции". Для некоторых из них Россия - жаба или сука.
Строфа III. Имперский город Петербург не мог охватить всю Россию... Вот и произошла революция. Бело-синяя обитель - это чудо из чудес Бартоломео Смольный монастырь (не институт). Как он - итальянец, в юности живший в Париже, - понял православное зодчество! В нижнем ярусе храма коринфские колонны идут крестным ходом вокруг здания, они то отступают, то наступают, не стоят в одном ряду, как в классических зданиях. А четыре купола сжимают главный купол и стремятся с ним к небу - поют Христос воскресе. Есть у меня статья об этой церкви.
Строфа IV. Пятиперстие и пятисвещие куполов - смотри выше. Мутный сон это Петербург трех, и к ним еще можно прибавить Андрея Белого. Они Петербург оклеветали... но и, признаю, клевета их тоже гениальна.
Строфа V. Град Петров, который прокляла московская царица: быть Петербургу пусту, - спасен Блаженной Ксенией, жившей в середине 18 столетия. Я был на ее могиле - на Смоленском кладбище... Молился там. Мои друзья в Советском Союзе радуются, что Ксения была причислена зарубежной церковью к лику святых.
Сколько надписей (граффити) на стенах часовенки у ее могилы. Например: "Спаси сына в Афганистане". Ксения любила ходить на стройки Питера и носила туда кирпичики. Да, она чудная и чудная. Верю, что Петербург... "Быть Петербургу цельну", - писал я в другом стихотворении.
Рано состарилась. Лицо походило на печеное яблочко (как у моей московской няни). Почему она будет фрейлиной у Приснодевы? Это слово Св. Серафима Саровского одной из верных его овец. Почему так? Предполагаю: Ксении мог видеться императорский двор в Царствии Небесном.
Культура
Набрана в типографии моя последняя книга стихов "Я мещанин". Пушкин писал о себе иронически: "Я - мещанин". А я говорю всерьез - я мещанин.
Мещанин не обязательно пошляк. Мещанин, мелкий буржуа - оплот современного общества. И я такой вот мелкий буржуа. У меня свой домик в Амхерсте. У мещанина могут быть и духовные запросы. Отмечу: меня никто никогда мещанином не называл... Этим названием я отчасти эпатирую...
Самиздат
Видите этот толстый томик. Это собрание моих стихов. Машинопись -самиздат, 420 стр. Я иногда шутя говорю - я советский писатель, правда неофициальный.
Критики
Обо мне сочувственно писал Адамович, хотя стихов моих едва ли любил. Хвалил по дружбе. Георгий Викторович часто говорил: дружба выше литературы. Мое стихотворство одобрял Владимир Вейдле, но не думаю, что ему на самом деле нравилось мое подчеркнуто дисгармоничное барокко. Горжусь отзывом одного москвича (напечатанным в "Вестнике РСХД"): он хорошо понял мой цикл стихов "Играющий человек". Подзаголовок его статьи: "Игра пера и подвиг вдохновенья". Основательный очерк о моей поэзии написал мой коллега, профессор Ласло Дьенеш. По-английски обо мне писала Темира Пахмус.
Последнее желание
Хотел бы переиздать моего "Играющего человека", а также очень хотелось бы издать сборник статей под заглавием "Похвала Российской поэзии". Мои статьи разбросаны по журналам. У меня свой подход к литературе: отчасти формальный, стилистический, но я даю и характеристику данного писателя и поэта. Создаю миф о нем.