Глава семнадцатая СПРУТ

Глава семнадцатая

СПРУТ

«Независимая» не только изливалась в любви к Гарибальди и проклятиях Кавуру, она была добросовестной и оперативной, информацию о многих событиях можно было найти только в ней. 5 марта 1861 года она сообщала, что сотни пленных из армии Франциска II брошены без ухода и умирают от тифа — остальная пресса хранила молчание. Она первой сообщила о загадочном исчезновении в ночь на 5 марта парома «Геркулес», шедшего из Палермо в Неаполь. 800 пассажиров пропали, среди них Ипполито Нуэво, летописец «Тысячи», другие газеты молчали, власти — тоже, Дюма трижды ходил к судовладельцу, тот отвечал, что паром найдется. Дюма снарядил за свой счет поисковое судно, 12 марта оно вышло в море, а 13-го «Независимая» высказала предположение о кораблекрушении. Дальше отмалчиваться было нельзя, власти заявили, что паром затонул, вероятно из-за непогоды. «Независимая» в ответ приводила сводку — погода была отличная и другие суда не пропадали — и намекала на теракт. Поиски продолжались, теперь все газеты Неаполя перепечатывали отчеты «Независимой». Поисковое судно 24 марта обнаружило предполагаемые останки парома, но газеты уже занялись другой новостью — о фальшивых деньгах. «Независимая» еще несколько недель продолжала сражение, недоумевая, почему флот не идет искать «Геркулеса» и почему всем плевать на гибель восьмисот человек, но ничего не добилась. (Катастрофу так и не расследовали.)

18 марта газета «Народ Италии», издаваемая сторонниками Мадзини, обвинила Дюма в присвоении денег, выданных ему на покупку оружия. Он вызвал на дуэль Филиппа де Бони, редактора (тот отказался), приводил расписки, которые дал ему в Мессине тогдашний заместитель Гарибальди Агостино Депретис, умолял того подтвердить их подлинность — Депретис, уволенный со всех постов, молчал. Расписки найдены и хранятся теперь в государственном архиве в Риме, правда, по ним сложно понять, все ли деньги пошли на оплату оружия; сам Дюма то жаловался, что потратил свои 30 тысяч франков, то хвалился сыну, что «получил 10 тысяч прибыли», — дело мутное. Другой конфликт — с каморрой, неаполитанской мафией, возникшей в XVIII веке и всегда дружившей с королями; когда Франциск II бежал, Либорио Романо просил главаря каморры Де Крешенцо поддержать порядок в городе. Каморра совсем распоясалась, коррупция и рэкет достигли ужасающих размеров, людей похищали среди бела дня, на улицах стреляли, правительственные газеты об этом не писали, возмущалась опять одна «Независимая». В 1862 году Дюма издал подборку своих статей о мафии брошюрой «О происхождении разбоя, причинах его распространения и способах уничтожения».

«Разбой в Южной Италии… обычное занятие, не хуже любого другого. Разбойником становятся так же, как становятся булочником, портным, сапожником. В этом нет ничего предосудительного; отец, мать, брат, сестра отнюдь не считаются запятнанными ремеслом их сына или их брата, ибо и само это занятие не является пятном для тех, кто избрал его. Разбойник работает восемь месяцев в году… он встречается с мэром, приветствует его, мэр отвечает ему тем же; зачастую они друзья, а то и родственники. С весной он достает свое ружье, пистолет, кинжал и уходит в горы. С тех пор как в Неаполе существует правительство (а я просмотрел все архивы с 1503 года до наших дней), оно временами выпускает постановления против разбойников, и, что любопытно, постановления испанских вице-королей ничем не отличаются от постановлений пьемонтских правителей, ведь преступления все те же. Это кражи со взломом, грабежи, вымогательства с угрозой поджечь дом, изувечить, убить; убийства, увечья и поджоги в случаях, когда угрозы не подействовали». Он анализировал причины: сельская страна, неграмотная, раздробленная, без дорог, как Вандея, только хуже. Запреты ничего не дадут, развивать промышленность и просвещать — иного пути нет. Историк Бенедетто Кроче: «Человек, которого многие считали легкомысленным, лучше всяких экспертов проанализировал условия проведения аграрной реформы в Южной Италии». Каморра стала слать письма с угрозами — муниципалитету пришлось выделить Дюма охрану. Любви к нему это не прибавило. Что он всюду лезет? Подумаешь, мафия, мы всегда так живем…

Дюма издал сборник статей «Гарибальди и Италия»: «Гарибальди в Палермо», «Гарибальди в Риме», «Ранение Гарибальди» и т. д. Его герой не откликнулся. 12 апреля началась Гражданская война в США, Гарибальди предлагал услуги Линкольну, но тот его не пригласил (зато у северян воевали оба сына Елены Орлеанской). Странно, что Дюма не собрался в Америку, — он так любил посылать туда своих героев… Но ему было не до того. Выпустив 18 мая последний номер «Независимой», он уехал в Париж. Все плохо: газета не приносила прибыли, мафия сердилась, неаполитанцы все время его в чем-то подозревали, отношения с Эмили испортились, видимо, она опять изменила: «Я прощаю Вас, потому что у Вас не было намерения причинить мне боль… несчастный случай произошел в нашей жизни, он не убил мою любовь, я люблю Вас так же, как всегда, но только теперь люблю так, как любят что-то потерянное, что-то мертвое; призрак»; муж Мари оказался душевнобольным и бил ее, она поселилась в монастыре в Отейле и начала судебный процесс — не о разводе, который был по-прежнему запрещен, но об утверждении раздельного проживания.

Дома, во Франции, — тишина… Палата все одобряет, пять оппозиционных депутатов начали требовать свободы печати — кого запугали, кого перекупили… Правительство потихоньку само закладывало под себя бомбу — экономическую: за 10 лет государственные расходы возросли с полутора миллиардов до двух, увеличили налоги — не помогло; начались масштабные госзаймы. Но никто не чувствовал опасности. Зато много обсуждали итальянские дела: финансы расстроены, посреди страны торчит занозой Папское государство, Виктор Эммануил провозгласил Рим столицей, должны последовать какие-то шаги, но Кавур умер… Дюма только об Италии и писал: заканчивал «Неаполь и окрестности», издал сборник «Документы по истории Неаполя», написал на основе старой пьесы «Лоренцино» повесть «Ночь во Флоренции». Главный труд — «Неаполитанские Бурбоны»: Дюма использовал в работе секретную переписку королевской четы (тут происки Нельсона и леди Гамильтон — тема для романа), массу мемуаров, делая к каждому источнику примечания: Винченцо Куоко, республиканец, — «писатель добросовестный, но ярый приверженец своей партии, отчего мы принимаем его свидетельства с некоторой долей сомнения»; Пьетро Колетта — «автор предубежденный и обуреваемый страстями, который писал вдали от Неаполя, располагая лишь собственными воспоминаниями, переполненными то ненавистью, то любовью». Много внимания он уделил ненавистному Фердинанду IV, был, однако, объективен и охарактеризовал его не чудовищем, а слабовольным бездельником, вроде ухудшенной копии Людовика XVI, как его жена Каролина была ухудшенной копией своей сестры Марии Антуанетты.

При этом Фердинанде случился один из самых трагичных эпизодов европейской истории. В 1798 году он вторгся в Римскую республику (союзника республиканской Франции), потерпел поражение, бежал на корабле Нельсона (Англия была врагом Франции). В брошенном Неаполе республиканцы и аристократы согласились учредить республику под французским протекторатом, и 26 января 1799 года провозгласили Партенопейскую республику. «Программа республиканцев была простой и ясной: правление народом им самим, то есть его выборными. Но странно устроен наш бедный мир: то, что ясно и просто, всегда труднее всего претворить в жизнь».

Отменили феодальные привилегии, законы написали хорошие, вот только поддержать их было некому. «Народ» не хотел республики; впрочем, он ничего не хотел. Зато яростно против были безработные мелкие бандиты, так называемые «лаццарони», «самые невежественные, самые развратные, самые неумелые» (Лев Гумилев: «…субпассионарии — особи, абсорбирующие меньше энергии, чем количество, требующееся для уравновешивания потребностей инстинкта. Им все трудно, а желания их примитивны: поесть, выпить, поразвлечься с такой же женщиной. Таковы неаполитанские лаццарони, подонки капиталистических городов…»). Дюма описал историю появления лаццарони в 1647 году, когда произошло восстание во главе с неаполитанцем Томазо Аниело (думал писать о нем роман, но не собрался): сам Аниело был человек неплохой (Дюма сравнил его со Степаном Разиным), но из его нищего войска, попробовавшего грабежи, потом стали формироваться каморра и ее менее организованные братья, гуаппо и лаццарони; короли и церковь на них опирались, дабы держать в страхе нормальных людей. Дюма, роман «Сан-Феличе»: «Во время революций разбой принимает колоссальный размах, общественное мнение принимает его сторону, благонамеренный патриотизм служит ему оправданием; разбойники всегда на стороне реакционной партии — другими словами, они стоят горой за трон и алтарь. Известные в летописях времена разбоя — это годы политической реакции: 1799, 1809, 1821, 1848, 1862, то есть пора, когда неограниченная власть, потерпев поражение, призывала себе на помощь банды. В таких случаях разбой особенно могуществен, ибо его поддерживают власти, которые в другое время призваны ему препятствовать. Чиновники являются не только пособниками разбойников, но и сами зачастую становятся бандитами. Нравственную поддержку разбою оказывают священники и монахи: они бывают как бы его душою; разбойники, услышав их проповеди, призывающие к бунту, восстав, получают от них освященные образки, которые должны сделать их неуязвимыми».

Он любопытно рассуждал о свободе и независимости: «Коллективное мужество — качество народов свободных… Личное мужество — качество народов, которые всего лишь независимы. Почти все народы, живущие в горах — швейцарцы, корсиканцы, шотландцы, сицилийцы, черногорцы, албанцы, друзы, черкесы, — отлично обходятся без свободы, лишь бы у них не отнимали независимости… Объясним огромную разницу между словами: свобода и независимость. Свобода — это отказ каждого гражданина от какой-то доли независимости ради образования общественной основы, именуемой законом. Независимость — это право каждого удовлетворять все свои желания. Человек свободный — член общества; он опирается на соседа, который в свою очередь опирается на него; а так как он готов жертвовать собою ради других, то имеет право требовать, чтобы и другие жертвовали собою ради него. Человек независимый — это человек естественный; он полагается только на самого себя… Из людей свободных составляются армии. Из независимых — шайки».

Партенопейская республика, эта власть «белых воротничков», была организована плохо, денег нет, армии нет, держались на французских штыках; меж тем бежавшие в Палермо роялисты направили кардинала Фабрицио Руффо организовать контрреволюцию. Он собрал так называемую «Армию веры» из крестьян и осужденных уголовников: «Крестьяне неаполитанских провинций всегда были независимы. Вот почему по призыву духовенства, выступившего во имя Господа, по призыву короля, выступившего во имя династии, особенно же по призыву ненависти, выступившей во имя стяжательства, грабежа и убийства, поднялась вся страна. Каждый вооружился ружьем, топором, ножом и начал воевать, не ставя перед собою иной цели, кроме разрушения, не рассчитывая ни на что иное, кроме грабежа, следуя за своим начальником и не подчиняясь ему, подражая его примеру, а не слушаясь его приказаний». Неаполитанские лаццарони начали резать республиканцев, французы ушли — у них были свои проблемы, а Руффо при поддержке эскадры адмирала Ушакова двинулся на Неаполь; 13 июня после отчаянной битвы он взял город и в течение недели его отряды грабили и жгли все подряд. Сам Руффо был не лишен благородства: он обещал республиканцам выпустить их из города и, как следует из его переписки с Нельсоном, намеревался сдержать слово, но Нельсон захватил суда республиканцев и передал Фердинанду. Тысячи человек казнили без суда, по доносам, десятки тысяч посадили или выслали; репрессии прекратил лишь Наполеон I в 1806 году, посадив на трон своего человека, но в 1815-м Фердинанд вернулся.

Фердинанд не щадил и женщин. Дюма тронула судьба маркизы Элеоноры Фонсеки, поэта и журналиста: «Жестокость, изощренная в своей непристойности: предназначенная ей виселица оказалась вдвое выше других. Перед казнью, надеясь, что она попросит о помиловании, Спецьяле обращается к ней: „Говори, мне приказано исполнить любую твою просьбу“. „Тогда распорядись дать мне панталоны“, — отвечает она». Другая история: за замужней аристократкой Луизой Сан-Феличе ухаживали республиканец и роялист, второй сообщил ей о контрреволюционном заговоре, она, тревожась за судьбу первого, ему рассказала, заговорщиков арестовали, ее поступок называли «подвигом»; после падения республики ее приговорили к казни. Все это просилось в роман. Но Дюма для него пока не созрел. Он продолжал печатать в «Монте-Кристо» переводы с русского, серию некрологов «Мертвые уходят быстро», издал сборник воспоминаний «Всякая всячина», переделывал (безуспешно) «Федру» Расина. В сентябре он обнаружил, что материалов к «Неаполитанским Бурбонам» не хватает, поехал в Италию, отправил журналисту Гюставу Клодену 10 писем о политике (вероятно, они были где-то опубликованы, но это не установлено). Марко Мингетти, министр внутренних дел при Кавуре и сменившем его Беттино Рикасоли, предлагал Италии стать не единым государством, а федерацией, и был отправлен в отставку. Дюма его проект одобрял: «единое королевство не сделает итальянцев единой нацией», не нужно объединять прогрессивный Пьемонт с отсталой, не готовой к демократии Сицилией. С 7 сентября он был в Неаполе и угодил в политическую дуэль. Журналист-республиканец Петручелли написал, что «время Гарибальди прошло, мы ненавидим идолопоклонство и фетишизм, и мы говорим: хватит», другой республиканец, Никотера, вызвал его на дуэль, Петручелли выбрал шпаги, Никотера протестовал (рука ранена), просил Дюма быть секундантом, тот не согласился — «я не желал даже прикасаться к оружию, которым республиканцы убивают друг друга», — но на дуэли присутствовал, слава богу, противники остались живы.

В ноябре, сделав нужные выписки из архива, Дюма вернулся в Париж, завершил «Неаполитанских Бурбонов» (во Франции книга вышла лишь в 2011 году под названием «Две революции») и взялся за давно задуманный роман о бегстве Людовика XVI — «Волонтер 92 года» (публикация началась в «Монте-Кристо» 24 апреля). Он написан в виде воспоминаний ветерана наполеоновской армии Рене Брессона — по словам Дюма, такой человек существовал, но подтверждения этому найти не удалось. Юного Брессона наставляет его воспитатель: «Когда-нибудь ты узнаешь, что начиная с Прометея, прикованного к скале за то, что он похитил с небес огонь… всем благодетелям человечества платили за их добрые дела ненавистью королей или неблагодарностью народов. Слепой Гомер питался подаянием; Сократ выпил цикуту; Христа распяли на кресте; Данте изгнали; Риенцо[26] убили; Жанну д’Арк сожгли на площади в Руане; Савонаролу — перед собором Святого Марка; Христофор Колумб вышел из тюрьмы лишь для того, чтобы умереть от горя…» Он говорил, конечно, о собственной обиде…

В 1790 году Брессон приезжает в Париж, встречает в политических клубах Марата и Робеспьера; первый, «жаба», Дюма уже наскучил, он сосредоточился на втором: «Его узкая, притворно-добродетельная и брезгливая физиономия; его глаза с дикими зрачками — из них между конвульсивно мигающими веками струились желчные лучи, казалось, жалящие вас; его длинный, бледный, строгий рот с тонкими губами; его голос, в то время хриплый на низких нотах, резкий — на высоких, чем-то напоминающий визг гиены и шакала… это был Робеспьер — воплощенная революция с ее непреклонной честностью, наивной жаждой крови и жестокой, чистой совестью». Но так говорит простодушный Брессон, а Дюма вновь доказывает, что Робеспьер был не революционером, а предприимчивым властолюбцем: «Даже в 1791 году он все еще не осмеливался объявить себя республиканцем… он утверждал… что „республика“ и „монархия“ представляют собой лишенные смысла слова, что свободным можно быть при короле, а рабом — при президенте или протекторе; он привел имена Суллы и Кромвеля, однако забыл или не посмел упомянуть Вашингтона». О «добрых королях»: вот Людовик добр, но «читатели согласятся, что для гражданина очень ненадежная гарантия, если каприз отрубить ему голову придет такому доброму королю. В начале своего правления Калигула и Нерон тоже были такими добрыми…». Раньше о предательстве Людовика Дюма писал как о версии, теперь — как о факте. И все же нашел слова в его защиту: с точки зрения монархии семья короля — не его подданные, а его заграничные родственники, к которым он имел право обращаться за помощью.

Весной Дюма занимался делами Мари, свидетельствовал в суде, что она не вела общего хозяйства с мужем и посему может жить самостоятельно, иск был отклонен, подали апелляцию — кажется, вся жизнь семьи Дюма проходила в судах. Мари попробовала писать, отец пришел в восторг, называл гением. С сыном они, напротив, отдалились друг от друга. Александр-младший — Жорж Санд, 8 марта 1862 года: «Я нашел его более шумным, чем прежде. Дай ему Бог еще долго оставаться таким, но сомневаюсь, что это возможно… Пытаться руководить им, в особенности теперь, бесполезно. Это то, что происходит с человеком, которому всегда везло и который упал с пятого этажа; либо он останется невредим, либо убьется на месте. Если бы можно было поставить этот локомотив в момент его отправления на рельсы и заставить пересечь жизнь по прямой линии, один Бог знает, сколько бы он потянул за собою великих и полезных для человечества идей… Посмотрим, что будет, а пока я очень хотел бы иметь не столь шумного отца, у которого было бы больше времени для меня… и для самого себя». (Григорович: «Несмотря на свои шестьдесят лет, он не может успокоиться; он вечно чего-то ищет, чего-то ждет, остановится на каком-нибудь несбыточном, фантастическом проекте, говорит о нем и радуется ему, как ребенок, и вдруг, совершенно неожиданно, перестает о нем думать и даже сердится, когда ему об этом напоминают…»)

В мае Мари получила право жить отдельно от мужа, покинула монастырь, сняла квартиру; ее отец сразу уехал в Неаполь: дали денег на «Независимую». Помогла Летиция де Солмс, племянница императора: ее любовником был итальянский политик Урбано Ратацци, обожавший книги Дюма и теперь ставший премьер-министром. «Независимая» опять бранила Кавура и призывала вернуть Гарибальди. А тот в июне явился в Палермо и призвал своих сторонников идти на Рим, собрал три тысячи человек, высадился на материк, войска Виктора Эммануила его разбили. Он вернулся на Капреру, потом уехал в Англию; он был ранен, и «Независимая» была единственной газетой, ежедневно сообщавшей новости о его здоровье. Она также снова взялась за каморру: Дюма бывал в городской тюрьме, писал о беспределе, какой там творят мафиози, копии статей на французском языке отсылал в только что основанную в Париже Полидором Мийо «Газетку». Ему вновь угрожали, слуги были ненадежны, он описал это в статье «История ящерицы»; его новый секретарь Адольф Гужон это подтверждал. Опять уезжать? Но в октябре 1862 года полиция, уставшая от каморры, на нее «наехала», Де Крешенцо и еще 300 мафиози посадили. Дюма начал писать по наброскам, сделанным Шервилем, роман «Парижане и провинциалы» — историю дружбы двух непохожих людей, не придумал, куда ее повернуть, вставлял рассказы о том, что ему интересно: заговоры карбонариев, Уругвай; бросил. Сообщал Полю Даллозу, владельцу газеты «Всемирный вестник», что будет писать «огромный роман» о Генрихе IV, но даже не начал, пришлось мчаться в Париж — «Монте-Кристо» совсем зачах без хозяина. Спасти не удалось, 10 октября вышел последний номер. «Волонтер 92 года» оборвался на том, как Брессон после бегства и поимки короля стал свидетелем резни на Марсовом поле, оборвался прямо посреди диалога героя с Сен-Жюстом: пусть читатели помучаются. Возможно, Дюма при всей своей нелюбви писать «в стол» все же завершил бы роман, но как раз в октябре 1862 года он увлекся другим делом.

Он получил письмо из Лондона от князя Георга Кастриоти Скандерберга, потомка знаменитого полководца XIV века: «Вы можете сделать для Афин и Константинополя то, что сделали для Палермо и Неаполя. Выдвинувшийся вперед часовой возрождающихся народов, Вы удвоите Ваши силы в день, когда начнется последняя битва христианства против Корана. Национальная реформа, во главе которой не стоит гений, подобный Вам, чтобы направлять помыслы толпы, подобна локомотиву, пущенному без машиниста». Речь шла о борьбе албанцев и греков против Османской империи; автор письма предлагал Дюма вступить в «международный комитет по освобождению». Дюма отвечал, что польщен, Скандерберг просил его поговорить с Ратацци: пусть Италия разрешит устроить на своей территории склады боеприпасов. «Передайте, что король Италии может возвести свою доблестную династию на трон Греции, как Дюма и Гарибальди возвели его на трон Бурбонов». Также в письме содержалась робкая просьба о деньгах. Дюма ответил, что никакого влияния на Ратацци и короля не имеет и денег у него нет, но переписку не прекратил. Зимой он обложился книгами об Албании и написал на итальянском повесть «Али-паша»: он уже не раз мимоходом писал об Али-паше Янинском («отце» Гайдэ из романа «Монте-Кристо»); этот человек, друг Байрона, раньше Дюма нравился. Но против документов не пойдешь: оказался «сатрапом». Ранний Дюма мог в беллетристике отступить от исторической истины, поздний — ни за что. Количество отрубленных голов в «Али-паше» переходит все пределы разумного — но что делать, если это правда?

Скандерберг просил о встрече, Дюма послал в Лондон сотрудника «Независимой», тот доложил, что восстание намечено на лето 1863 года, нужно 10 тысяч франков, если Дюма их достанет, то будет назначен «суперинтендантом военных складов христианской армии Востока». Он ответил, что хочет быть не суперинтендантом, а военным корреспондентом, поручил сыну узнать цены на оружие, спрашивал Скандерберга, сойдет ли «Эмма» в качестве военного судна. Он расспрашивал людей в Неаполе, можно ли устроить склад оружия, начальнику полиции Спавенте донесли, тот навел справки и сообщил Дюма, что Скандерберг — итальянский мошенник (есть разные версии о том, кто был этот тип; в 1872 году к Дюма-сыну приходил некто, назвавший себя Скандербергом, рассказывал о «дружбе» с его отцом и просил денег). То был уже третий уголовник, на чью удочку попался Дюма… «Али-паша» остался недописанным, а «Эмме» нашлось благое применение: Дюма сдал ее капитану Маньяну для экспедиции по реке Нигер.

Под Новый год Ратацци сменил Карло Фарини — кавурист, ненавидевший Гарибальди, Дюма готовился к потере субсидии, ездил в Париж, пытался уговорить знакомых вложиться в ресторан в Неаполе или учредить газету во Франции, но уже в марте 1863 года премьером стал Марко Мингетти, которого он очень ценил и надеялся на взаимность. «Независимая» сохранила финансирование и всю весну занималась вопросом о смертной казни: шел громкий процесс об убийстве, писатель Антони Раньери ратовал за казнь, Дюма с ним спорил: «…необходимая спутница цивилизации — отмена смертной казни, к которой человечество обязано прийти». (Обвиняемых осудили, но не казнили.) Дома — выборы, 31 мая и 14 июня, все не так гладко, как прежде: Луи Наполеон решил завоевать Мексику, никто не понимал, зачем это нужно, и воевал он плохо — армию разъела коррупция, генералы использовали солдат для строительства дач. «Вбросы» были неслыханные, бесстыдные, округа в очередной раз перекроили так, что число депутатов от Парижа было не больше, чем от какой-нибудь деревни, но среди 283 депутатов все же оказалось 17 оппозиционеров-республиканцев и 15 сторонников Орлеанских. Париж, который в 1857 году выбрал пять правительственных кандидатов (из десяти), теперь не выбрал ни одного. Избран был и непотопляемый Тьер: он начал вновь говорить о свободе печати, о полицейском произволе… Жди беды!

На Дюма все происходящее на родине, видимо, наводило такую тоску, что он даже не стал продолжать «Волонтера 92 года», хотя Леви был согласен его издать; вместо этого отдал Леви написанный графиней Даш по третьему тому «Савойского дома» роман «Царица сладострастия», сам принялся за леди Гамильтон. Начал с пустячка: в 1815 году были изданы мемуары Гамильтон, он по ним (возможно, с участием Даш) написал на итальянском языке роман «Эмма Лайон, или Признания фаворитки»: печатался в «Независимой» с 28 сентября 1863-го по 14 июля 1864 года, а на французском языке — в газете «Будущее нации» в 1865 году. Начинается роман от лица девицы: «Я была красива, вот и все. И могла полагаться только на свою красоту в тех случаях, когда другие уповают на образование и воспитание, на состояние или благородное происхождение. Одарив меня лишь одним, Господь в благости своей был столь щедр, полагала я, чтобы возместить мне отсутствие всего прочего» — но чем дальше, тем больше автор вкладывал в голову глупенькой Эммы свои мысли: «Воззвание короля было не чем иным, как призывом к разбою, а склонность к такому занятию — это ведь, так сказать, национальная черта обитателей Абруцци и Терра ди Лаворо». В романе довольно откровенно описывалась лесбийская связь Эммы с королевой Каролиной, так что раскупали «Независимую» охотно. Вскоре Дюма начал писать о том же самом «настоящий», фундаментальный роман «Сан-Феличе» (печатался в «Прессе» с 15 декабря 1863-го по 3 марта 1865 года). Возможно, думал, что это его последняя крупная работа: отнесся к ней ответственно, как в молодости, сказал сыну, что перечитывал и правил текст, чего давно не делал. «Эту книгу я считаю серьезной, — писал он критику Арсену Уссе, — в ней показана целая эпоха, показаны все — от короля до разбойника, от кардинала до простого монаха. И над всем этим простирает крыла республиканская Франция, прекрасная, честная…»

Ужасный конец Партенопейской республики, успех Руффо и лаццарони — почему так вышло? В «Неаполитанских Бурбонах» он объяснял почему: республика держалась лишь с помощью Франции, но теперь вернулся к «провиденческой» версии: «Странная, нелегкая для историков и философов задача понять, почему Провидение заботится порою об успехе предприятий, явно враждебных воле Божьей. Ведь Господь, одарив человека умом и предоставив ему свободу воли, несомненно поручил ему великую и святую миссию непрерывного совершенствования и просвещения, дабы он стремился к единственной цели, достижение которой позволяет народам считать себя великими, — к свободе и знанию. Но эту свободу и эти знания народы должны покупать ценою возврата эпох рабства и периодов мракобесия… Как бы то ни было, вмешательство высшей силы в описываемые здесь события было совершенно очевидно. На протяжении трех месяцев кардинал Руффо был избранником Божьим, три месяца десница Господня поддерживала его». И все же он не удержался от иронии в адрес Провидения: «Кади-бей спрашивал, нет ли возможности высадить несколько тысяч солдат в Апулии, чтобы вместе с русским отрядом бросить их против неаполитанских патриотов. Стараясь ради кардинала Руффо, Провидение переусердствовало. Правда, получив римско-католическое воспитание, Руффо был лишен предрассудков, но все же он не без некоторых колебаний решился отправить в общий поход крест Иисуса Христа и полумесяц Магомета, не считая английских еретиков и русских схизматиков!»

События сами по себе драматичны (их описал Алданов в романе «Чертов мост»), но для Дюма драматизма недостаточно, должна быть прекрасная дама, любовь и всякое такое. Он сделал героиней Луизу Сан-Феличе, облагородив ее мужа (якобы он боролся за ее спасение, чего не было) и ее друзей. Придумал ей другую биографию — ее дочь, Мария Эммануэла, обвинила его во лжи и назвала роман «оскорбительными измышлениями», приводя пример таковых: «приданое синьоры Молины вовсе не составляло 50 000 дукатов; родители выделили ей 8000 дукатов».

Дюма обещал создать «истинно художественное произведение». Местами удалось. «Луна очень занимала маленькую Луизу; девочка называла ее небесной лампадой; в полнолуние она всегда говорила, что видит на Луне лицо, а когда Луна убывала, она спрашивала; неужели на небе водятся крысы, и неужели там, наверху, они грызут Луну, как здесь, внизу, грызут сыр?» Удалось и там, где он выступил как документалист, размещая и комментируя письма. Трубридж, контр-адмирал британского флота, — Нельсону; «Судья прибыл. Должен сказать, что он произвел на меня впечатление самого злобного существа, какое я когда-либо видел. У него такой вид, словно он совершенно потерял рассудок. Он заявил, что ему указали (кто?) на шестьдесят провинившихся семей и что теперь ему совершенно необходим епископ, чтобы лишать сана священников, поскольку иначе он не может дать приказ их казнить. Я сказал ему: „А вы их вешайте, и, если найдете, что веревка недостаточно лишила их сана, тогда посмотрим“». Комментарий Дюма: «А знаете ли вы, в чем состояла процедура лишения сана? У этих троих содрали клещами кожу с тонзуры и срезали бритвой мясо с трех пальцев, которыми священники дают благословение; затем их, как обычно, отправили на английском корабле на один из островов, где они были повешены, и притом английским палачом, назначение которого было поручено Трубриджу. Итак, все шло наилучшим образом…» Но от любимых штампованных фраз Дюма отказаться не смог:

«— Отец! Отец! — воскликнула девушка.

— Какая красавица! — прошептал умирающий. — О, ты превосходно выполнил свое обещание, мой бесценный друг!

Одной рукою прижимая к сердцу свою дочь, он протянул другую руку кавалеру. Луиза и Сан-Феличе разрыдались».

Роман хвалили во Франции. В Италии не публиковали: оскорбительно. Неаполитанцы «своими забавными причудами или звериной жестокостью превосходят не только все, что мы видим своими глазами, но и все, что можно себе представить». «Чем покорнее и безмолвнее народы во времена процветания их угнетателей, тем они беспощаднее после их падения. Неаполитанцы, ни разу не возроптавшие, пока вице-король находился в силе, стали преследовать опального». Пришел Руффо — «те же самые люди, которые накануне кричали, не понимая смысла своих слов: „Да здравствует Республика!“, „Смерть тиранам!“, стали теперь вопить: „Да здравствует вера!“, „Да здравствует король!“, „Смерть якобинцам!“» Издали «Сан-Феличе» в Италии в 1941 году (видимо, по недосмотру) и ничего о нем не писали; переиздали в 1990-х годах — посыпались восторженные рецензии: «создал эпос», «раскрыл национальный характер». Итальянцы повзрослели…

Осенью 1863 года Дюма съездил в Париж, сделал с Б. Лопесом инсценировку романа «Капитан Ришар» — «Тревожный вечер в Германии» (поставил театр «Бельвиль» 21 ноября). В декабре умер Делакруа — оплакал его в серии некрологов, спустя год на выставке читал о нем лекцию. Горман, никогда ее не слышавший, назвал «болтливой и анекдотической». Мы тоже не слышали, зато можем привести отзыв Бодлера, который слышал: «Возможно ли поверить, что автор „Монте-Кристо“ — настоящий ученый? Что он настолько осведомлен в изобразительном искусстве? Нет; он являет собой пример того, что творческое воображение, пусть даже не подкрепленное достаточным знанием терминов, не обязательно диктует глупости… он так тонко воздал должное Делакруа и так точно разъяснил глупость его противников, показав, в чем погрешности самых крупных из еще недавно считавшихся великими художников; он так наглядно показал, что Труайон — не гений, и разъяснил, каких тонкостей ему не хватает, чтобы быть гением, и продемонстрировал, что эти тонкости присущи Делакруа…»

В 1864 году Мингетти прекратил финансирование «Независимой», еще два месяца она держалась, писала о том, о чем нельзя было писать во Франции, — о проходившем с 26 февраля по 30 марта процессе над четырьмя итальянцами, покушавшимися на Луи Наполеона. Один из них утверждал, что в заговоре участвовал Мадзини, соратник Гарибальди. Дюма не выносил Мадзини (взаимно), но писал, что это бред, а французам советовал быть к итальянцам снисходительнее, ибо в соответствии с их полудикарским воспитанием они не убийцы: «В Италии есть человекоубийство и тираноубийство. Первое — убийство человеком человека. Второе — убийство гражданином тирана». Он повторил эту мысль в «Сан-Феличе», добавив: «Одна Франция достаточно цивилизованна, чтобы поместить в один ряд Лувеля[27] и Лассенера[28], и если она делает исключение для Шарлотты Корде, то лишь по причине физического и нравственного ужаса, который вызывал жабообразный Марат».

Газета погибала (ее потом воскресили уже без Дюма), ее редактор готовился к отъезду. Дома нашлась работа — в «Газетке», издании новаторском (ее не распространяли по подписке, а продавали на каждом углу очень дешево) и необычайно успешном. Мийо предлагал взять Дюма в штат, но он отвечал, что будет просто писать передовицы. Была новая подруга, тридцатилетняя, третьесортная (увы, опять!) певица Фанни Гордоза. Он забрал ее, Эуженио Торелли (тот в Париже совершенствовался как журналист и в 1876 году создал успешную «Коррьере делла сера») и Адольфа Гужона и 6 марта отплыл во Францию. Снял квартиру на улице Ришелье, 112, любимый четвертый этаж, нанял для Фанни учителей пения, хотел узаконить отцовство Микаэлы, Эмили отказала, суд он проиграл, но получил разрешение видеться с дочерью. Микаэле, 1 января 1864 года: «Моя дорогая маленькая Бебэ! Надеюсь, что через три-четыре дня смогу тебя обнять. Я очень рад, что увижу тебя, но не надо никому говорить о моем приезде, чтобы у меня было время вволю приласкать тебя. Мари и я принесем тебе двух красивых кукол и игрушки…» Платья для кукол шила Мари — ей хотелось иметь ребенка, она мечтала, что отец удочерит Микаэлу. А он, уже дедушка, наконец созрел для роли отца. Из мемуаров дамы, наблюдавшей, как они гуляли в Булонском лесу: «Ребенок 5–6 лет, крайне хилый, сразу видно, что плод отцовства старого борова… Уродина, разумеется, со впалыми восковыми щеками и огромным тонкогубым ртом. Но все эти уродства искупались умными глазами. Была невыразимая привлекательность в этом детском взгляде, нежность и меланхолическая глубина… Было видно, как они привязаны друг к другу».

Сыну он казался чересчур беспокойным, но жизнь его, хоть и шумная, была, как обычно, размеренна. Писал «Сан-Феличе», давал статьи в «Газетку» — об Италии, о Гражданской войне в США. Линкольн прислал ему письмо: выражал признательность и просил книгу с автографом, чтобы продать на ярмарке в пользу раненых солдат: «Мы знаем, что не напрасно обращаемся к Вам, чье сердце и перо всегда служили человечности и милосердию». Линкольн также предлагал сделать пожертвование. Дюма прислал 100 книг вместо одной и мизерное пожертвование — 50 франков. Но подписку объявил, хотя и там собрали не много. По части организованной благотворительности он был скуп. Вот если бы Линкольн пришел к нему — тогда бы, наверное, отдал предпоследнюю (не последнюю) рубашку: современники свидетельствуют, что он давал деньги всякому человеку и всякой сволочи, какая не ленилась прийти и разжалобить его.

В марте Биго Префонтен, внук одного из тех, кто опознал беглого Людовика XVI, подал иск о клевете на деда. Суд первой инстанции 2 марта признал Дюма виновным: было две версии об участии Префонтена в том деле, а он привел одну. (Дюма обжаловал решение, и апелляционный суд в 1865 году вынес знаменательное решение: «Историк имеет право выбрать версию».) В апреле он ездил в Гавр на судостроительную выставку и писал о новом изобретении — непотопляемой спасательной шлюпке, вернувшись, дал объявление о найме секретаря — Гужон у него в Париже не работал, Вейо хотел уйти из-за проблем с оплатой. Пришел молодой безработный Бенжамен Пифто и сразу был принят. Пифто, «Дюма без пиджака» (1884): «Он незамедлительно усадил меня около себя и принялся диктовать для „Газетки“ статью о Шекспире, где, насколько помню, назвал его „наивысшим существом после Бога“… Вечером, отпуская меня до следующего дня, он вручил мне аванс из моей зарплаты, которая составляла 100–200 франков в месяц… Впрочем, мы никогда не заключали договора и не считали, кто кому сколько должен. Когда я говорил, что мне нужны деньги, он отвечал: „Возьмите сколько вам нужно“, и я брал сколько мне было необходимо». Обязанности Пифто: покупать утром что-нибудь к завтраку, принимать гостей, отвечать на письма и переписывать тексты, устраняя повторы и расставляя знаки препинания. По его словам, Дюма питал к нему «отцовскую привязанность» и он был «скорее другом, чем секретарем». «Он поддерживал меня во всем, и, когда он шел к кому-нибудь на ужин, я всегда шел с ним». Пифто перечислил тогдашний круг общения Дюма — он невелик: Шервиль, Ноэль и Поль Парфе, художник Гектор Монреаль; дочь приходила часто, сын — редко; дважды в неделю няня приводила внучку.

«Колосс телом и умом… широкое лицо, полные губы, курчавые волосы, очень развитые челюстные кости и светлая кожа; но эта экзотическая голова была освещена необычайно живыми голубыми глазами, которые казались кратерами вулкана разума, и все было смягчено излучением несказанной доброты… Наконец, во всем его лице, жестах, словах и действиях было что-то, от чего даже самый ненаблюдательный человек говорил себе: „Это — сила!“… Гордость была его излюбленным грехом. Во всем, что выходило из-под его пера, замечалось злоупотребление словом „я“. В разговоре этого было меньше. Он мало говорил о себе, но любил, когда другие говорили о нем с восхищением… Что касается философских взглядов, то, насколько мне известно, в то время он был атеист и материалист. Как-то раз кто-то за столом говорил о переселении души и иной жизни. „Душа! — сказал он. — Я в это не верю, так как иная жизнь бессмысленна“. „Почему?“ — возразил верующий. „Потому, — ответил Дюма, — что мы не помнили бы первую. Зачем мне возрождаться два раза, сто раз, если я не помню моих предыдущих существований и если нет связи одного с другим, если я не нахожу тех, кого знал и любил?“» (При этом был суеверен, носил амулеты, верил в приметы, хотя и утверждал обратное.) «Другим его грехом было женолюбие. Он старался демонстрировать любвеобильность, сравнивая себя с Шекспиром, Мольером, Байроном и т. д. Несмотря на свои 60 лет, кроме сожительницы, у него обычно бывало еще 3–4 женщины, выбранных наугад из тех многих, что писали ему».

Из добродетелей Дюма Пифто отметил участливость, щедрость, такт и незлобивость: «Он не умел ненавидеть. Когда он встречал критика, только что грубо его разнесшего, он говорил: „Какую отличную статью я дал вам повод написать!“»; «Он был прелестным собеседником, хотя у него был легкий дефект произношения, с „э-э“ и „м-м“ в начале фраз, и в публичных выступлениях это мешало»; «Легкость письма необычайная: ни одного вычеркивания, ни одного исправления. И, что еще удивительнее, вернувшись после званого ужина, он садился писать как ни в чем не бывало. Вино на него совсем не действовало. Впрочем, пил он очень мало». Зато все сильнее увлекался готовкой: в любое время дня его можно было застать в фартуке и со сковородкой в руках.

В мае Дюма с Пифто и Фанни снял виллу «Катина» в деревне Сен-Гратьен близ курорта Энгьен-ле-Бен — престижное место, в соседях Жирардены и принцесса Матильда, дом просторный, с садом; то была почти реинкарнация «Замка Монте-Кристо». Гости валили валом, до вечера они развлекались сами — бильярд, теннис (по словам Пифто, все портила Фанни: ссоры со слугами, громкие скандалы); к шести спускался хозяин, весь день сидевший в кабинете наверху, играл несколько партий в бильярд, ужинал и уходил работать. Писал он «Сан-Феличе», с Шервилем пытался доделать «Парижан и провинциалов» — не шло, отредактировал написанный графиней Даш по «Савойскому дому» роман «Две королевы», с Полем Мерисом начал переписывать александрийским стихом «Ромео и Джульетту» — он писал, что не брался за эту работу раньше, потому что «в Париже нет актрисы, которая может сыграть Джульетту», но теперь нашел такую — Адель Аннете. Хотел инсценировать «Олимпию Клевскую» — не смог. Не шли у него в одиночку инсценировки собственных вещей, но по «Парижским могиканам» получилась (предположительно, в работе мог участвовать соавтор романа Поль Бокаж), взял ее театр «Готэ», но цензура запретила: неприглядно показан шеф полиции Жаккаль и есть «либеральные намеки». Дюма обратился за помощью к Жозефу Бонапарту, а императору написал открытое письмо: «Ваше Величество, в 1830 году французскую литературу возглавляли три человека, которые и сегодня стоят во главе ее. Эти трое — Гюго, Ламартин и я. Гюго изгнан, Ламартин разорен. Меня нельзя отправить в ссылку, как Гюго: ни в моих сочинениях, ни в моих словах, ни в моей жизни нет ничего такого, что дало бы повод для изгнания, — но меня можно разорить, как Ламартина…» Письмо, одновременно заносчивое, жалобное и язвительное, понравиться императору не могло, но, видимо, похлопотал Жозеф. Автор сделал ряд купюр, и 20 августа состоялась премьера. Отлично приняли: вернулось время, когда публика жадно ловит «либеральные намеки». Тьер еще год назад понял это…

Зарабатывать Дюма помогала «болтовня» (в наше время это называют «колонками»), которую он мог производить на любые темы. В 1864 году вышел сборник его «колонок» в «Иллюстрированной газете»: «По поводу Клеопатры и римских ночей», «По поводу моей головы и руки», «О поэтах, зайцах, микрофитах и микрозоариях» и т. п. В «Газетке» 1 ноября он предложил читателям новинку — конкурс буриме на рифмы: «Femme — Catilina — ?me — fouina, jongle — citoyen — ongle — paien, mirabelle — Mirabeau — belle — flambeau, — Orestie — Gabrio — repartie — agio, figues — faisan — ligue — parmesan, noisette — p?t? — grisette — b?t?». Затея вызвала восторг, пришло около тысячи вариантов, издали книжкой. Попробуйте и вы свои силы…

Где жить, когда лето кончится? В Италии? Итальянское правительство добивалось от Луи Наполеона вывода войск из Рима, тот подписал соглашение на постепенную (в течение двух лет) эвакуацию с условием, что Италия не будет претендовать на Рим. Это вызвало злобу, в Турине поднялось восстание, жестоко подавленное, Мингетти отправили в отставку, его сменил Альфонсо Ламармора, ненавидевший республиканцев. Нет, с Италией кончено. Осень Дюма провел в Париже, дописывая «Сан-Феличе». 10 декабря читал лекцию о Делакруа, а 15-го узнал, что «Эмма» потерпела крушение. Нет худа без добра: по договору с Маньяном он получал часть страховки. С Фанни жить невозможно, он дал ей денег и отослал в Италию, сам переехал на новую квартиру, правда, неясно на какую: Пифто утверждает, что на улицу Сен-Лазар, 70, а журналист Габриель Ферри в книге «Последние годы Александра Дюма» пишет, что это была улица Сент-Оноре, 185.

Париж оживлялся, в салоны и кафе возвращалась политика, зажигательные речи произносили доктор Биксио, Гарнье-Паже и молодой адвокат Леон Гамбетта. Дюма предпочитал салон принцессы Матильды; Гонкуры записывали 1 февраля 1865 года: «Сегодня вечером за столом у принцессы сидели одни писатели, и среди них — Дюма-отец. Это почти великан — негритянские волосы с проседью, маленькие, как у бегемота, глазки, ясные, хитрые, которые не дремлют, даже когда они затуманены… Есть в нем что-то от чудодея и странствующего купца из „Тысячи и одной ночи“. Он говорит много, но без особого блеска, без остроумных колкостей, без красочных слов. Только факты — любопытные факты, парадоксальные факты, ошеломляющие факты извлекает он хрипловатым голосом из недр своей необъятной памяти. И без конца, без конца, без конца он говорит о себе с тщеславием большого ребенка, в котором нет ничего раздражающего. Например, он рассказывает, что одна его статья о горе Кармель принесла монахам 700 тысяч франков… Он не пьет вина, не употребляет кофе, не курит; это трезвый атлет от литературы». Еще ходил к другой, молодой Матильде — Шоу, дочери знакомого востоковеда Шарля Шойбеля, и к своей ровеснице Шарлотте Дрейфус, интеллектуалке, композитору (в 1869 году он опубликовал книгу «Беседы об Италии с мадам Дрейфус»). Его окружало все меньше мужчин и больше женщин; патронессы училища для девочек пригласили его выступить. Девчонок готовили в белошвейки; он призвал их становиться писателями, музыкантами. Больше дамы-патронессы его не приглашали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.