Глава IX МАДРИД ВНОВЬ ОБРЕТАЕТ СЛАВНОЕ ИМЯ СТОЛИЦЫ, А ЛОПЕ — НОВОГО ГОСПОДИНА. 1606 год

Глава IX

МАДРИД ВНОВЬ ОБРЕТАЕТ СЛАВНОЕ ИМЯ СТОЛИЦЫ, А ЛОПЕ — НОВОГО ГОСПОДИНА. 1606 год

В то время как образ Микаэлы де Лухан постепенно исчезал из творчества Лопе, как она сама исчезла из его жизни, Мадрид вновь перевоплощался и обретал свою суть. 24 февраля 1606 года он окончательно был восстановлен в своих правах, и город-призрак, каким он стал, вновь обрел все преимущества мощной столицы Испании. Самое любопытное состояло в том, что вдохновителем и даже подстрекателем этого процесса был «автор» ниспровержения Мадрида; самое смешное же заключалось в том, что теперь, ради возвращения королевского двора в Мадрид, он приводил те же аргументы, которые выдвигал ранее для того, чтобы королевский двор из него удалить, только теперь он эти аргументы как бы выворачивал наизнанку. Герцог Лерма теперь проклинал нездоровый климат Вальядолида и приписывал воздействию вредных испарений, иногда поднимавшихся над берегами реки Писуэрги, возникновение эпидемий, поражавших город и угрожавших членам королевской семьи и всему окружению. Сколь трогательную заботу проявил герцог! Правда, она не была лишена личного интереса, ибо за идеей этого возвращения скрывалась крайне выгодная финансовая операция, от которой герцог получил свою долю: городские власти Мадрида предложили взять на себя расходы по перемещению королевского двора и вносить в королевскую казну в течение десяти лет солидную сумму (по 250 тысяч дукатов ежегодно), а также шестую часть суммы, собираемой городом в качестве арендной платы.

Необходимость возвращения королевского двора в Мадрид ощущалась постоянно. Когда Португалия стала подвластна Испании, центр страны оказался перемещенным к югу, а Вальядолид, лишенный необходимой динамики развития, не мог справиться с той ролью, что была на него возложена, из-за недостаточного количества ремесленников и слабо развитой промышленности, находившейся в этом крае еще в зачаточном состоянии.

В конце апреля 1606 года переезд королевского двора состоялся, и в связи с этим Лопе не замедлил снять в Мадриде жилище. В действительности, если сей крутой политический разворот кого и удивил, то вовсе не нашего героя-поэта, никогда так и не поддавшегося на зов сирен Вальядолида. Эти пять лет, когда Мадрид не был столицей, не пропали для Лопе даром, напротив, они принесли ему определенную пользу, и немалую. Он посвятил их сжигавшей его изнутри лихорадочной жажде путешествий, ведшей его к таким нервным центрам страны, как Севилья, но при этом он никогда не забывал заехать в Мадрид. Он был верным сыном Мадрида, первым великим автором столицы, он всегда видел в этом городе смысл и средоточие своего существования, центр Испании. Он питал к Мадриду глубокую любовь, свято верил в его мощь и не раз извлекал выгоду из его великой действенной силы.

В самом деле, незадолго до возвращения королевского двора в Мадрид у Лопе возникла одна дополнительная причина также окончательно обосноваться в Мадриде. Именно там в августе 1605 года произошла его счастливая, чудесная, словно ниспосланная самим Провидением встреча с человеком, оставившим глубокий след на всей его последующей жизни. Дон Луис Фернандес де Кордова Кардона-и-Арагон, граф де Кабра, будущий герцог Сесса — так звали этого человека, очень близкого к королевской семье. Уже тогда были заложены основы необычайной дружбы, необычайной хотя бы по продолжительности. Очарованный произведениями Лопе и его славой, его личностью и его любовными похождениями, этот молодой вельможа вскоре после знакомства стал подумывать о том, чтобы взять драматурга на службу в качестве личного секретаря. Хотя Лопе никогда и нигде не был официально назван секретарем, а был только занесен в список обслуживающего персонала дома герцога и фигурировал в списке получавших жалованье, он все же стал «пером» герцога, его советником, хранителем его тайн, как тех, что касались его общественной жизни, так и тех, что касались его любовных приключений. Судебные процессы, финансовые вопросы, семейные дела, дела светские и личные — все проходило через Лопе. Его ответы на различные послания, написанные четким, изящным почерком, которые герцог затем переписывал, послушно исполняя все советы, написанные на полях, многочисленны и составляют ценный материал для исследователей-историков. В Британском музее в Лондоне существует перечень черновиков писем за два года (1619–1621), включающий 265 писем, написанных рукой поэта, то есть по 132 письма в год.

Дон Луис был потомком великого полководца, первого герцога Сесса. Сей титул, связанный с ленными владениями в Неаполитанском королевстве, был пожалован его предку Изабеллой Кастильской и Фердинандом II Арагонским. Вскоре после знакомства с Лопе, 6 января 1606 года, он унаследовал титул и стал шестым герцогом Сесса. Этот молодой человек двадцати трех лет от роду, любезный, галантный, веселый, немного легкомысленный, имел явную склонность к донжуанству и рассчитывал исполнять свою роль с блеском. Он был тем более очарован Лопе, что для него мир любви был неотделим от поэтического творчества, и, несмотря на присущую ему гордость, он сознавал, что в этой сфере не обладает никакими талантами.

Лопе очень быстро распознал в нем благородного мецената, о котором мечтал еще с юности и которого в полной мере не смог найти ни в одном из своих прежних покровителей. Порыв взаимной симпатии заставил этих двух мужчин заключить союз, и они оба нашли в возникших отношениях взаимное удовлетворение. Лопе до самой смерти пользовался щедростью своего господина, граничившей с мотовством, в то время как герцог день за днем извлекал пользу из неисчерпаемых кладовых поэтического гения своего секретаря. Совершенно очевидно, что в то время Лопе чувствовал себя бесконечно обязанным этому знатному вельможе и ежедневно благословлял его и за покровительство, и за многочисленные благодеяния, но сегодня конечно же в наших глазах чаша весов явно склоняется в сторону поэта. Ну кто бы сейчас вспомнил этого герцога Сесса, если бы ему не выпало счастье оставить свой след в истории, «вписавшись» в блестящую литературную траекторию знаменитого Феникса? Именно Лопе он обязан тем, что его помнят, тем, что не превратился просто в имя на генеалогическом древе пусть и очень прославленного и знаменитого рода.

Герцог Сесса и драгоценная переписка

Почти восемьсот писем, написанных Лопе как самому герцогу, так и по его просьбе, — это неисчерпаемый источник сведений о последних двадцати пяти годах жизни поэта и драматурга. Случайная находка в 1860 году части этой переписки была настоящим чудом и произвела переворот, нет, революцию в сфере знаний о жизни Феникса, которыми на протяжении двух с половиной столетий обладали исследователи. Ибо кроме автобиографических фактов, с трудом, но все же обнаруживавшихся в его творчестве, фактов, обходиться с которыми следовало крайне осторожно ввиду отсутствия дополнительных сведений и подтверждающих документов, единственным источником, коим располагали до тех пор исследователи, была биография, которую ученик Лопе, поэт Хуан Перес де Монтальван, поместил в начале «Посмертной славы», сборника, в котором он объединил проповеди, надгробные речи, дифирамбы и стихотворения, сочиненные в честь покинувшего сей мир поэта. Надо признать, что благочестие и восторженное благоговение, с которым Монтальван относился к своему учителю, привели к тому, что он несколько изменил некоторые эпизоды из жизни своего учителя и умолчал о других, чтобы превратить его в святого. Вот почему находка вышеупомянутых писем стала настоящей сенсацией.

Но первые исследователи, искренне восхищавшиеся гигантским творческим наследием Лопе, когда к ним в руки попали эти драгоценные старинные рукописи, на протяжении нескольких столетий погребенные в архивах герцогского дома семейства Альтамира, ставшего наследником дома Сесса, были настолько изумлены, что не осмелились даже ссылаться на эти письма и цитировать их. Адольф Ф. фон Шак опубликовал несколько отрывков из них, тщательно отобрав те, что имели отношение к жизни королевского двора, и старательно убирая большие пассажи, в которых Лопе срывал покровы со своей личной жизни, бывшей весьма беспокойной. Однако в 1864 году дон Каэтано Альберто де ла Баррера, взявшись за написание «Биографической и библиографической летописи Лопе де Вега», вдохновился этой перепиской и смело ею воспользовался. Благодаря этому он смог восстановить целые пласты жизни Лопе, до той поры неизвестные, в частности смог воссоздать имевшую огромное значение историю его последней любви к некой Амарилис. Эта интересная работа, новаторская, хотя и написанная с достаточной долей осторожности, объективная и свидетельствующая об обширных познаниях автора, была отмечена большим призом Национальной библиотеки Испании, находящейся, естественно, в Мадриде. Но члены жюри этого достопочтенного заведения при присуждении премии поставили следующее условие: господин лауреат должен взять на себя обязательство не предавать огласке свой труд, то есть не публиковать его и даже убрать из текста все пассажи, способные «скомпрометировать Феникса с точки зрения морали».

Придя в смятение и впав в отчаяние, Альберто де ла Баррера подчинился этому требованию.

Но все эти предосторожности были тщетны, ибо в 1904 году Хьюго Реннерт в соавторстве с Америго Кастро начал заполнять имевшиеся лакуны в сведениях о жизни Лопе и обратил на его переписку внимание, которого она заслуживала. Само собой разумеется, что мы использовали все возможности, предоставляемые этими письмами, чтобы как можно полнее изучить личность Лопе. Мы это проделали без ложной стыдливости, но без «насилия» над текстом, стараясь отдавать себе отчет в том, что некоторые детали могли появиться в текстах именно в силу их принадлежности к эпистолярному жанру, которому свойственны и выспренность, и некоторая искусственность при описании действительности, и некоторая театральность. В эпистолярном жанре события реальной жизни нередко подвергаются переосмыслению и оказываются под воздействием вымысла, воображения. Причем риторическая условность царит в этом жанре среди непосредственности, естественности, самопроизвольности и стихийности, обретенных ценой выработки определенного стиля. Между автором письма и адресатом как бы заключается некий пакт, некое соглашение, в результате чего возникает тонкая, хитроумная игра масок. Сие соглашение оказывает на послание известное воздействие, ибо автор стремится придать своей речи особую живость и своеобразие, чтобы получатель письма как бы ощущал присутствие собеседника при чтении. Заключая подобные «соглашения» с адресатами, Лопе становился как бы жертвой различных двусмысленностей и неясностей, ибо был принужден соблюдать положенную по этикету дистанцию и выказывать почтение, которое предписывало ему выделять общественное положение лиц, коим он писал письма. Главная цель Лопе состояла в том, чтобы выполнять свои обязанности сочинителя и составителя писем, развлекая при этом своего господина и покровителя, часто страдавшего от приступов меланхолии. Да, Лопе должен был развеселить герцога, развлечь его при помощи своего пера — легкого, быстрого, остроумного. Лопе занимал на общественной лестнице ступеньку гораздо ниже той, что занимал его господин, то есть был гораздо ниже по происхождению, но гораздо выше по уму, а потому создавал искусственную близость, основывавшуюся, однако, на истинной дружбе. Это огрубление языка послания, проистекавшее из-за подобных игр (в чем мы вскоре сможем убедиться на многочисленных примерах), в том числе и в тех случаях, когда речь шла об очень важных вещах, не должно удивлять. Точно так же не следует приходить в негодование от легкомысленного, дерзкого, порой нагловатого тона, что преобладает в этих письмах при упоминании об отношениях с женщинами. Если вызывает сожаление то поведение, что было в свое время выбрано и привело к тому, что на протяжении более пятидесяти лет ссылки на эту бесценную переписку были под запретом, то заслуживает осуждения и иная тенденция, столь распространенная сегодня, а именно — воспринимать буквально и выставлять напоказ без необходимых оговорок и пояснений все сумасбродства и причуды, встречающиеся в этих письмах. К счастью, сейчас эта переписка занимает соответствующее своему значению место среди источников сведений о жизни Лопе и является неотъемлемой частью документов, подлежащих изучению при анализе его творчества.

Лопе — певец испанского героизма

Уже с первых писем Лопе и герцога можно ощутить наличие между этими людьми некоего «литературного сотрудничества». В письме от 3 сентября 1605 года Лопе упоминает о некой «поэтической просьбе» герцога, которую и пытается удовлетворить, посылая ему с посвящением сборник под названием «Житейские рифмы», о первом издании которого уже говорилось выше; он также сообщает ему с любезнейшей почтительностью, что в скором времени вышлет и текст своей эпической поэмы под названием «Завоеванный Иерусалим», которая обязательно будет опубликована. Никто не был столь достоин стать первым читателем этой поэмы, как герцог, ибо, как писал Лопе, «когда я вижу, что государь, принц или князь стремится высказать почтение литературе, я воздвигаю в моей душе для него алтарь и поклоняюсь ему так же, как поклоняюсь в храме у алтаря Господу».

Истина состоит в том, что благодаря изысканному изяществу и благородству этого стихотворного труда, содержание которого превосходно сочеталось с выражением великого почтения, Лопе вступил в мир испанских грандов, в мир герцога, в котором он видел достойного наследника того деятельного дворянства былых времен, от коего во многих других грандах, как Лопе это отметит позднее, не осталось ничего, кроме честолюбия и беспечности. Короче говоря, пятнадцать лет спустя после того, как Лопе вдохновился на создание «Красоты Анхелики», в «Завоеванном Иерусалиме» он стал певцом испанского героизма и идеи независимости Испании. Приспосабливая к своему творчеству новую для себя эстетику, он как бы извлекает из небытия ту рыцарскую благородную восторженность, что была свойственна средневековой литературе, а также возвеличивает чувство национальной гордости, коим была отмечена литература эпохи Возрождения, чувство, породившее немало эпических поэм, воспевавших идею единства страны и «коллективный идеал целого народа», таких как «Франсиада» Ронсара или «Луизиады» Камоэнса. Прибегнув к поэтическим размышлениям, прекрасно совмещавшимся со священнодействием подражания, являвшегося основным творческим принципом того времени, Лопе способствовал созданию тесного взаимодействия между «литературным референтом» и глубокими чаяниями и вдохновением поэта, желавшего быть выразителем желаний, лелеемых испанцами. Как бы мы сейчас сказали, Лопе, приняв эстафету легендарной традиции, пытался вписать католическую Испанию в русло тех великих деяний и подвигов средневекового христианства, коими были Крестовые походы. Вот почему он сделал короля Альфонсо VIII Кастильского, сыгравшего решающую роль в Реконкисте и ставшего ее героем, одним из участников Третьего крестового похода вместе с Ричардом Львиное Сердце, которого в данном случае он превратил в тестя Альфонсо. Речь шла о том, чтобы путем некоего порожденного воображением «географического смещения» заставить встретиться двух великих и успешных борцов с исламом и как бы немного переделать историю Средних веков, допустив вполне простительные небольшие погрешности в изображении некоторых событий и немного исказив сведения о некоторых исторических деятелях. Конечно, это грех вполне простительный, если речь идет о том, чтобы очертить магический круг поэзии и идеологических связей, где правдоподобное и вероятное — далеко не всегда истинное и реальное. Увлеченный лирическим пылом и яростной силой творчества, Лопе создал поэтическую летопись героических деяний, в героях которой узнавали себя большинство его современников; это был некий феномен коллективного приспособления себя к чему-то и чего-то к себе, причем этот феномен не исключал и опыта поэтических приключений отдельной личности. В этом произведении смешались трогательные интонации простого, безыскусного сообщничества, намеки на местные обычаи, пронизанные непосредственной живостью и утонченной чувствительностью, а порой и изысканной чувственностью, оказывающие сопротивление декоративной торжественности и высокопарности, метафорической пышности, а также излишне выставляемой напоказ эрудицией в области библейских текстов. Если всё рассматривать с точки зрения совпадений и противопоставлений, что свойственно искусству барокко, то мы увидим, как Лопе смог, придав изысканность и утонченность чувственным ощущениям, почерпнутым в его любовных приключениях, смягчить дикую ярость сражений, тесно связанных с неистовым возбуждением духа испанского рыцарства. В поэме есть пламенная хвала легендарной смелости, воплощением которой стал удивительный герой, нареченный звучным именем Гарсерана де Манрике, которого автор сделал предком знаменитого священнослужителя дона Херонимо Манрике де Лара, того самого, что был его покровителем и учителем и открыл ему двери университета в городе Алькала-де-Энарес. Именно такой способ избрал Лопе, чтобы проникновенно воздать почести благодетелю, так много сделавшему для него в юности. Это использование «героического пространства» позволило привести в действие силы сверхъестественные, которые своим вмешательством изменяли судьбы героев. Вот так становится настоятельно необходимой волнующая игра магических зеркал, при которой можно наблюдать за тем, как монархи будут сменять друг друга на троне вплоть до восшествия на престол Филиппа III. В этой поэме смешалось все: лирические воспоминания и отступления, волшебство, очарование, непреодолимое влечение и ослепление имитацией, отражающие безграничные пространства и дивные пейзажи внутреннего мира поэта. Лопе особенно полюбил это произведение, которое было очень высоко оценено его современниками, как о том свидетельствует тот факт, что оно многократно переиздавалось в Барселоне, Лиссабоне и Мадриде. В столице поэму опубликовал известный издатель Хуан де ла Куэста, впервые после фамилии автора поставивший следующее дополнение: «приближенный к святейшей инквизиции». Совершенно очевидно, что Лопе обязан этим «знаком отличия» вмешательству герцога Сессы, который непременно желал наградить его за заслуги каким-нибудь почетным званием. Надо сказать, что в те времена это звание было очень и очень желанным, его усиленно добивались дворяне из числа обедневших или нетитулованных родов, которые могли доказать, что не менее четырех поколений их предков были христианами. «Приближенные к святейшей инквизиции» не выполняли никаких судейских или чиновничьих обязанностей, не занимали никаких должностей; разумеется, их могли в любую минуту назначить на какую-нибудь должность, но изначально, при даровании сего звания, они не имели особых функций и не должны были исполнять какой-то определенный долг. Но нам также известно, что несколько лет спустя Лопе в качестве «приближенного к святейшей инквизиции» принимал участие в некоторых мероприятиях. Так, например, в архивах этого церковного судебного органа мы находим запись о том, что Лопе присутствовал на одном «торжественном акте», о чем он сам никогда и нигде не упоминал. Речь идет об аутодафе, имевшем место в Мадриде 14 января 1624 года, когда инквизиция покарала каталонского еретика Бенито Ферреру.

Подобно Веласкесу перед своим полотном

Оказавшись после исчезновения Микаэлы де Лухан в определенной пустоте, Лопе, оценивая перспективы, открывшиеся перед ним благодаря новым связям, принялся осматривать новые горизонты. Ощущал ли он себя на новом пути, где его ждали самые неожиданные и очень важные события? Наверное, ощущал. Как бы то ни было, он убедил себя в том, что ему необходим некий перерыв, чтобы его дух, его разум, его чувства и чаяния, слившись воедино, увлекли его к новому взлету вдохновения. Итак, Лопе, оставшись в Мадриде в одиночестве, предался размышлениям, сосредоточился и как бы отступил от своего произведения, подобно тому, как художник немного отходит от своей картины — как, например, Веласкес, работая над картиной «Менины», — еще глубже проникаясь содержанием, то есть сюжетом произведения, чей тайный, сокровенный смысл открывается внутреннему взору гения. Тот, кто не пережил этих счастливых минут поэтических грез, не поймет, какую несказанную пользу они приносят и какое даруют невыразимое блаженство. Но невозможно стать великим человеком запросто, не затратив больших усилий, и тот, кто желает продолжать творить, тот должен быть готов к причудливым проделкам и сюрпризам судьбы, должен уметь дать себе передышку и остановиться, чтобы потом вновь тронуться в путь по направлению к бесконечности.

Действительно, именно тогда для Лопе начался пятилетний период очищения, причем именно в религиозном смысле слова. В период этого «отступления» или «остановки», исключив из своей жизни привычную лихорадочную гонку страстей, Лопе как бы со стороны увидит, что стал «местом скрещения странных противоположностей». Прежде всего он, ведомый стремлением дать себе передышку, попытался обрести собственное жилище, где мог бы вновь найти тепло семейного очага, а также возможность спокойно предаваться творчеству. Собственный дом представлялся ему тихой гаванью, где можно бросить якорь и откуда, отдохнув и набравшись сил, можно было отправляться на битву в литературные кружки, на бурные заседания, вновь предаваться праздничным волнениям, городским развлечениям, среди коих театр занимал далеко не последнее место. Он позволял вовлечь себя во всяческие распутные проказы своего покровителя, к чему его обязывала должность секретаря, а также поддавался увлечению мистикой, что в конце концов заставило его искренне задуматься о сане священника.

Лопе, устав от бесконечных разъездов между Толедо, где находились его жена и сын, и Мадридом, наконец решил окончательно обосноваться в Мадриде и купить там дом. Он, так долго наслаждавшийся очарованием путешествий и бродячего образа жизни, действительно осядет в Мадриде и будет покидать его очень ненадолго.

Дом в Мадриде

7 сентября 1610 года в присутствии Хуана де Обрегона, секретаря Королевского суда, и трех свидетелей, жителей Мадрида, представителей старинных родов Педро Мелендеса, Антонио де Кайра и верного друга Гаспара де Порреса, Лопе подписал акт о покупке дома, в соответствии с которым он стал домовладельцем. Казалось, жара, ставшая к началу сентября просто невыносимой, обошла стороной кабинет нотариуса, располагавшийся на первом этаже. Кабинет, довольно неуютный, выгодно отличался от остальных помещений тем, что в нем царила спасительная прохлада. Лопе тщательнейшим образом проверил, верно ли описание приобретаемой им недвижимости, но все было указано точно. Двухэтажный дом длиной в 53 фута (примерно 15 метров) располагался на Калье-де-Франкос (улице Французов) под номером 15 и его площадь составляла 5300 квадратных футов (около 253 квадратных метров), при доме был подвал, стены и свод которого были выложены кирпичом, за домом находился сад площадью в четыре с половиной ара.[5]

Лопе обязался выплатить за дом девять тысяч реалов, причем пять тысяч он сразу вручал Хуану Амбросио де Леве, торговцу шерстью, у которого покупал дом, а оставшиеся четыре тысячи должен был выплатить в два приема: первый срок уплаты долга был определен через четыре месяца, второй — через восемь. Кроме того, он признавал так называемый «постоянный сервитут», то есть ограничение права пользования земельным участком, существовавший с момента постройки дома, то есть с 1578 года, который обязывал его ежегодно выплачивать городу сумму в 1054 мараведи, а также чисто символически дарить двух жирненьких курочек священнику соседней церкви Санта-Крус. Последний «налог» был просто смехотворен, на лице поэта, ставшего собственником, легко читалось удовлетворение от заключенной сделки. Лопе повелел выбить на гранитной плите над входом следующую надпись на латыни: «Parva propria magna aliena parva». В этой лаконичной латинской конструкции явно проступала мудрость Горация, поразившего воображение и умы современников Лопе. Они восприняли его изречение и превратили в некое подобие народной пословицы, которая стала гласить: «Собственное жилище, хоть и скромное, стоит любого, пусть даже самого роскошного, но принадлежащего другому». Драматург Кальдерон тоже воспользовался этой сентенцией и тонко истолковал ее в своей пьесе «Виноградник Господа».

Эта надпись на протяжении столетий служила и служит до сих пор своеобразной гарантией подлинности дома, где жил и где умер Феникс, она чудесным образом сохранилась, избежав людского нерадения и небрежности. Однажды она исчезла с фасада этого дома, удаленная вместе с плитой, на которой начертана, при перестройке фасада в XIX веке, но впоследствии неожиданно была обнаружена на дне колодца в саду. Плита была водружена на место в 1935 году вместе со «стигматами дурного с ней обращения», то есть с повреждениями; произошло это в год трехсотлетия со дня смерти поэта, когда Королевская академия Мадрида восстановила его дом и превратила в Музей Лопе де Вега, который можно посетить и сегодня. Последующие события подтвердили, насколько был прав Лопе, когда отметил свое жилище столь мудрой надписью, радуясь тому, что стал собственником.

Действительно, Лопе мог радоваться тому, что наконец-то обрел постоянное жилище в Мадриде, в городе, которому всегда отдавал предпочтение; особенно радовало его то, что он приобрел дом в той части Мадрида, где родился и раньше жил, в районе, что располагался между Пуэрта-дель-Соль, Каррера-де-Сан-Херонимо и на юге Калье-де-Аточа. Именно в этом районе находятся все места, так или иначе связанные с именем Лопе, все дома, где он жил, те, что находятся на Пуэрта-де-Гвадалахара, на Калье-де-лос-Махадерикос, на Калье-дель-Леон и на Калье-дель-Фукар (внешний вид и даже некоторые названия этих улиц с прошествием времени изменились). Калье-де-Франкос, на которой стоял дом Лопе, сегодня называется Калье-де-Сервантес, в то время как соседняя улица, на которой находится могила автора «Дон Кихота», носит имя Лопе де Вега. Такая вот получилась ономастическая чехарда.

Известно также, что Лопе очень уважал своих соседей. Его дом с одной стороны примыкал к дому некоего Хуана де Прадо, с другой — к дому городского судьи Хуана Санчеса. Среди соседей Лопе были аптекарь Мигель Гомес и мягкий, спокойный священник Педро де Меридой, само воплощение земной доброты, который впоследствии сделал Лопе своим душеприказчиком; его соседями также были и ремесленники, напоминавшие ему об отце и о мире его детства, такие как портной Маркос Лопес, позументщики, басонщики и сапожники. На улице Лопе де Вега в доме под номером 12 сейчас располагается мастерская модного и вдохновенного создателя обуви, и этот молодой наследник славы мадридских сапожников выставляет в витрине своего магазина обувь, которую мастера шьют здесь же в мастерской. До сих пор ощущается и та атмосфера, что оставили на мадридских улицах и люди театра, актеры, жившие по соседству с Лопе, такие как знаменитый Хуан Рана, Хуан де Моралес и его жена Хосефа Вака по прозвищу Гальярда, или Гайарда (воспринимать это прозвище можно двояко: как название мелодии или танца либо просто как «веселая бабенка». — Ю. Р.). Кстати, прозвище это ей дал Лопе. Сегодня к кварталу, где жил Лопе, примыкает Пласа-де-Санта-Ана, где в кафе по вечерам во время антрактов и после спектаклей собираются актеры и зрители главных театров Мадрида, таких как «Театро Эспаньоль» и «Театро Классико». Неподалеку от Лопе проживали и такие прославленные писатели, как Кеведо и Сервантес, а также известный скульптор Мануэль Перейра, художник Франсиско Ромуло. Лопе поддерживал с ними дружеские отношения, а потому некоторые из них, например Ромуло, постарались украсить его жилище портретами и картинами. Надо сказать, что Лопе украшал и обставлял свое жилище с поразительным художественным вкусом, и поэтическая утонченность и гармоничность обстановки, в которой протекала его жизнь, ощущаются и сейчас, после восстановления его жилища.

Обход владений собственника жилья

Невозможно без волнения входить в эти комнаты, обстановка которых вызывает одновременно и приятное удивление, и чувство удачного приспособления жизненного пространства к разнообразным потребностям хозяина, создается впечатление, что этот дом представляет собой целый мир в уменьшенном варианте.

Лопе собрал в своем доме богато изукрашенные резные буфеты и шкафы, посудные горки, серванты, шкафчики со множеством ящичков, красивые письменные приборы, сундуки и ларцы, которые отражались в зеркалах в резных рамах. Тут и там стоят вазы из цветного стекла, изящные керамические изделия из красной и белой глины, на стенах висят портреты детей Лопе, столь дорогих его сердцу, аллегорические картины кисти Франсиско Ромуло, считавшегося признанным мастером в этом жанре. В особенности интересны те картины, которые Лопе подробно описывал во многих письмах. На одной из них была изображена маленькая слабая птичка, которую преследовала стая враждебно настроенных сородичей, и эта птичка, ища спасения, укрылась около орла, распростершего крылья, чтобы ее защитить. На другой картине было изображено дерево, на ветвях которого висели щиты с гербами рода дома Кордова; корнями это дерево уходило в глубь озера, по глади которого плыл грациозный лебедь; надпись, сделанная над деревом, гласила: «Тень и покой».

Искусство вообще царило в этом доме, где Лопе так нравилось творить и где ему так нравилось видеть плоды человеческого вдохновения и человеческого гения, начиная с книг.

Из просторной прихожей можно было попасть в скромно обставленную комнату, где принимали случайных визитеров и где сейчас располагается приемный кабинет музея.

Преодолев пролет красивой лестницы, посетитель входил в рабочий кабинет драматурга. Это была главная, самая просторная комната дома, которую украшало огромное зеркало.

Но что поражало посетителя с первого взгляда, так это обилие книг, из которых сегодня можно видеть лишь несколько томов. Сам Лопе при инвентаризации своей библиотеки внес в опись более полутора тысяч книг. Особое предпочтение он отдавал историческим трудам и тем книгам, где шла речь о географии дальних стран. Он был окружен энциклопедиями, в том числе и теми, обращение к коим столь заметно ощущается в его произведениях, а именно: «Поэтический и исторический театр» Равизия Текстора и «Универсальная библиотека» Конрада Геснера. Но он собирал также книги по мифологии, произведения античных авторов. Разумеется, при его знании латыни текст «Метаморфоз» Овидия был ему доступен в оригинале, и у него было несколько различных изданий этого произведения. Но, как и его собратья по перу, он предпочитал черпать познания из области мифологии не в оригинале, а в интерпретациях произведений античных авторов, принадлежащих перу испанских поэтов, например, в таких, как «Метаморфозы Овидия» Педро де Бустаманте или «Тайная философия» Хуана Переса де Мойа в издании прославленного мадридского издателя Франсиско Санчеса. Лопе также собирал в своей библиотеке многочисленные жития святых и так называемые временники, хроники и летописи, в которых он черпал сюжеты для своих пьес.

Полы в кабинете хозяина дома, как и в других помещениях, летом были покрыты циновками из тростника, искусно сплетенными и покрытыми замысловатыми орнаментами; летом их сбрызгивали водой, и они источали приятный свежий аромат; зимой циновки заменяли шерстяными коврами. К кабинету примыкала гостиная, которую можно было увидеть отраженной в большом зеркале. Это было место, предназначавшееся для посетительниц.

В одной из стен гостиной, обставленной довольно строго и скромно, находилась дверь, завешенная великолепным гобеленом с изображением прекрасного пейзажа. Дверь вела в спальню Лопе, которую он называл своим альковом. Эта комната была одной из самых небольших в доме, одной из самых потайных и недоступных для посторонних, обставлена она была просто, даже бедно. Вся обстановка сводилась к скамеечке для молитвы, стулу и кровати с балдахином. Украшением комнаты служили распятие, кропильница из талаверского фарфора и маленькая раскрашенная статуэтка святого Иоанна. Свет проникал в спальню через расположенное под самым потолком круглое окно, выходившее к тому же на лестницу, и через второе маленькое окно, проделанное в стене напротив кровати.

Рядом со спальней располагалось помещение, бывшее символом аскетизма и отрешенности от радостей мирской жизни. Однако молельня была в его доме местом, где были собраны предметы искусства, как о том свидетельствует одно из двух составленных мэтром завещаний, в котором упомянуто не менее двадцати четырех истинных шедевров. Картины, реликварии (ковчеги с мощами святых), скульптуры, статуэтки, канделябры, церковные чаши и драгоценные дискосы — их было много, этих предметов, которые Лопе высоко ценил в силу своей набожности и которым поклонялся. Центром поклонения в молельне был святой Исидор, покровитель Мадрида; он занимал почетное место на превосходном позолоченном алтаре, созданном испанским мастером эпохи Возрождения. Окружали святого Исидора «Богородица» («Нотр-Дам-де-ла-Консепсьон»), произведение Каравахаля, «Святой Иоанн Креститель, подвергшийся усекновению головы», «Святая Катерина Сиенская», «Младенец Иисус», которого можно увидеть и сегодня. Эта молельня — место, где присутствие Лопе ощущается сильнее всего; без сомнения, он с большим пылом изливал там свои чувства, приходил в волнение от мистических предчувствий и испытывал страдания, принося покаяния, мысль о необходимости коих преследовала и терзала его в последние, очень бурные и тревожные годы жизни.

Второй этаж предназначался для детей и их кормилицы и производил впечатление благополучия и счастья, это было некое милое тайное убежище. Самая большая и самая светлая из трех комнат и сегодня хранит трогательные следы присутствия детей в доме Лопе. Вот в той колыбели из резного дерева лежала и улыбалась маленькая Фелисиана, дочь Лопе от доньи Хуаны, никогда не доставлявшая ему неприятностей. У изголовья этой колыбели были укреплены крест из самшита и святая реликвия. Словно для того, чтобы объединить все возможные средства защиты ребенка в те времена, когда детская смертность была столь высока, в этой комнате поместили занятный символ, свидетельствующий о том, что Лопе и его домочадцы были не чужды языческих предрассудков: на красивом детском стульчике можно по сей день видеть бледно-голубую ленту, к которой прикреплены разные предметы — обереги, якобы обладающие особой силой, способной защитить человека от всяческих напастей: различные бубенчики-колокольчики из коралла или из дерева, в основном из древесины каштана или смоковницы; считалось, что веселое позвякивание этих оберегов забавляло детей и в то же время отводило от них беду.

Через красивое окно детской можно было увидеть сад.

Идеальный сад

Ежедневно хозяин дома приходил в столь дорогой его сердцу сад, даривший его поэтическому вдохновению, как он говорил сам, «квинтэссенцию ароматов плодов и цветов, сладостное впечатление от их созерцания». Этот сад, с одной стороны ограниченный стеной монастыря ордена иезуитов, возведенного по приказу герцога Лерма, был воплощением чистой поэзии. Кстати, монастырь, соседствующий с домом Лопе, был посвящен святому Франциску Борджиа. Глубокая вера в Бога не лишала Лопе ясности ума и трезвости взгляда на стремление ордена иезуитов «завоевать дополнительное пространство», и он без обиняков высказал свои опасения в одном из писем, адресованных его господину и покровителю герцогу Сессе: «До сих пор святые отцы не конфисковали наш дом, но они пытаются расширить свои владения, и следует помнить, что редки случаи, когда они не достигают своей цели».

Однако ничего подобного не случилось, и Лопе день за днем мог предаваться своей страсти к растениям и цветам. Увлечение садоводством было столь сильным, что он даже изучал искусство устройства садов, столь процветавшее в эпоху Возрождения, о чем можно судить после знакомства с драгоценным свидетельством на сей счет, каковым является для нас его комедия «Не все птицы — соловьи». Скромные размеры сада не позволяли ему на практике проявлять свои познания, так что он находил им применение в поэзии. Однако и у себя в саду он с большой фантазией создавал композиции из кустарников и деревьев, овощей и цветов. Из всех цветов Лопе отдавал предпочтение тюльпанам. В то время тюльпаны выращивали в Нидерландах, особенно в окрестностях Дордрехта и Монса, богатые и знатные коллекционировали луковицы тюльпанов словно драгоценные камни, эти луковицы ценились буквально на вес золота по всей Европе. Благодаря своему другу, гуманисту Эммануэлю Суэйро, не упускавшему ни одной оказии, дабы прислать ему луковицы тюльпанов, Лопе мог удовлетворять свою страсть к этим цветам.

После работы в саду Лопе погружался в простое удовольствие созерцания своего сада. Этот период созерцания и любования был для него подготовительной фазой творческого процесса. Из вдохновенного созерцания цветов он извлекал «квинтэссенцию своих поэтических воззрений и понятий», погружался в мечты и видения, отдавался на волю своему воображению, предавался поэтическому вымыслу, поэтическим грезам. Внезапно его сад преображался, приобретал новые краски и очертания. Вот что он писал своему другу Франсиско де Риохе в одном из посланий: «Вы найдете там мраморные колонны, украшенные поэтическими надписями, бьющие из земли источники, глубокие прозрачные озера, по которым скользят лодочки под парусами, так напоминающие лебедей. Пространство это окружено хранящими прохладу тенистыми кущами, красиво подстриженными деревьями, и про некоторые из них можно подумать, что они являются перевоплощением циклопа Полифема, настолько странны их формы. Виноградные лозы, расцвеченные покрасневшими с приближением осени листьями, гибкие, как змеи, переплетаются там с побегами плюща, чтобы образовать изящные арки, под сводами коих можно пройти к зеленому свежему лугу, чьи очертания напоминают зодиак. На каждом шагу вы любуетесь бюстами римских императоров, богов и богинь, живших на Олимпе, статуями великих испанских поэтов из Кастилии, Андалусии и Лузитании.[6] Короче говоря, на этом я остановлюсь, потому что вижу, что вы очарованы и изумлены видом этой чудесной и радостной картины. Но все это благая ложь».

Благая ложь? Нет, истинная правда, ибо то была суть этого места — претерпевшего превращение реального сада, утопического места, из коего Лопе отправлялся на поиски разгадки тайны Вселенной. Лопе, подобно Гарсиласо, дю Белле и Ронсару, становился певцом пространства, в котором он ощущал себя в гармонии со своим внутренним миром. На сей раз, что очень любопытно, «рамой» для этого пространства служила не буколическая сельская местность, а городской пейзаж столицы Испании. Лопе создавал идеальную природу в самом городе, в самом центре. Правда, этот город предавался всяческим причудам и сумасбродствам, претерпевал всяческие, даже самые невообразимые метаморфозы, которые Лопе наблюдал с самого раннего детства. Вот почему в конце своих поэтических грез он делает следующее заключение: «Я люблю это место больше, чем гору Гиблу, чем плодородную Темпейскую долину, чем сады Гесперид и висячие сады Семирамиды. Именно ему я отдаю предпочтение».

Из гармонии мест рождается гармония сердца

Места, где приходит радость поэтического творчества, являются также источниками безмятежного спокойствия. Лопе испытывает там желание найти рядом с доньей Хуаной тот мирный покой и счастье, которые он познал когда-то рядом с Изабеллой де Урбина, своей первой женой. Он, в прошлом такой непостоянный, теперь жаждет верности, он, пылкий любовник, легко увлекавшийся замужними дамами и вступавший с ними в любовные связи, теперь ценил прелести супружеской жизни и призывал охранять ее. Разве не написал он следующее: «Тот, кто не познал радостей брака, не может утверждать, что познал на Земле счастье»? Кажется, он, кроме всего прочего, открыл для себя с некоторым простодушием и как бы отказываясь от своего прошлого, что самый кратчайший путь к осознанию и пониманию самого себя, а также к простому человеческому счастью лежит через супружество. «Любовные бури наконец миновали. Мне больше нечего было опасаться их бешеной ярости, каждое утро я видел, как рядом со мной просыпалась моя жена, я видел ее милое привлекательное личико, и мне не нужно было думать, через какую бы дверь мне исчезнуть». Из этой исповеди мы вдруг узнаем, что те волнующие периоды неистовства любовных страстей, когда душа и тело в восторге поют триумфальную песнь, протекали не без осложнений, не без страха, не без тревог.

Приняв решение отныне делать ставку на постоянство и прочность своих чувств, Лопе обратился и к отцовской любви, естественным образом проистекавшей из связей, возникавших в семье. В счастливом семейном убежище на улице Французов в уме Лопе, убаюканном супружескими объятиями и нежными детскими ласками маленького Карлоса Феликса, которому тогда как раз исполнилось пять лет, сформировался образ идеальной жизни. Он описывает его в послании, адресованном своему другу Матиасу де Поррасу, которое мы здесь приводим в вольном прозаическом переводе: «Мой маленький Карлос с его щечками, в цвете коих белизна сочеталась с мягким румянцем, похожим на лепестки розы, очаровал мою душу своим детским лепетом. Все для меня превращалось в свет зари и в блеск солнечных лучей, когда я видел, как он резвился на лужайке, как ягненок. Каждое слово, слетавшее с этого еще не очень умелого язычка, было для нас непреложной истиной, и мы оспаривали друг у друга право поцеловать уста, произнесшие это слово. После стольких темных ночей эти прекрасные, нежные утренние часы заставляли меня сожалеть о заблуждениях и грехах моей жизни […]. Когда я бывал погружен в работу, это он по вечерам приходил ко мне, брал меня за руку и, порождая уверенность в моей душе, вел меня к столу и усаживал рядом со своей матерью». Какая трогательная сцена! Волнующее сообщество двух заговорщиков, отца и сына, ищущих любви и нежности и в этих поисках достигавших успеха, ибо им удавалось создать горячо любящее трио, в котором донья Хуана наконец обретала свое место. Словно для того, чтобы окончательно завершить создание этого вновь обретенного единства, природа вносила в этот процесс свою лепту и заставила уверовать в гармонию мира. Лопе, произнося про себя пылкую, страстную речь, говорил сам себе: «Конечно же, какая же это глупость, какая ужасная ошибка, сеять свое семя на землях другого… Женщины таковы, какими их делают мужчины». Благородное высказывание человека, по крайней мере в своем творчестве всегда боровшегося за женщин, именно потому что он хорошо их знал.

Глубины писательского труда

Зачарованный задушевной атмосферой семьи и ее сосредоточением вокруг притягательного образа ребенка, Лопе взял на себя труд сочинить проникнутое глубокой верой произведение во славу младенца Иисуса.

Мы имеем в виду «Вифлеемских пастухов», религиозную пастораль, в которой на фоне утонченных рассуждений, роднящих ее с научным трактатом, развивается и действие с участием библейских пастухов, Лопе посвятил это произведение своему сыну Карлильосу: «Эта проза и эти стихи, посвященные прославлению младенца Иисуса, подходят вам в силу вашего возраста. Если Господу будет угодно даровать вам долгие годы жизни, как я того горячо желаю, вы однажды будете иметь возможность прочесть историю про жизнь пастухов в счастливой Аркадии, написанную классическим автором, и сравнить ее с этим произведением, в котором увидите счастливое воплощение моих размышлений и трезвости моего ума. Начинайте изучать историю жизни Иисуса и учитесь жить по-христиански, читая о его детстве. Он научит вас, как вам следует жить. Да хранит вас Господь!» Это произведение преисполнено радости, ликования и надежд на будущее, а образ ребенка выписан Лопе с бесконечной нежностью и несравненным поэтическим мастерством. В этом произведении прекрасные эклоги, написанные в чисто буколической традиции, правда, отличающиеся удивительными созвучиями, ибо несут ударения на последних слогах, что авторам Античности было не свойственно, соседствуют с настоящими жемчужинами, коими являются так называемые «вильянсикос», то есть рождественские песни на религиозные темы. Эти короткие стихотворения, положенные на определенные мелодии, исполнялись на Рождество перед фигуркой младенца Иисуса, которую каждая семья клала в рождественские ясли (надо сказать, что в Испании такие фигурки и ясли часто были творениями известных скульпторов). Лопе в совершенстве владел этим популярным жанром народной поэзии и на протяжении всей своей жизни накануне Рождества «служил своим пером» церквям и монастырям, дорогим его сердцу, таким, к примеру, как монастырь Святой Троицы, принадлежавший ордену босых кармелитов. Лопе, редко «оборачивавшийся назад», то есть редко вспоминавший свои произведения, «Вифлеемских пастухов» любил и постарался быстрее издать, ибо, как он говорил, «это самое удачное из проявлений нашего неведения, это особый плод моего благочестия и моей веры. Хотя речь там идет о вещах и явлениях священных, все же человеческая история там представлена столь обильно, что это произведение будет хорошо воспринято всеми».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.