ПРЕДИСЛОВИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПРЕДИСЛОВИЕ

Имя величайшего испанского драматурга XVII столетия Лопе де Вега — наряду с его современником и соперником по перу Мигелем де Сервантесом — более чем какое-либо другое связано в нашем восприятии с самим понятием «испанская национальная литература». Лопе — квинтэссенция испанского духа, темперамента, таланта и жизнелюбия. Его слава была поистине беспредельна, талант неисчерпаем, творческое наследие огромно и бесценно. Нет такого рода и жанра литературы, в котором «феникс гениев» (так назвал его Сервантес) не испробовал бы свои силы и не оставил бы шедевра, — любовная и духовная лирика, пасторальный и любовно-приключенческий роман, рыцарский эпос и, наконец, драматургия. Он в изобилии сочиняет веселые комедии «плаща и шпаги», суровые «драмы чести», религиозные «пьесы о святых» и аллегорические «действа о причастии», трагедии, исторические и легендарные драмы, прелестные пасторали и мифологические комедии. Лопе — истинное «чудо природы»; но испанское слово «чудо» (monstruo) — это одновременно и чудесное, и чудовищное порождение природы. В случае же с Лопе одно неотделимо от другого: не чудо ли, что Лопе, согласно легенде, написал около двух с половиной тысяч пьес (по самым скромным подсчетам их было 800), но под силу ли одному человеку создать столько? Да и всего остального — любви, горя, славы с лихвой хватило бы не на одну жизнь.

Лопе де Вега (1562–1635) родился на грани двух культурных эпох — Возрождения и барокко. Именно на стыке этих эпох и рождается великая культура Испании — ее золотой век. Расцвет культуры парадоксальным образом соседствует с закатом империи: ее величие уже не более чем декорация, скрывающая зияющие раны. Юность драматурга приходится на последний момент подлинного блеска и могущества, старость — на титанические усилия империи устоять на глиняных ногах, перед тем как рухнуть и обратиться в прах. Лопе начинает творить в атмосфере «ослепляющей и ослепительной Испании», впитав в себя и гордость могуществом своей державы, и ренессансный оптимизм по поводу неисчерпаемых возможностей думающей и творческой личности. Постепенно то, что считалось сущностью, оказывалось видимостью: могущество — слабостью; победы — поражениями; богатство — нищетой. Переменчивая судьба вслепую играет осознающим тщетность своих усилий человеком, удел которого отныне — одиночество и разочарование. Даже жизнелюбивый Лопе, раз за разом противостоящий «вывихнутому» миру, с горечью признает под конец жизни:

…Этот мир, должно быть, стеклянный,

Он надтреснут, и в час урочный

На осколки он разлетится,

Потому что стекло не прочно.

Нам порой говорит рассудок,

Что и мы уцелеем едва ли:

Картой меньше — и мы внакладе.

Картой больше — опять проиграли!..

(Перевод М. Квятковской)

Эти ставшие хрестоматийными рассуждения о природе происходящих перемен будто бы нарочно придуманы для описания личной судьбы испанского драматурга. Обласканный современниками, всенародно признанный и обожаемый — мало найдется писателей, стяжавших на протяжении всей жизни славу и признание друзей, врагов (зависть — оборотная сторона славы и почета), властей, — он испытает в личной судьбе все несчастья, которые только могут выпасть на долю человека. Лопе, должно быть, лучше других ощущал трагическое несоответствие жизни внешней и внутренней, сыгранной на сцене и спрятанной за кулисами, а его редкое чувство театра, понимание сути театральной игры, без сомнения, не только связано со знанием законов сцены и теоретических трактатов древних и новых авторов, но и во многом мотивировано собственным жизненным опытом и редкой интуицией — творческой и человеческой. Какой трагически-напряженной интонацией пронизаны начальные строки уже процитированного романса из последнего романа Лопе — гениальной «Доротеи» (1630):

Одиночеством к людям гонимый,

Прихожу к одиночеству снова —

Ибо, кроме моих размышлений,

Не встречал я друга иного.

Как ни парадоксально, «размышления» Лопе — это прежде всего его талант, талант яркий и праздничный, его способность творить, создавая в бесконечных извивах своего «изобретательного» воображения мир более красочный и полнокровный, нежели тот, что окружает его под конец жизни. Да, этот мир подчеркнуто театрален, он весь состоит из преувеличенных жестов и слов, в нем мелькают маски и роли, кипят страсти, но он сотворен творческим замыслом поэта и драматурга, и само искусство делает его более живым. Конечно, прозрения без горечи и иронии не обходятся, но веселой горечи и веселой иронии, как в «Светских и духовных стихах лиценциата Томе де Бургильоса» и героикокомической поэме «Гатомахия» (1634):

Я к роднику, бегущему со склона,

Стремлюсь пешком — а лучше б на кобыле! —

И лавров жду смиренно и влюбленно.

Не проще ли сидеть в родной Мембрилье,

Чем сдуру лезть на кручи Геликона,

Подобно Дон Кихоту из Кастилии.

(Из сонета «К Парнасу». Перевод Н. Ванханен)

Попытки осмыслить биографию великого драматурга начались тотчас после его смерти. Первый биограф Лопе — преданный ученик и друг Хуан Перес де Монтальбан — в скорбной и преисполненной преклонения и почитания «Посмертной славе» (Fama postuma, 1635) создал идеальный образ гениального творца и великого человека, отмеченного многими дарованиями и достоинствами. Романтически-идеализированный образ Лопе де Вега будет воссоздан после двух веков небрежения романтиками, возродившими интерес к национальной классической традиции и ее самым славным именам. В соответствии с собственными эстетическими взглядами романтическая критика обратилась к поэтическому творчеству Лопе за поисками «лирических откровений» страдающей и своевольной души художника. Идея «связать литературу с жизнью» (X. де Энтрамбасагуас) становится почти догматической установкой для всякого, кто берется за труд написать биографию испанского «чуда природы». Все именитые авторы жизнеописаний Лопе исходили из убеждения (выраженного более или менее категорично), что его поэзия и проза достоверно отражают мысли и переживания поэта. Почти полтора века этот взгляд будет определяющим. Самые авторитетные исследователи испанской литературы и театра золотого века: М. Менендес-и-Пелайо, Хьюго А. Реннерт и Америго Кастро, Амадо Алонсо и Дамасо Алонсо — все они во многом придерживались этой романтической интерпретации личности Лопе де Вега, читая вымысел как автобиографию, а излияния лирического героя как признания самого автора.

Однако воздадим должное трудам и усилиям целых поколений замечательных ученых. Кропотливое исследование литературного наследия Лопе де Вега, вглядывание в каждый поэтический образ и его дотошный анализ, публикация текстов, пристальное внимание к источникам, документам, кропотливая биографическая работа принесли немалую пользу грядущим поколениям исследователей. Среди главных плодов — найденные в 1860 году в архиве графа де Альтамира письма Лопе де Вега к герцогу Сессе, его патрону и покровителю, позволившие в конечном счете пролить свет на подлинные обстоятельства жизни испанского драматурга.

Постструктуралистская критика последней трети XX века, куда более ригористичная в своих исследовательских установках, двигалась как раз в обратном направлении, сосредоточив свое внимание на процессе «автовоображения» поэта и его многочисленных лирических «масках»: трогательный пастушок из пасторали и пылкий мавр романсов в «мавританском стиле», обожествляющий даму влюбленный из сонетов и комедий и старый греховодник и циник из бурлескной поэзии последних лет. Их портреты и «характеры» предстают порождением популярных в поэзии золотого века поэтических моделей — петраркистско-неоплатонической любовной лирики, философско-религиозной поэзии «разочарований», стилизованно-народного романсного стиха, сатирически-бурлескных «песен хулы и насмешки» — и не имеют ничего общего с духовными исканиями и переживаниями самого писателя. Для критики такого рода Лопе де Вега преимущественно блестящий поэт-стилизатор, виртуозно обыгрывающий литературные каноны, формулы и клише предшествующей и современной литературной традиции.

Последнее десятилетие, пытаясь преодолеть крайности двух подходов, ищет третий путь. По-видимому, есть значительная доля истины в замечании современного испанского исследователя А. Санчеса Хименеса о том, что и сам «Лопе сыграл очень активную роль в создании и распространении мифа и мифов о самом себе: о жизнелюбивом и страстном гении, способном на немыслимые крайности в любви и покаянии; мифа о таланте плодовитом, спонтанном и вдохновенном, „фениксе гениев“, авторе многих поэтических и прозаических произведений, способном легко сотворить комедию „в двадцать четыре часа“, а то и за одно утро; миф о народном поэте, воплотившем в своих творениях простоту и естественность своего народа, борца за очищение национального языка от заумных культизмов; мифа об испанском и кастильском поэте с большой буквы, сумевшем передать в своих произведениях самую суть испанской нации…»[1]. Источник, из которого черпаются эти самопорожденные мифы, — прежде всего поэзия Лопе, его письма и поздняя проза, которые при всем осознании литературной условности образов лирического героя или повествователя невольно читаются — по подсказке самого автора — по преимуществу автобиографически. Как ни парадоксально, в стороне от «лирической автобиографии», сотворенной из смеси жизненных обстоятельств и поэтическо-риторических моделей самим поэтом, зачастую остается главное порождение вдохновенного таланта Лопе де Вега — его театр.

Описать и исследовать жизнь, столь насыщенную творческими свершениями и личными событиями, каковой предстает, на взгляд нашего современника, жизнь Лопе де Вега — задача сложная и в значительной мере неразрешимая. Как различить литературное событие и жизненное происшествие, насколько автобиографичны произведения Лопе, насколько достоверны обвинения недругов и соперников (а среди них многие из блиставших пером современников писателя — поэт Луис де Гонгора, драматург Педро де Аларкон, наконец, Мигель де Сервантес) и правдивы ли в своих воспоминаниях друзья и поклонники?

Биография Лопе де Вега, написанная Сюзанн Варга, профессором испанской словесности Университета Д’Артуа, и предлагаемая русскоязычному читателю, — еще один шаг в стремлении познать жизнь исключительного человека и ее исключительные обстоятельства. Книга эта привлекательна не просто попыткой воссоздать с необычайной полнотой и тщанием все сколько-нибудь значимые и заметные события жизни великого испанца, но и стремлением увидеть жизнь Лопе в ее цельности, в непрестанном движении и соотнесенности внутреннего и внешнего в судьбе и творчестве великого испанского писателя. В поле зрения автора оказывается все, что может способствовать полноте воссоздаваемой картины: нравы придворной и аристократической жизни Испании конца XVI — первой трети XVII века; жизнь торговых улиц и площадей Мадрида и Толедо; система образования иезуитов и студенческая жизнь в университетах Алькала-де-Энарес и Саламанки; устройство театров-корралей и нравы театральной публики; литературная жизнь академий и монастырский уклад; походы «Непобедимой армады» и даже состояние морского флота Британии.

Жанр «литературной биографии» предполагает определенную долю вымысла и художественности: в биографии французской исследовательницы они легко проникают в изображение «жанровых сценок» эпохи и очень аккуратно участвуют в мотивировке событий и поступков героя книги. Сам Лопе «говорит» только строками из своих произведений, писем, предисловий, его оппоненты — судебными документами, зафиксированными высказываниями и оценками. При этом Сюзанн Варга отстаивает право на собственную интерпретацию уже известных эпизодов и событий. И с ней мы сталкиваемся, скажем, в весьма спорной оценке писем Лопе де Вега его другу и покровителю последних лет герцогу Сессе. Лопе станет для любвеобильного герцога этаким Сирано де Бержераком, сочинявшим амурные послания его возлюбленным. Более того, по желанию своего покровителя он описывал в письмах и собственные похождения, терзавшие его мысли и раздумья. Но так ли уж принудительно и тяжко исполнял он свою обязанность, как рисует это автор книги? Любование своим героем, его человеческой привлекательностью (доброта, благородство, незлобивость, великодушие — вот главные достоинства и почти «пороки» слегка идеализированного героя книги) и интеллектуальной мощью превращает Лопе в жертву коллекционной страсти (Сесса тщательно собирал всё, что выходило из-под пера его гениального друга) недалекого герцога. Тогда как на самом деле многолетний монолог поэта в письмах к герцогу скорее один из ярчайших примеров взаимозависимости друг от друга подлинного чувства и искусства, какими была полна жизнь Лопе.

Из искреннего восхищения же проистекает смягченная и подретушированная картина взаимоотношений Лопе с его собратьями по перу, а также сама история литературных полемик первой трети XVII века. То, что в книге дано лишь фоновым и очень выигрышным для Лопе событием (этаким шествием триумфатора!), на деле было едва ли не важнейшей заботой всей творческой жизни поэта. И особенно в последние годы: буквально на глазах у Лопе меняется культурная ситуация, нападки теоретиков-классицистов все острее и болезненнее, и даже собственная «школа» драматургов при дотошном (почти священном!) соблюдении основных принципов «новой комедии» шаг за шагом переосмысляет все идейные основы, на которых она покоилась.

Литературный Мадрид 1620-х — это непримиримые Луис де Гонгора и Франсиско де Кеведо, находящийся в зените славы Лопе де Вега и стоящий в начале пути Педро Кальдерон, то есть все те, кто составит славу испанской культуры. Мадрид — это арена для яростных литературных споров и беспощадной полемики, развернувшейся между «классицистами» и приверженцами «новой комедии», «культистами» и «консептистами». Взаимная неприязнь Лопе и Луиса де Гонгоры — общеизвестный и неоспариваемый факт. Вражда касалась не только и не столько славы, но прежде всего разных, точнее, полярных подходов к поэзии. Какой должна быть поэзия — элитарной или массовой, «темной», вычурной, понятной лишь избранному кругу эрудитов, или «ясной», благозвучной и легкой, рожденной вдохновением и природой? В этом споре было все: и обмен «любезными» стихотворными посланиями, и пародии, и злые сатиры, но ни ненависть, ни обиды не помешали Лопе признать величие своего собрата на ниве поэзии в посмертном сонете: «…Он мертв и жив: пусть Гонгору для мира / Сей погребальный сохранит костер, / Где лебедь пал, там Феникс возродится». Однако и его отношения со «сторонниками» — Франсиско де Кеведо, Мигелем де Сервантесом, Тирсо де Молиной и Кальдероном — были отнюдь не безоблачны. Разногласия с Сервантесом (самого разного рода — от небрежения Лопе к житейским бедам своего коллеги и непонимания истинного значения «Дон Кихота» до неприязни к успеху Лопе неудачливого в театральном деле Сервантеса) были весьма серьезными и закончились полным охлаждением друг к другу. Ссорой и взаимными оскорблениями были осложнены отношения с Тирсо де Молиной. Написанная в Толедо (где тогда пребывал и Лопе) пьеса «Дон Хиль Зеленые Штаны», одна из любимых в Испании комедий, провалилась в 1615 году, чем вызвала насмешливый отклик вездесущего Лопе («эта нелепица монаха-мерсенария»), Тирсо не останется в долгу и позже объяснит провал тем, что в роли прелестной доньи Хуаны выступала Херонима Бургос, перезрелая любовница Лопе: «Разве можно спокойно смотреть <…>, как эту даму играет адская образина, гора мяса, древней, чем поместье в Монтанье, морщинистей, чем кочан капусты…» (перевод Е. Лысенко). За обычной склокой стояла, безусловно, ревность к талантливому молодому драматургу, но, быть может, и нечто большее — расхождение художественно-мировоззренческого свойства: позиция наблюдателя по отношению к театральному миру (монах-мерсенарий Габриэль Тельес — таково настоящее имя Тирсо де Молины — всегда будет в первую очередь служителем церкви и в конце концов откажется от карьеры драматурга) позволила Тирсо разглядеть за театральной позой фальшь и пустоту, за рассуждениями о чести — низость поступков и злокозненность помыслов, за всеобщей гармонией — компромисс и ложь. Его персонажи лгут и обманывают на каждом шагу, даже во имя благих целей — достижения счастья, любви, доброго имени. Не случайно гораздо более изобретательной и лихо закрученной интриги (а Тирсо гордился собственной изобретательностью и презирал тех, кто перерабатывал чужие сюжеты) его заботит внутренний мир его героев, их мысли и чувства, помыслы и разочарования.

А в последние годы рядом с Лопе де Вега будет набирать силу Кальдерон, который не только займет так и не доставшуюся Лопе должность придворного драматурга, но и полностью переосмыслит мировоззренческие основания «новой комедии». Когда в 1623 году Кальдерон начинает писать свои первые сочинения для театра, он естественно и неминуемо оказывается последователем и учеником великого драматурга. Понятие «школа», безусловно, с большим правом применимо именно к Лопе де Вега, полностью реформировавшему испанскую драму. Выражение же «школа Кальдерона» подразумевает неоспоримое первенство Кальдерона на театральном олимпе после смерти Лопе и иную, философско-эстетическую, направленность его пьес. Все в его самых знаменитых драмах — «Стойкий принц», «Жизнь есть сон», «Врач своей чести», — казалось, сделано по законам лопевской «новой комедии», но вместо изящной литературной игры на первый план выходит интеллектуальная загадка, философский или теологический тезис, вместо всеобщей гармонии — трагическая разобщенность, вместо веселого мелькания масок — гримасы разочарования и безнадежности. Быть может, само время населило театр Кальдерона не игривыми дамами и кавалерами, хитроумными и озорными слугами, а их искаженными очертаниями, поневоле вышедшими на сцену безумного «театра мира».

Внимательное путешествие С. Варга по вехам жизненного пути Лопе, несомненно, выигрывает от введения широкого социального и исторического контекста, тщательного истолкования многообразных культурных процессов, свойственных эпохе испанского барокко. Барочная двойственность и «сочетание несочетаемого» становятся своего рода доминантой в создании образа испанского Феникса. Сам образ мифологической птицы, умирающей и возрождающейся бесчисленное количество раз, столь любимый барочной поэзией и послуживший прозвищем ее самому гениальному творцу, воспринимается автором книги как символ неиссякаемой творческой силы ее героя, знак вечно побеждающего зова вдохновения и таланта. Всякая перемена состояния, внутреннего или внешнего, является источником творческого вдохновения Лопе. Для С. Варга поиск впечатлений, внезапные метаморфозы и перемены в жизни Лопе — это и проявление величайшего жизнелюбия ее героя, и осознанная погоня за вдохновением.

Жизнь и искусство в случае Лопе де Вега в подлинном и буквальном смысле не разделимы и не различимы. Творчество — самая суть существования «феникса гениев», главная и единственная страсть и цель его жизни, угаданное и сполна осуществленное личностное предназначение. Его жизнь, кажущаяся, быть может, сегодняшнему читателю почти калейдоскопической сменой положений и эпизодов, метаморфоз и неожиданных извивов, на самом деле, как ни парадоксально, была неспешной и внешне вполне устойчивой и монолитной. Никогда не занимая официальных должностей (ему так и не досталась должность Главного хрониста, к которой он так стремился), он менял скорее не ритм и способ жизненного существования, а покровителей и личные обстоятельства. Единственный поступок, связанный с некоторой переменой статуса — принятие священнического сана, — не особенно отразился на внешней жизни великого поэта. Стал ли он подлинным выражением скорби и духовного кризиса или попыткой как-то укрепить свой социальный статус согласно требованиям эпохи, до конца не ясно. Его жизненные обстоятельства, переживаемые бурно, напряженно и страстно, никогда не сдерживали, а лишь поощряли его творческий гений, в свою очередь питаемые им. И если жизненных ролей было не так много, то мир своей творческой судьбы — «многолюдный спектакль или многоголосый роман» (С. И. Пискунова) — он насытил редкостным обилием ролей и голосов.

Провозгласив принципом своего искусства следование «вкусу» (gusto) толпы, объявив его единственным критерием творческих принципов писателя, Лопе безошибочно отобрал в нем все то, что было созвучно его собственным идеям и воззрениям. В ясности и красоте простонародного романса он разглядел не только легкий ритмический стих, которым разговаривают герои его пьес, но лирическую глубину и смысловую насыщенность, доносящую в безыскусном внешне стихе радости и горести человеческого сердца. Он сделает любовь к романсам литературной модой, но точная и изысканная поэтическая стилизация не лишит их души, которую разглядят и ученые поэты, и та самая толпа, что подхватит их и сделает народными. Разглядит Лопе и врожденное чувство чести и достоинства своего народа, отразившееся в его напряженно-пронзительных «драмах чести», и не раз посмеется над честью рисованной, ритуализированной многочисленными социальными установлениями. В отстаивании оскорбленной чести герои «Фуэнте Овехуны» и «Перибаньеса и командора Оканьи» поднимаются до истинной трагедии и подвига; в преодолении тягостных условностей публичной чести героини его комедий, подобно Диане из «Собаки на сене» и Леонарде из «Валенсианской вдовы», всегда будут неизменно хитроумны и изворотливы, любым способом отстаивая свое счастье и право любить. В затейливых интригах и комичных персонажах его комедий отразится не только радостный и веселый нрав испанцев, но и их смехотворное стремление к внешней пышности и позерству, любовь к зрелищам и публичным страстям, так свойственные его эпохе. Он впитает и подлинную религиозность: это не только исповедально-напряженные интонации «Духовных стихов», но также театрализованные «жития святых» и «действа о причастии» («ауто сакраменталь»), написанные по случаю религиозных торжеств. Не останется Лопе чужд и патриотических чувств испанца XVII века. Лопе де Вега — поэт, хронист, проводник духа и величия Испании; слава отечества — предмет его бесконечной гордости и размышлений. Имперский миф для него будет мечтой, а не предметом для иронических насмешек и скепсиса. Не потому ли он никогда не пытался написать плутовской роман с его перевернутым миром и вывернутой наизнанку моралью, средоточием пороков и искажением добродетелей. А ведь жанр этот переживал в то время пик своей популярности.

Однако как бы ни стремился Лопе угодить вкусу толпы, он никогда не оставит попыток воспитать эту самую толпу, окультурить ее, ведь, по мнению барочного художника, именно «культура создает личность, и чем ее больше, тем личность значительней» (Бальтасар Грасиан). «Высокая» пасторальная проза и героическая поэзия, написанные по заказу его высокородных покровителей или властей, адресованная интеллектуальной элите любовная, духовная и риторически-панегирическая поэзия в стиле модных тогда античных и итальянских образцов никогда не будут отделены непреодолимой границей от его главного детища, предназначенного для самого массового зрителя, — театра. И именно театральные подмостки публичных театров и слава драматурга в конечном счете поставят Лопе де Вега в глазах современников и потомков в ряд самых великих его литературных собратьев.

К русскоязычному читателю приходит, наконец, жизнеописание одного из самых любимых и репертуарных драматургов европейской культуры. И второй раз Лопе де Вега приходит в Россию через французскую культуру — важнейшего посредника в знакомстве русского читателя и зрителя с классическим европейским искусством. Именно с французского подстрочника был сделан первый русский перевод его комедии «Сельский мудрец» (1785, переводчик А. Ф. Малиновский). Вскоре в московском журнале «Чтение для вкуса, разума и чувствований» появится статья «О гишпанском театре», опубликованная в 1792 году и содержащая пересказ пьесы Лопе Los Benavides («Бенавидесы»), и вновь пьеса была заимствована из книги на французском языке Variet?s litt?raires. Тогда же имя испанского драматурга начинает встречаться в трудах А. П. Сумарокова и В. К. Тредиаковского, хотя настоящий интерес к творчеству Лопе в литературных и читательских кругах появится только к середине XIX века. К испанской словесности золотого века взоры отечественного читателя обратит П. А. Катенин, прекрасный переводчик, драматург, знаток и популяризатор классической испанской литературы. Посвятив «поэзии испанской и португальской» специальную статью из своих «Размышлений и разборов», он будет сетовать на излишнее доверие русского читателя «немецкому вкусу», неприятие коим драматического искусства Лопе в сравнении с драмами Кальдерона есть оборотная сторона его достоинств. Ирония Катенина ухватит главные и отнюдь не новые претензии к испанскому гению: «Вольно же было Лопесу признаться торжественно в стихах, что он пишет не как быть должно, сам знает, что все его пьесы вздор, и поневоле угождает безумным прихотям безграмотной черни; вольно ему было, не дорожа своими трагедиями и комедиями, писать так проворно и написать так много, что всех собрать не смогли»[2].

Вскоре появляются первые прозаические переводы комедий, выполненные для чтения в публичном театре Н. М. Пятницким, а в последней трети XIX века он делает первые поэтические переводы для постановки пьес Лопе де Вега на сцене — «Фуэнте Овехуна» (1877); «Наказание — не мщение» (1877); «Звезда Севильи» (1887); «Король — лучший судья» (1891). Это было начало пути. Впереди будут бунтарская слава и запреты постановки «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник») в Малом театре с блистательной Марией Ермоловой в роли Лауренсии; постановки пьес Лопе де Вега режиссером и теоретиком искусства Н. Н. Евреиновым, новые поэтические переводы Н. Л. Лозинского и Т. Л. Щепкиной-Куперник, сделанные специально для Театра комедии в Ленинграде и Театра Советской Армии в Москве, и блистательные постановки «Учителя танцев», «Собаки на сене», «Дурочки» на сценах отечественных театров.

Создатель испанского национального театра, драматург, принесший этому театру мировую славу, поэт и писатель, признанный и воспетый современниками, любимый и почитаемый сегодняшним зрителем и читателем, он и поныне «составляет вечный предмет наших изучений и восторгов». Эти слова А. С. Пушкина, сказанные им о крупнейших драматургах XVII века, можно с полным правом отнести к Лопе де Вега и нашему сегодняшнему искреннему интересу к его творчеству и личности.

И. В. Ершова

Данный текст является ознакомительным фрагментом.