Глава 8 НАСТОЯЩИЙ «МАСТЕР УЖАСОВ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

НАСТОЯЩИЙ «МАСТЕР УЖАСОВ»

Журнал «Уиерд Тейлс» основал Д.К. Хеннебергер, создавший в 1922 г. фирму «Рурал Пабликейшенс» специально для издания развлекательной прессы. Хеннебергеру показалось, что существует один сегмент издательского рынка, который не освоен его конкурентами, — выпуск периодического издания, посвященного преимущественно хоррору и мистике. И действительно, хотя некоторые журналы Манси публиковали произведения сходной тематики, специализированной прессы в начале XX в. в этой области фантастики не было.

Впрочем, если Хеннебергер задумывал получить сверхдоходы со своего детища, то это у него не выгорело. «Уиерд Тейлс» никогда не был особенно прибыльным изданием, никогда не мог похвастаться обильными гонорарами своим авторам и нередко бывал близок к закрытию. Впрочем, он просуществовал больше тридцати лет и даже был возрожден в 1988 г. — явный рекорд для журнала, специализирующегося на мистической тематике.

Первым его редактором стал Э. Бейрд, которому должны были помогать Ф. Райт и О. Клайн. С самых ранних номеров «Уиерд Тейлс» стала ясна редакторская политика, сводившаяся к балансированию между двумя направлениями: с одной стороны, публикация молодых и даже совсем неизвестных авторов, с другой — перепечатка известных мистических произведений, давно считающихся классикой фантастики. Так, уже в мартовском номере за 1923 г. появилось начало «Привидения и жертвы» Э. Бульвер-Литтона. В том же году в «Уиерд Тейлс» переиздали «Убийство на улице Морг» Э. По, а затем и «Франкенштейна» М. Шелли.

Именно в этот журнал Лавкрафт и решился отправить целую сплотку своих произведений — рассказы «Дагон», «Кошки Ултара», «Пес», «Показания Рэндольфа Картера» и «Артур Джермин». Напечатаны рукописи были через один интервал, как это нередко бывало в текстах, предназначенных для любительских журнальчиков. Поэтому Бейрд сразу же потребовал от Лавкрафта одного — чтобы все было перепечатано на машинке через два интервала. Фантаст смирился и выполнил требования редактора, несмотря на стойкую неприязнь к машинописи. В итоге все пять рассказов были приняты к публикации в «Уиерд Тейлс».

Их выходу предшествовало появление на страницах журнала письма Лавкрафта, которым он сопроводил отправку. И хотя в предисловии к этому посланию Бейрд уважительно именует фантаста «мастером страшного рассказа», подобная публикация производит странное впечатление, и смысл ее не очень понятен. Ведь в письме Лавкрафт откровенно замечает: «Имея обыкновение писать сверхъестественные, страшные и фантастические рассказы для собственного развлечения, за последнее время я был буквально затравлен едва ли не дюжиной исполненных благих намерений друзей, с тем чтобы я предложил некоторые из этих готических ужасов Вашему недавно учрежденному изданию… У меня и в мыслях нет, что эти произведения окажутся пригодными, ибо я не уделяю внимания требованиям коммерческого сочинительства. Моя цель — то удовольствие, которое я могу получить от создания определенных причудливых картин, ситуаций или атмосферных эффектов, и единственный читатель, которого я подразумеваю, — это я сам»[142].

Итак, с октября 1923 по апрель 1924 г. рассказы Лавкрафта стали регулярно появляться на страницах «Уиерд Тейлс», здесь же, явно с его подачи, был издан и «Ужасный случай в Мартинз-Бич» Сони Грин. Судя по всему, гонорары Лавкрафту выплачивали вполне исправно после каждой публикации, как это было заведено в журнале. И выплаты он получал по повышенной ставке, в отдельных случаях даже по два цента за слово.

В том же 1923 г. произошло событие, значение которого часто преувеличивают, как это бывает во всех теориях о влияниях на творчество Лавкрафта — он впервые прочитал рассказы Артура Мейчена. Великий валлийский писатель, разумеется, не мог не произвести впечатление на фантаста из Провиденса, и о значении его творчества для всей литературы о сверхъестественном Говард Филлипс четко написал позднее: «Из ныне живущих создателей космического ужаса, вознесенного на высочайшую художественную вершину, немногие, если вообще кто-то найдется, могут соперничать с разносторонним Артуром Мейченом, автором нескольких дюжин коротких и длинных рассказов, в которых элемент тайного ужаса и надвигающегося кошмара передан с несравненной реалистической точностью и живостью»[143].

Однако, пусть Лавкрафт и проштудировал все книги Мейчена, новых тем для собственных рассказов он оттуда почерпнуть не мог. И мысль об иной, непереносимой реальности, скрытой от нас пленкой повседневности, и представление о «тайных народах», до сих пор обитающих в укромных уголках Земли, и даже идея запретного знания, которого не нужно касаться ни в коем случае, — все эти построения, так или иначе возникающие в текстах Мейчена, уже появлялись в ранних рассказах самого Лавкрафта. Из книг валлийца он взял разве что более пристальное внимание к детективным подробностям сюжета да отдельные детали, вроде «письмен Акло», заимствованных из повести Мейчена «Белые люди» и упомянутых в крупном рассказе Лавкрафта «Ужас в Данвиче».

С 1923 г. Лавкрафт заговорил «во весь голос», крепко и уверенно, на глазах превращаясь в главного автора «литературы об ужасном» в США.

В этом году он создал сразу три великолепных рассказа — «Крысы в стенах», «Праздник» и «Неименуемое».

Все исследователи, да и практически все читатели Лавкрафта однозначно воспринимают «Крыс в стенах» как один из шедевров мастера. При этом рассказ почти не содержит элементов сверхъестественного и связан с одной из наименее интересных тем в лавкрафтиане — теме «вырождения и родового проклятия». Главный герой «Крыс в стенах» американец Уолтер Делапоэр возвращается на родину своих предков, в Англию, чтобы восстановить родовое поместье. О замке Эксхэм-Праэри издавна ходили мрачные легенды, намекавшие на преступления его хозяев. Одной из наиболее жутких подробностей в этих преданиях была история о мириадах крыс, населявших замок: «Однажды грязные полчища алчных паразитов лавиной вырвались из замка, пожирая на своем пути кур, кошек, собак, поросят, овец. Их ярость утихла после того, как они загрызли и двоих крестьян. Произошло же это якобы через три месяца после упоминавшейся выше трагедии, унесшей последних обитателей замка»[144].

Делапоэр сумел восстановить поместье, но уже в первую же ночь в родовом гнезде он услышал, как крысы скребутся в стенах. Разыскивая источник шума, герой и его друг Эдвард Норрис обнаруживают в подвале ход, ведущий в пещеры под замком. В этих пещерах они натыкаются на тысячи человеческих скелетов и делают жуткое открытие — предки Делапоэра были людоедами и практиковали ритуальные убийства. «Четвероногих людей (среди них нам встретилось несколько более современных скелетов прямоходящих) содержали в загонах, откуда они потом вырвались, гонимые голодом или страхом перед крысами. Узников были целые стада, откармливали их, очевидно, фуражными овощами, разложившиеся остатки которых тоже были здесь, утрамбованные в каменные закрома доримской постройки. Теперь стало ясно, почему мои предки содержали такие огромные сады — о, Боже, дай мне забыть это. Для чего предназначались узники, тоже не приходилось спрашивать»[145]. Шок от неожиданного откровения пробуждает в Делапоэре его худшие родовые черты: он убивает друга и пытается растерзать его труп. (Идея каннибализма из «Крыс в стенах» несомненно восходит к «Картинке в старой книге», и намеки на «особенную сущность» членов рода Делапоэров также восходят к упоминаниям об «особой пище» из этого рассказа — «они представляют моих предков порождением демонов, среди которых маркиз де Сад и Жиль де Ретц показались бы невинными детишками, и приписывают им вину за случавшиеся на протяжении нескольких поколений исчезновения людей»[146].)

В этом тексте Лавкрафт совершил прорыв к своей «фирменной» псевдореалистической манере, при которой он указывает конкретные даты произошедших событий или стремится четко отметить географическое расположение места, где якобы случилось немыслимое. Вот и этот рассказ начинается с определенной даты — «16 июля 1923 года, после окончания восстановительных работ, я переехал в Эксхэм-Праэри»[147]. Этот нехитрый, но вполне действенный прием, при помощи которого усиливается подсознательное доверие читателей к описанию событий, Лавкрафт использовал в целом ряде своих самых известных текстов.

Исследователи, в частности С.Т. Джоши, считают, что на финальную сцену «Крыс в стенах» повлиял рассказ И. Кобба «Неразбитая цепь», в котором герой, обладавший небольшой примесью негритянской крови, в минуту опасности кричит так, как вопили его предки, преследуемые носорогом. Возможно, Лавкрафт и читал этот рассказ, но текст Кобба был в самом лучшем случае лишь одним из толчков, приведших к созданию лавкрафтовского шедевра ужасающего. Эпизоды с дегенерацией и возвращением «памяти предков» присутствуют уже в «Артуре Джермине», а в записной книжке Лавкрафта упоминается сюжет о человеке, раскрывшем страшный секрет в подвале старого замка. Сам писатель вспоминал, что на главную идею рассказа его навел треск старых обоев, раздавшийся у него дома посреди ночи.

«Крысы в стенах» Лавкрафт изначально попытался пристроить в «Аргози Олл Стори уикли», но редактор журнала Р. Дэвис счел рассказ слишком жутким для публикации. В итоге текст обрел пристанище на страницах верного «Уиерд Тейлс» в марте 1924 г.

В октябре 1923 г. был написан рассказ «Праздник», может быть, менее впечатляющий и знаменитый, чем «Крысы в стенах», но крайне важный для формирования внутренней мифологии творчества Лавкрафта. В начале «Праздника» очередной безымянный главный герой, этот постоянный персонаж ранней лавкрафтианы, возвращается в родной город Кингспорт. Он вынужден приехать сюда для участия в обязательном ритуале, через который всегда проходили члены его семьи.

Герой входит в старинный дом на площади, где живут его дальние родичи. Его встречает старик в домашнем халате и шлепанцах. Ожидая, пока настанет время торжества, герой листает старинную книгу. Это «Некрономикон» Абдула Альхазреда, с этого момента прочно занявший центральное место в своеобразной «библиотеке тьмы» — собрании выдуманных текстов о потустороннем, упоминающихся в рассказах и повестях Лавкрафта. Один абзац в книге необычайно поражает героя, но толком обдумать он его не успевает — хозяин дома говорит, что надо выходить для участия в празднике. Вместе с главным героем он направляется к центральной церкви, куда уже стекаются горожане. Внутри здания они проходят в отверстие, ведущее в неизмеримые глубины земли: «Это был долгий, утомительно долгий и безмолвный спуск; между тем стены и ступени постепенно стали приобретать другой вид: похоже, они были высечены в сплошной скале… Казалось, прошла уже целая вечность, а мы все спускались и спускались, и тут мое внимание привлекли боковые коридоры или, скорее, ходы; из неведомых уголков вековечного мрака вели они в эту шахту, служившую сценой для ночной мистерии. Ходов становилось все больше; они были бесчисленны, эти нечестивые катакомбы, таящие невыразимую угрозу»[148].

Герой нисходит в циклопическое подземелье, откуда горожан уносят в еще более сокровенные земные недра странные птицы — «медленно и неуклюже приближались они, частично на своих перепончатых лапах, частично с помощью перепончатых крыльев, и когда они, наконец, достигли толпы священнодействующих, те принялись хватать и седлать их»[149]. (Судя по всему, это родственники птицы шантак, которая будет упомянута в романе «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата».) Когда герой отказывается оседлать монстра, его спутник принимается за уговоры. Во время беседы он демонстрирует часы прапрапрапрапрадедушки главного персонажа, чем окончательно подрывает доверие к себе. Ведь эти часы были похоронены в могиле предка рассказчика еще в 1698 г. Затем с лица собеседника главного героя неожиданно слетает маска. Открывшееся ужасное зрелище заставляет рассказчика бежать, не обращая внимания на последствия: «Я бросился, не помня себя, в подземную реку, влачащую маслянистые воды свои в неведомые морские гроты; бросился вниз головой в эту зловонную квинтэссенцию подземных ужасов, не дожидаясь, пока мои истошные вопли навлекут на меня все загробные легионы, какие только могут таиться в этих ядовитых безднах»[150].

Приходит он в себя лишь в больнице Кингспорта, ничуть не похожего на город, в котором герой побывал. Ему рассказывают о том, что его подобрали в море, у кингспортского обрывистого берега. Рассказчик думает, что стал жертвой галлюцинации, но в памяти у него крепко засели строки из прочитанной книги: «Нижние из пещер подземных, — писал безумный араб, — недоступны глазу смотрящего, ибо чудеса их непостижимы и устрашающи. Проклята земля, где мертвые мысли оживают в новых причудливых воплощениях; порочен разум, пребывающий вне головы, его носящей. Великую мудрость изрек Ибн Шакабао, сказав: блаженна та могила, где нет колдуна; блажен тот город, чьи колдуны лежат во прахе. Ибо древнее поверье гласит, что душа, проданная диаволу, не спешит покидать пределы склепа, но питает и научает самого червя грызущего, пока сквозь тлен и разложение не пробьется новая чудовищная жизнь, и жалкие поедатели падали не наберутся хитроумия, чтобы вредить, и силы, чтобы губить. Огромные ходы тайно проделываются там, где хватило бы обычных пор земных, и рожденные ползать научаются ходить»[151].

Значение «Праздника» для творчества Лавкрафта заключается в том, что в этом небольшом рассказе оказались не только увязаны важнейшие его темы, вроде скрытых нечеловеческих цивилизаций или зловещих тайн прошлого, которых не стоит касаться. В рассказе вся эта тематика разворачивается на фоне пейзажей, традиций и обычаев Новой Англии. Для того чтобы найти ужасающее и непереносимое, героям Лавкрафта теперь не нужно отправляться в Африку или Аравию. Немыслимое зло и невыносимые тайны будут скрываться у них под ногами, среди лугов и перелесков американского восточного побережья.

В Кингспорте «Праздника» земляки — читатели Лавкрафта прекрасно узнали Марбльхед, несмотря на все оговорки в финале. Так, под видом главного кингспортского собора, откуда выдуманные фантастом горожане нисходили в адские глубине, была описана марбльхедская церковь Святого Михаила, выстроенная в XVIII в.

Закреплению в рассказах Лавкрафта темы «потаенных народов», столь органичной для его творчества, в период создания «Праздника», конечно же, поспособствовало знакомство с текстами Мейчена. Рассказывающие о сходном подземном мире монстров «Огненная пирамида» и «Черная печать» валлийского писателя укрепили Лавкрафта в том, что подобная тематика не находится вне литературы, что и на столь причудливые и почти безумные темы можно создавать блестящие произведения. Тогда же он ознакомился и с трудом антрополога М. Мюррей «Культ ведьм в Западной Европе». Автор выдвинула теорию, согласно которой колдовство в европейских странах было пережитком верований древнейших народов континента, долгое время скрывавшихся в тайных, в том числе и подземных, укрытиях. Эта теория современной социальной антропологией и историей рассматривается как любопытный курьез, но в 20-х гг. XX в. она произвела на Лавкрафта несомненное впечатление. И опять-таки концепция Мюррей придала ему уверенности, ощущения того, что он не просто марает бумагу, а прозревает художественную истину, пусть и далекую от окружающей унылой и тоскливой реальности.

Третьим важным рассказом, созданным Лавкрафтом в 1923 г., стало «Неименуемое». Текст этот не настолько литературно силен, как «Крысы в стенах» или «Праздник», зато в нем вновь появляется Рэндольф Картер, которого Лавкрафт, возможно, планировал превратить в постоянно действующего персонажа своих историй, вроде Шерлока Холмса у А. Конан Дойля или же Дайсона — у А. Мейчена. Картер, конечно же, очередное альтер эго своего создателя, как и большинство главных героев лавкрафтианы, однако в «Неименуемом» это сходство проявляется в наибольшей степени.

В начале рассказа Картер и его друг Джоэл Ментон, под которым явно имелся в виду М. Мо, обсуждают на кладбище в Аркхэме новый рассказ главного героя. Речь в нем идет о старинной легенде, якобы упомянутой даже в «Христианском величии Америки» — этом своде легенд и суеверных рассказов проповедника и охотника за ведьмами Коттона Мэзера. (С этого момента Мэзер и его книга, один из экземпляров первого издания которой хранился в семье Лавкрафта, станут периодически упоминаться в текстах фантаста.) История Картера была посвящена рассказу о монстре, родившемся в семье новоанглийского поселенца. Впоследствии это чудовище уже в виде призрака якобы являлось в доме, напротив которого сидят и беседуют два приятеля.

Ментон подвергает рассказ Картера сдержанной критике, также коснувшись более сложной темы — самой возможности изображать необъяснимое: «Он был почти уверен в том, что не может быть ничего по-настоящему неименуемого. Само слово это ни о чем ему не говорило»[152]. Внезапно из дома с призраками раздается очень странный звук. Испуганные приятели спешат прочь, и тут на них набрасывается нечто. Картер быстро теряет сознание и приходит в себя лишь в больнице, чтобы пережить полнейшее торжество своих взглядов — он спрашивает Ментона о том, что же на них напало. И получает в ответ следующую тираду: «Оно было повсюду… какое-то желе… слизь… И в то же время оно имело очертания, тысячи очертаний, столь кошмарных, что они бегут всякого описания. Там были глаза и в них порча! Это была какая-то бездна… пучина… воплощение вселенского ужаса! Картер, это было неименуемое!»[153]

Рассказ «Неименуемое», изданный в «Уиерд Тейлс» в июле 1925 г., также стал важным прорывом в творчестве Лавкрафта. Как и в «Празднике», в этом тексте он уверенно отправился в вымышленную и в то же время столь правдоподобную лавкрафтианскую Новую Англию, в ту землю, что на долгие годы станет верным пристанищем для его героев.

Одновременно Лавкрафт продолжил обрабатывать и приводить в порядок чужие литературные произведения. Это отнимало и время, и силы, однако сказать, будто в эти годы подобные занятия были целиком и полностью бессмысленными, ни в коем случае нельзя. Во-первых, у неработавшего Лавкрафта часто не было никакого иного источника доходов. А во-вторых, приводя в порядок чужие нелепые тексты, он совершенствовал собственный стиль и собственное мастерство. Ухитряясь превращать нечто почти нечитаемое в почти приемлемый рассказ, Лавкрафт ощущал себя настоящим магом от литературы, алхимиком, способным обратить свинец графомании в золото настоящей прозы.

Впрочем, К.М. Эдди, с чьими рассказами Лавкрафт возился в это время, вовсе не был откровенной бездарностью. Этот уроженец Восточного Провиденса еще в 1919 г. сумел опубликовать во вполне профессиональном журнале «Мистери мэгезин» рассказ «Знак Дагона», за которым последовали и другие произведения на тему «ужасного» и мистического. С Лавкрафтом он был знаком по миру любительской журналистики и ценил его как блестящего стилиста и знатока литературы. Потому, когда редакция «Уиерд Тейлс» отвергла два рассказа К.М. Эдди, он обратился к своему приятелю из Провиденса с одной простой просьбой — поправить эти тексты так, чтобы они приобрели «публикабельный» вид.

Меньше всего Лавкрафт занимался рассказом «Пепел», опубликованным в «Уиерд Тейлс» в марте 1924 г. В этой истории о сумасшедшем ученом, создавшем порошок, превращающий все, чего он коснется, в пепел, значительно больше от К.М. Эдди, чем от Лавкрафта. Сентиментальный и местами даже пошловатый стиль «Пепла», а также бессмысленность сюжетной посылки не смогли бы исправить даже самые титанические усилия. Поэтому обработчик, видимо, ограничился поверхностной редактурой, но и это уже позволило рассказу легко пройти в печать.

Не слишком сильно Лавкрафт утруждался и с рассказом «Пожиратель призраков», посвященным схватке главного героя с оборотнем. Однако, как и в случае с «Пеплом», рассказ удовлетворил Бейрда и появился в апрельском номере «Уиерд Тейлс». Более тщательно Лавкрафт работал над рассказом «Слепоглухонемой», изданным уже в 1925 г., в апреле. В этом тексте повествование ведется от лица слепоглухонемого героя, который печатает свою историю на машинке. Он ощущает, как его преследуют некие непонятные, угрожающие феномены. Страхи героя оказываются небезосновательными, так как история заканчивается описанием его насильственной смерти.

Однако в наибольшей степени Лавкрафт потрудился над рассказом «Возлюбленные мертвецы», вышедшим в летнем номере «Уиерд Тейлс» за 1924 г. Здесь он разошелся не на шутку, превратив небольшой набросок К.М. Эдди в полноценную историю о безумце-некрофиле. В рассказе нет мистических или сверхъестественных элементов, но, судя по всему, он привлек Лавкрафта возможностью еще раз попрактиковаться в описании одного из излюбленных типажей — сумасшедшего, одержимого извращенной манией. В итоге похождения главного героя получились настолько правдоподобными, а его страсть к трупам — настолько пугающей, что публикация «Возлюбленных мертвецов» в «Уиерд Тейлс» неожиданно вызвала скандал. Возмущенные читатели требовали закрыть журнал или, во всяком случае, изъять номер с рассказом из продажи.

Усилия по приведению в порядок текстов Эдди Лавкрафт все же воспринимал не как соавторство, а как литературную обработку. Брать деньги со старого знакомца за подобную деятельность он не захотел, однако благодарный К.М. Эдди пообещал печатать любые тексты друга в своем любительском журнальчике.

Только литературным сотрудничеством общение приятелей не ограничивалось. Неизвестно, кто кого из них втравил в явную авантюру, но 4 ноября 1924 г. они отправились в район Чепачета, где решили отыскать загадочное Темное болото, в котором якобы бесследно пропадали люди. Местные жители толком не сумели помочь искателям и, хотя уверяли, будто знают, где находится загадочное место, точного его расположения указать не смогли. В итоге оба охотника за необыкновенным так ничего и не нашли, в конец измотались, и позднее Эдди уверял, что почти тащил на себе Лавкрафта ближе к финалу их приключения.

При чтении статей и писем Лавкрафта начала 20-х гг. XX в. становится ясно, что у него уже сформировалась определенная система воззрений на цели и задачи литературы. При этом он, нередко сочувствуя идеям бунта против ограничений в литературном творчестве (в том числе и тематических), по жизни оставался все таким же стоиком и скептиком, уверенным в холоде и равнодушии окружающей Вселенной. Поэтому для Лавкрафта идея восстания против устоявшихся художественных канонов была ценна не ожидаемым результатом, а исключительно переживаемым чувством порыва и бунта. Смысла же в этом бунте не могло быть по определению, ибо искусство, творчество, да и вся человеческая жизнь ничего не значат для безразличного космоса. В мае 1923 г. Лавкрафт откровенно высказался о существующей реальности: «Весь космос есть дурная шутка, и к нему необходимо относиться как к шутке».

Зачем же тогда писать и творить? Для Лавкрафта ответ на этот вопрос был ясен и прост — потому что ему это нравится. На предложения друзей создавать более простые, более ангажированные или более реалистические тексты он отвечал, что его цель — «лишь самовыражение» и он не может писать о том, что ему неинтересно (особенно — об обычных людях). Это сформировавшееся кредо навсегда осталось основой его взгляда на литературный труд. И пусть впоследствии, ради тривиального заработка, Лавкрафту приходилось частично отказываться от этих принципов и идти на поводу у «духа века сего», делал он это с отвращением, неискренне и так, что явную халтуру невозможно не заметить. В иные времена и при иных общественных умонастроениях он мог бы стать «властителем дум», чьи тексты идут нарасхват. Но произошло бы это только потому, что его идеи случайно совпали бы с массовыми умонастроениями. А вот подделываться и подстраиваться под эти настроения он не умел органически, и поэтому стать профессиональным популярным писателем Лавкрафт не смог бы по определению. Никогда и ни при каких условиях.

Тем более что современная ему модная литература, вроде поэтического модернизма 20-х гг., вызывала у Лавкрафта лишь чувство раздражения и непонимания. На один из важнейших образцов подобной поэзии — «Бесплодную землю» Т. Элиота — он отозвался едкой рецензией, где охарактеризовал ее как «бессмысленный набор фраз, заумных аллюзий, цитат, жаргона и вообще обрывков», и не менее едкой пародией. Лавкрафтовская «Макулатура: поэма глубочайшей незначительности» представляет собой пастиш из отдельных стихотворных самоцитат и выдержек из чужих произведений, сведенных в нечто внешне органичное, но удивительно бессмысленное по содержанию. Нарочитая бессодержательность и многозначительная заумь всегда бесили Лавкрафта; он принципиально избегал их в своих произведениях, доступных для любого читателя. Но делал он это не потому, что стремился быть понятным для «широких масс». Внятное содержание и логичное построение текста отвечали глубоким внутренним побуждениям самого Лавкрафта.

В цикле любопытных статей, названных публикатором «В защиту Дагона», Лавкрафт подразделяет всю литературу на три основных раздела — реалистическая, романтическая и образная. Первую он отвергает за недостаток воображения, вторую — за негодность художественных средств, слишком аляповатых и нарочитых. Образная же литература, как считал Лавкрафт, синтезирует лучшие черты этих двух направлений, апеллируя к самым глубоким чувствам, как романтизм, и одновременно правдиво изображая человеческую психику и психологию, как реализм. Себя Лавкрафт, без тени излишней скромности, воображал будущим корифеем образной литературы, хотя и сомневался в ее широкой популярности.

В начале 20-х гг. XX в. он словно бы нарочито стремился идти против всех модных представлений, царящих в общественной мысли. Это хорошо заметно и по его политическим воззрениям.

Он демонстрировал нарочитое презрение к демократии, называя ее «ложным идолом», и всячески подчеркивал как реальные, так и надуманные преимущества аристократии и монархии. Идею «аристократического величия» Лавкрафт явно почерпнул у Ф. Ницше, книги которого он с интересом читал как раз в начале 20-х гг. Отсюда же, из ницшеанского источника, проистекали симпатии Лавкрафта к теории жестко организованного иерархизированного общества. В Европе сходные чувства и побуждения в конце концов воплотились в идеологии разнообразных фашистских движений. В пику господствующему мнению фашизм Лавкрафт первое время одобрял и даже приветствовал приход Б. Муссолини к власти в Италии. Впрочем, это была скорее эпатажная поза, к которой фанатаст всегда был склонен (особенно — в письмах), нежели уверенная политическая позиция. Он слишком мало знал об истинной сущности фашизма, чтобы поддерживать его на деле, а практические дела носителей этой идеологии в нацистской Германии позднее вызвали у него разочарование и даже возмущение.

Однако все эти литературные усилия, поэтические, критические и политические переживания меркнут на фоне одного из самых значительных событий в жизни Лавкрафта, произошедшего весной 1924 г., — он покинул Провиденс и стал законным супругом Сони Грин.

СОРАТНИКИ И ПРЕДШЕСТВЕННИКИ

Артур Мейчен

Г.Ф. Лавкрафт считал этого писателя одним из четверки самых выдающихся создателей историй о сверхъестественном (наряду с лордом Дансени, Э. Блэквудом и М.Р. Джеймсом). Известный исследователь НФ Б. Стейблфорд совершенно справедливо назвал его «первым создателем по-настоящему современных историй ужасов». Лучший автор современной мистической литературы С. Кинг признал повесть А. Мейчена «Великий бог Пан» одной из вершин хоррора. Он писал: «Несмотря на довольно неуклюжий слог, эта книга (совсем как “Дракула” Брэма Стокера) бьет читателей по самым слабым местам. Сколько бессонных ночей она вызвала? Точно не скажу, но парочка из них пришлась на мою долю. Мне кажется, “Пан” — ужас в чистом виде, недостижимый идеал для любого автора, пишущего в этом жанре, и все мои собратья по перу должны так или иначе затронуть эту тему: реальность тонка и неуловима, а настоящая реальность за ней — бесконечная бездна, полная чудищ»[154].

Все эти хвалебные суждения абсолютно справедливы. В наше время Артур Мейчен считается не просто выдающимся писателем — его воспринимают как безусловного классика валлийской литературы. И одного из лучших мастеров мировой «литературы ужасов».

В русскоязычной традиции, по какой-то нелепой случайности, с фамилией этого автора произошла странная нелепица. По правилам она должна читаться как Меккен, но была кем-то транскрибирована как Мейчен, и этот вариант почему-то стал общепринятым.

К тому же это даже не фамилия, а литературный псевдоним. Настоящее имя классика хоррора было Артур Аевеллин Джонс. Он родился 3 марта 1863 г. в семье провинциального священника в городке Карлеоне, в Монмутшире, якобы там, где стоял легендарный Камелот. В 1874 г. Артур начал учиться в местной школе, но у родителей вечно не хватало средств на образование. Расстроенный отец будущего писателя обратился за помощью к теще, однако та, пообещав поддержку, потребовала, чтобы внук принял ее фамилию — Мейчен. Так Артур Джонс и стал Артуром Мейченом.

Он рос страстным любителем чтения, предпочитавшим фантастические и причудливые произведения. И уже в подростковом возрасте сам попробовал писать.

После окончания школы, в 1881 г., будущий писатель попытался поступить в Королевский медицинский колледж, но провалился на экзаменах. Нельзя сказать, что это слишком расстроило Мейчена. Карьере врача он уже тогда был готов предпочесть неверный и ненадежный путь литератора.

Он написал и опубликовал в 1881 г. поэму «Элевсиния», посвященную древнегреческим элевсинским мистериям. Книга не имела никакого успеха, и Мейчен в ярости и отчаянии уничтожил почти весь нераспроданный тираж. (Благо он выпустил за свой счет только 100 экземпляров.)

Оставаясь в Лондоне, Мейчен начал подрабатывать репетитором, а также пробовать силы в литературном переводе. В 1884 г. вышел в свет его трактат «Анатомия табака». А затем редактор Д. Редвэй предложил Мейчену перевести памятник французской литературы XVI в. — «Гептамерон» королевы Маргариты Наваррской. Перевод получился удачным, и будущий классик ряд лет успешно сочетал чисто писательский труд с переводческими усилиями.

В 1887 г. Артур Мейчен женился на Амелии Хогг, которая познакомила его со своим приятелем А.Э. Уайтом. Этот писатель и убежденный оккультист на долгие годы стал самым близким другом Мейчена, сильно повлиявшим на его мировоззрение. Постепенно Артур становился все более заметным литератором, вошел в круг знакомых Оскара Уайльда. А когда в 1894 г. была опубликована его повесть «Великий бог Пан», к нему пришла и настоящая слава.

Даже в наше время этот текст закономерно считается одной из вершин литературного хоррора. Что же говорить о гораздо менее искушенном в вопросах ужасающего XIX столетии. За Мейченом на долгие годы закрепилась слава эксцентричного и даже не совсем нормального сочинителя, интересующегося настолько жуткими вещами, что их невозможно обсуждать в приличном обществе.

В эссе «Сверхъестественный ужас в литературе» Лавкрафт, как всегда сгущая и усиливая атмосферу ирреального и пугающего, так изложил содержание повести Мейчена: «Из работ мистера Мейчена в жанре литературы ужаса, наверное, самая знаменитая — “Великий бог Пан” (1894), в которой рассказывается об удивительном и ужасном эксперименте и его последствиях. Молодая женщина благодаря операции на головном мозге обретает способность видеть гигантское и чудовищное божество Природы, отчего сходит с ума и умирает меньше чем через год после операции. Спустя много лет странная, жутковатая и не похожая на местных детишек Элен Воан объявляется в сельском Уэльсе и как-то странно бродит по лесам. Маленький мальчик сходит с ума, увидев кого-то или что-то, когда следит за ней, а потом примерно такое же ужасное наказание настигает юную девушку. Эта тайна странно связана с римскими сельскими богами, обитавшими в тех местах и известными по фрагментам античных статуй. Проходит еще сколько-то лет, и в обществе появляется женщина необычной, экзотической красоты, которая до смерти пугает своего мужа, заставляет художника писать немыслимые картины ведьминских шабашей, насылает эпидемию самоубийств на мужчин в своем окружении и в конце концов становится известной как частая посетительница лондонского дна, где даже самые погрязшие в пороках выродки потрясены ее гнусностями. Благодаря проницательному сопоставлению высказываний тех, кто знал эту женщину в разное время, становится понятно, что она и есть та самая девочка Элен Воан, которая является дочерью — не от смертного мужчины — той самой молодой женщины, мозг которой подвергся операции. Она — дочь бога Пана и в конце концов умирает в результате бесконечных перевоплощений, включая пол тоже, и извращения изначального закона жизни. Очарование этого повествования трудно передать. Никто еще не описывал беспредельный ужас, которым пронизаны все от первого до последнего параграфы, как мистер Мейчен, постепенно раскрывающий смысл своих намеков и наблюдений. Мелодрамы он не избежал, да и совпадений у него немало, которые кажутся нелепыми при более тщательном анализе, однако это сущая безделица в сравнении со зловещим ведьмовством повествования в целом»[155].

Современным читателям, знакомым со множеством книг, созданных за годы развития хоррора в XX в., идея «за внешним фасадом нашего мира скрывается нечто неописуемо ужасное» кажется банальной и тривиальной. Но для Мейчена она оказалась настоящим откровением и так или иначе повлияла на большинство его произведений об ужасающем.

В то же время, что и «Великий бог Пан», был написан фантастический рассказ «Сокровенный свет», в котором в качестве главного героя впервые появляется литератор Дайсон, альтер эго самого Мейчена. В отличие от Дюпена Э. По и Джона Сайленса Э. Блэквуда Дайсон всегда случайно сталкивается с какой-то невообразимой тайной, но благодаря уму и творческой интуиции ухитряется найти разгадку. Так происходит и в рассказе «Сокровенный свет», и в романе «Три самозванца», и в более поздних текстах, среди которых безусловным шедевром является рассказ «Огненная пирамида».

«Три самозванца», написанные в 1890–1894 гг., многие литературоведы считают вершиной литературного творчества Мейчена. Это мнение кажется несколько преувеличенным, если учесть рыхлость структуры и неоднородность кусков, из которых состоит текст, формально посвященной погоне каких-то мошенников за украденной золотой монетой времен императора Тиберия. В эту историю, помимо собственного желания, оказывается вовлечен и Дайсон. Именно к нему заявляются три проходимца, в честь которых и названа книга, чтобы рассказать свои истории. К сожалению, намек на то, что эти жутковатые рассказы являются просто выдумкой, сильно снижает впечатление от них. В данном случае Мейчен явно пошел на поводу у общественного мнения, не желавшего всерьез воспринимать истории о сверхъестественном и ужасающем. Сам он впоследствии издавал два самых жутких эпизода в виде отдельных и вполне независимых произведений.

Лавкрафт так изложил суть этих частей романа «Три самозванца»: «Здесь мы находим выраженную в наиболее зрелой форме любимую мысль автора о том, что под горами и скалами дикого Уэльса живет примитивный низкорослый народ, чьи следы дают основания для многочисленных легенд о феях, эльфах и “маленьком народце”. Иногда они виноваты в неожиданных исчезновениях людей и подмене нормальных детей странными темноволосыми созданиями. Эта тема великолепно изложена в эпизоде, названном “Повествование о черной печати”, в котором профессор, открыв сходство некоторых знаков на валлийских скалах и на доисторической черной печати из Вавилона, делает еще несколько открытий, ведущих его в направлении неведомого и ужасного. Странное описание, сделанное географом Солинусом в далекой древности, несколько непонятных исчезновений в безлюдных местах Уэльса, дегенерат, родившийся у матери в сельском районе после того, как она испытала потрясший ее до глубины души ужас, — все это профессор связывает в единую цепочку, которая может вызвать страх и отвращение у любого, кто доброжелательно и с уважением относится к человеческой расе. Он берет к себе мальчика-идиота, который иногда разговаривает странным шипящим голосом и подвержен эпилептическим припадкам. Однажды, после ночного припадка в кабинете профессора, там обнаруживаются неприятные запахи и другие свидетельства чужеродного присутствия, а вскоре профессор оставляет объемистый документ и идет, чего-то ожидая и панически боясь, к колдовским холмам. Оттуда он не возвращается, но рядом с фантастическим камнем в дикой стороне находят его часы, деньги и кольцо, связанные и завернутые в пергамент, на котором начертаны те же страшные знаки, что и на черной вавилонской печати, и на камне среди валлийских гор.

Объемистый документ объясняет достаточно, чтобы заподозрить самое страшное. Профессор Грегг, сопоставив многочисленные исчезновения в Уэльсе, надпись на камне, описание древнего географа и черную печать, сделал вывод, что ужасная раса смуглых существ с незапамятных времен живет под холмами безлюдного Уэльса. Он разгадал послание на черной печати и доказал, что мальчик-идиот, сын куда более могущественного, чем обычный человек, отца, унаследовал чудовищные воспоминания и возможности. В ту странную ночь в своем кабинете профессор с помощью черной печати призвал “ужасное превращение холмов” и пробудил в идиоте ужасы отцовского наследства. Он “видел, как его тело раздулось, словно пузырь, а лицо почернело…”. Потом проявились нечеловеческие последствия, и профессор Грегг познал космический ужас в его самой страшной форме. Ему предстали жуткие пропасти, и он, подготовленный этим, отправился туда, где были дикие горы. Он собирался встретиться с “маленьким народцем”, и его документ заканчивается такой фразой: “Если случится так, что я не вернусь, то не имеет смысла рассказывать сейчас о моей ужасной судьбе”»[156].

Лавкрафт также излагает содержание «Повести о белом порошке» из того же романа, где «достигается абсолютная кульминация жуткого страха. Фрэнсис Лестер, молодой студент юриспруденции, испытывает нервный срыв из-за уединенного образа жизни и переутомления и покупает некое снадобье у аптекаря, не очень-то внимательного к своим лекарствам. Как потом выясняется, в снадобье есть соль, которая в зависимости от времени и температуры меняет свои безобидные свойства на самые ужасные; короче говоря, из нее получается средневековый vinum sabbati, который принимали во время оргий на ведьминских шабашах ради жутких перевоплощений и — если принимали неправильно — невыразимых последствий. Ни о чем не подозревая, юноша регулярно разводит белый порошок в стакане воды и пьет после еды, и поначалу порошок как будто идет ему на пользу. Но постепенно его ожившая душа начинает требовать развлечений; он много времени проводит вне дома и очень сильно меняется психологически. Однажды у него на правой руке появляется странное мертвенно-бледное пятно, и он возвращается к своему уединению; в конце концов вовсе перестает выходить из комнаты и никого к себе не пускает. Вызванный врач покидает дом в ужасе, говоря, что он ничем не может помочь. Через две недели сестра больного, прогуливаясь снаружи, видит в окне запертой комнаты чудовищное существо, а слуги сообщают, что еда, оставленная у дверей, остается нетронутой. Переговоры через закрытую дверь ни к чему не приводят, разве что глухой голос просит всех уйти. Наконец, дрожащая служанка сообщает нечто ужасное. Потолок в комнате, которая расположена под комнатой Лестера, покрыт жуткой черной слизью, а на кровати целая лужа этой нечисти. Доктор Габерден, вынужденный прийти еще раз, ломает дверь в комнату юноши и без остановки бьет железной палкой обнаруженное там полуживое существо, которое представляет собой “черную вонючую массу, не твердую и не жидкую, разлагающуюся на глазах, меняющуюся и растекающуюся”. Горящие точки посередине напоминают глаза, и, прежде чем умереть, существо поднимает нечто вроде руки. Вскоре врач, не в силах забыть то, что он видел, умирает на пути в Америку, где он намеревался начать новую жизнь»[157].

Рассказ «Белые люди» — последнее из наиболее значительных произведений раннего периода творчества А. Мейчена — был написан, когда его жена Амелия умирала от рака, и это наложило тяжелый отпечаток на текст. При всем литературном совершенстве «Белые люди» выглядят несколько невнятными и невразумительными. Впрочем, Лавкрафт оценивал это произведение очень высоко: «Менее знаменитой и менее целостной, чем “Великий бог Пан”, но гораздо более выдержанной в создании атмосферы и выше по художественным достоинствам стала любопытная и тревожная хроника “Белые люди”, в основе которой дневник или записки маленькой девочки, которую няня познакомила с запретным колдовством и убивающими душу обычаями зловещего ведьминского культа — того культа, слухи о котором крестьяне передают из уст в уста по всей Западной Европе. Его члены иногда убегают один за другим в лесную чащу или на пустошь ради отвратительных оргий ведьминских шабашей. Повествование мистера Мейчена, триумф мастерского отбора и сдержанности, аккумулирует невиданную силу по мере продолжения детского лепета с упоминанием странных “нимф”, “куколок”, “белых, зеленых, алых обрядов”, “букв Акло”, “языка Чиан”, “игр Мао” и так далее, обрядам, о которых няня узнала от своей бабушки-колдуньи, она учит трехлетнего ребенка, и безыскусное описание страшных тайн содержит в себе ужас, смешанный с печалью. Злые чары, отлично известные антропологам, описываются с детским простодушием. В конце концов, зимним вечером ребенок совершает колдовское путешествие к старым валлийским холмам, и это колдовство придает нетронутой природе волшебство, странность, абсурдные чувства. Подробности путешествия показаны с поразительной живостью, и даже самый строгий критик признает в повествовании шедевр фантастической прозы, с невероятной силой передающий скрытый ужас и космическую аберрацию. В конце концов ребенок, которому уже исполнилось тринадцать лет, находит в темной чаще нечто таинственное и гибельно-прекрасное. В итоге девочкой завладевает ужас, как предсказано в прологе, но она вовремя принимает яд. Подобно матери Элен Воан в “Великом боге Пане”, девочка встретила страшное божество. Ее находят мертвой в черном лесу рядом с непонятной вещью, которую она отыскала; эта вещь — светящаяся белым светом статуя римской работы, с которой связаны страшные слухи Средневековья и которую теперь разбивают в пыль»[158].

Находясь в депрессии после смерти жены, в 1899 г. Мейчен обратился к оккультизму и поискам тайного мистического знания. Под влиянием А.Э. Уайта он вступил в известный герметический орден «Золотая заря», где состояли многие видные литераторы, в том числе и такие известные авторы историй о сверхъестественном, как Э. Блэквуд и С. Ромер.

Знакомство с миром реального оккультизма не пошло на пользу ни Мейчену-человеку, ни Мейчену-литератору. Впоследствии он воспоминал об этом периоде своей жизни: «Должен сказать, что, вступая в Орден, я стремился к чему-то большему, чем получить возможность время от времени развлекаться не самым обычным образом… Я испытал ряд странных переживаний — они и по сей день кажутся мне странными, — ибо в них были вовлечены мое тело, разум и дух, и я полагал, что Орден, о котором все что-то слышали, но никто ничего не знал, мог бы стать проводником на моем пути, пролить свет на эти странные явления. Но, как я уже отметил, я ошибался…»[159] Годы членства в мистических орденах сопровождались созданием аллегорических сочинений, наполненных оккультным и алхимическим символизмом, но скучноватых и мало любопытных обычному читателю. С 1904 г. Мейчен перестал посещать собрания друзей-оккультистов и, судя по всему, потерял интерес к практическому мистицизму.

После выхода в 1907 г. романа «Холм грез», не вызвавшего почти никакого интереса у публики, Мейчен начал активно заниматься журналистикой, с 1910 г. постоянно работая в газете «Ивнинг ньюс».

В начале Первой мировой войны сенсацию вызвала публикация рассказа А. Мейчена «Лучники». Дело было не только в содержании текста, вызывавшего, как отмечал Лавкрафт, «к жизни популярную легенду об “ангелах Монса” — призраках английских лучников, сражавшихся при Креси и Азенкуре, которые в 1914 году пришли на помощь теснимым полкам “старых негодяев” Англии»[160]. Удивила реакция на «Лучников», о которой известные исследователи оккультизма Л. Повель и Ж. Бержье написали так: «Десятки солдат написали в газету: этот господин Мейчен ничего не выдумал. Они своими глазами видели под Монсом ангелов св. Георгия, влившихся в их ряды. Они могли засвидетельствовать это своим честным словом. Таких писем было опубликовано много, и Англия, жадная до чудес в такой опасный для нее момент, взорвалась… Более двенадцати раз Мейчен повторял в газетах, что его рассказ был чистейшей выдумкой — но никто и никогда ему не верил»[161].

В1917 г. Мейчен также опубликовал короткую повесть «Ужас», которую можно расценивать и как научно-фантастическое произведение, и как символический текст. История о кратковременном восстании всех животных против человека оказала сильнейшее влияние на дальнейшую фантастику XX в. и породила множество подражаний (вроде «Волны мозга» американского фантаста П. Андерсона).