Черные дни «великой бескровной»
Черные дни «великой бескровной»
В инсценированной масонским Временным правительством февральских «демократов» пародии на Русскую Императорскую Армию под названием «Армия и Флот Свободной России» генерал Краснов принять участия не пожелал. Хотя наверняка не знал о том, что британский посол в Париже Ф. Берти, получив известие о «буржуазно-демократическом» февральском перевороте 1917 года в России, писал:
«Нет больше России. Она распалась, и исчез идол в лице императора и религии, который связывал разные нации православной веры. Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на Востоке, то есть Финляндии, Прибалтики, Польши, Украины и т. д., сколько бы их удалось сфабриковать, то по мне остальное может убираться к черту и вариться в собственном соку…»
(Цитируется по сборнику «Национальная политика России и современность» под редакцией В.А. Михайлова, М., 1997, с. 255).
Свои переживания в период событий 1917 года, гибели Армии и Державы, Петр Николаевич описал в воспоминаниях «На внутреннем фронте», изданных в I томе «Архива Русской Революции» под редакцией Гессена (Берлин, 1922; Москва, «Терра», 1991, с. 97–190).
Расскажем же об этих черных днях, опираясь на мемуары самого генерала.
Февральский переворот 1917 года 2-я Сводная казачья дивизия встретила на фронте, на боевых позициях, в непосредственной близости к неприятелю. До августа 1917 года, когда ее, наконец, сменили и отвели в тыл для отдыха, дивизия держалась — почти как при «старом режиме». Сам начальник дивизии и все его офицеры верили (точней — хотели верить), что февральская «Великая бескровная революция» (при всем их отвращении к ней!), наконец, завершилась, что Временное Правительство, в полном соответствии со своим названием, пойдет быстрыми шагами к Учредительному Собранию, а Учредительное Собрание — к конституционной монархии, во главе с Великим Князем Михаилом Александровичем, в пользу которого отрекся от прародительского Престола Государь Император Николай II. На Совет солдатских и рабочих депутатов смотрели как на что-то вроде нижней палаты будущего всероссийского парламента.
Но такое относительно благополучное положение сохранялось только до апреля 1917 года. Сразу же после отвода в тыл Красновская боевая дивизия стала немедленно разлагаться под влиянием красных агитаторов, постепенно превращаясь, подобно всей российской армии, в вооруженную банду.
Сознавая очевидную бессмысленность пребывания в рядах такой, с позволения сказать, армии, Петр Николаевич подал в отставку. Но командующий Особой Армией, генерал Балуев, его отставку не принял, ссылаясь на приказ А.Ф. Керенского — никаких отставок старших офицеров не принимать — и предложил ему возглавить 1-ю Кубанскую дивизию.
10 июня генерал Краснов прибыл в расположение своей новой дивизии в окрестностях Мозыря. До августа 1917 года он, с переменным успехом, пытался привести эту второочередную, состоявшую в основном из казаков старших сроков службы, дивизию в Божеский вид. Сначала дело, как ему казалось, пошло на лад. Страдавшая от бескормицы и плохого снабжения дивизия, стараниями ее начальника, постепенно принимала сытый и довольный вид. Краснову удалось даже начать занятия с казаками. Но, как пишет далее генерал в своих мемуарах:
«Несмотря на все эти внешние успехи, на душе у меня было смутно… Внешне полки были подтянуты, хорошо одеты и выправлены, но внутренне они ничего не стоили. Не было над ними «палки капрала», которой они боялись бы больше, чем пули неприятеля, и пуля неприятеля приобретала для них особое страшное значение.
Я переживал ужасную драму. Смерть казалась желанной. Ведь рухнуло все, чему молился, во что верил и что любил с самой колыбели в течение пятидесяти лет — погибла армия.
И все-таки надеялся…Думал, что постепенно окрепнет дивизия, вернется былая удаль — и мы еще сделаем дела и спасем Россию…
Между тем в армии неуклонно росла рознь между солдатами и офицерами, начало которой положил пресловутый Приказ № 1, составленный в недрах Петроградского Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, при еще не вполне ясных по сей день обстоятельствах, и, кстати, формально адресованный отнюдь не всей русской армии, а только Петроградскому гарнизону. Этот приказ состоял из семи пунктов. Солдатам предписывалось:
1) Избирать полковые, батальонные и ротные комитеты, а также комитеты в военных учреждениях и на судах военного флота;
2) Посылать депутатов в Петроградский Совет — по одному от роты;
3) Политически гарнизон подчиняется Совету и Комитетам;
4) Решения Совета преобладают над параллельными приказами военной комиссии Думы;
5) Держать оружие в распоряжении комитетов и «ни в коем случае не выдавать его офицерам даже по их требованию»;
6) Солдаты могут пользоваться всеми гражданскими свободами, предоставляемыми русским гражданам революцией, и не должны отдавать честь командирам вне службы;
7) Солдаты не должны терпеть грубого обращения командного состава, не должны титуловать командиров, запрещается обращаться к солдатам на «ты», а надо обращаться на «Вы».
Приказ № 1 был немедленно проведен в жизнь в Петроградском Гарнизоне — издан 1 марта 1917 года и на следующий день появился в «Известиях Совета».
В тысячах копий он немедленно разошелся по стране и, как злокачественная опухоль, мгновенно разъел живую ткань действующей армии. Как не поняли думцы, какую петлю им набросили на шею? Как не стыдно было генералу Корнилову и другим, даже после этого хамского приказа (вместо того, чтобы броситься в ноги Царю-Батюшке и, встав во главе верных частей, вырубить до корня и Кронштадта — всех, весь мятежный гарнизон, а, если надо, и весь город, с возомнившими себя «свободными» буржуями, интеллигентами и пролетариями!), поддерживать всю эту сволочь, мразь и хамов, да еще гордиться своим участием в аресте Государыни? А ведь 1–2 марта еще можно было повернуть колесо Истории вспять!
Правда, по словам адмирала А.В. Колчака, генерал Л.Г. Корнилов уже в апреле 1917 года резко изменил свое прежде довольно терпимое отношение к революционным «свободам» (участие в аресте Государыни с больными Царскими детьми и награждение унтер-офицера Волынского полка Кирпичникова за подлое, выстрелом в спину, убийство своего же офицера-«реакционера», положившее начало измене присяге всего петроградского гарнизона, Георгиевским крестом — да еще, по некоторым сведениям, на красной ленте!) и стал предлагать Временному правительству навести, наконец, порядок в стране и армии — любой ценой, пока еще возможно. Не дали! Однако не удивительно, что имя генерала Корнилова — а не, к примеру, Брусилова, которого неистовые толпы, как некоего революционного «папу», носили по улицам в изукрашенном красными лентами кресле! — становится популярным в офицерской среде. «Офицеры ждали от него чуда — спасения армии, наступления, победы и мира, потому что понимали, что продолжать войну уже больше нельзя, но и мир получить без победы тоже нельзя. Для солдат имя Корнилова — наоборот — стало равнозначащим смертной казни и всяким наказаниям.
«Корнилов хочет войны», — говорили они, — «а мы желаем мира».
Сведений об июльских днях в Петрограде и первой попытке большевиков захватить власть силой оружия в действующей армии практически не было, так что понять и оценить роковое значение начавшейся в верховном руководстве страны борьбы за власть, было трудно.
Поэтому полученная 24 августа телеграмма из Ставки от генерал-майора Д.П. Сазонова — бывшего помощника Походного Атамана Великого князя Бориса Владимировича («23 августа, 16 часов 57 минут Наштаверх приказал представить вас назначению коман-кор. Третьяго коннаго. Будьте готовы по телеграмме выехать к корпусу. Прошу заехать Ставку, Штаб-атаман, Генерал Сазонов») не могла вызвать у Петра Николаевича ничего, кроме удивления.
По имевшимся у него данным, 3-й конный корпус, которым командовал генерал Крымов, находился где-то на юге, в Херсонской губернии, и добираться к нему через Ставку, делая огромный крюк, было, по меньшей мере, странно.
О том, что 3-й конный корпус в действительности находился в движущихся на Петроград эшелонах, никто в окружении Краснова и не подозревал.
Будь это назначение в старое, дореволюционное время, генерал был бы счастлив. 3-й конный корпус, находившийся ранее под командой лучшего и храбрейшего кавалерийского командира Русской Императорской Армии, генерала от кавалерии графа Федора Артуровича Келлера (1857–1918), пользовался необычайно громкой боевой репутацией (о нем мы уже упоминали в описании жизненного пути генерала и гетмана П.П. Скоропадского).
Граф Ф.А. Келлер, о котором мы упоминали ранее в главе о «германском прихвостне» и «запроданце Москвы» — доблестном русском генерале и бесталанном (в исконном старорусском смысле этого слова, означавшем не «бездарный», как сегодня, а «несчастливый») гетмане Украины П.П. Скоропадском, был едва ли не единственным из крупных русских военачальников, который, узнав об отречении Государя Императора Николая II, не поверил в добровольность этого отречения и предложил в телеграмме Царю все свои многие тысячи клинков — лучшие в русской кавалерии! — на подавление петроградского бунта. И весь корпус, как один человек, готов был идти за обожаемым командиром на выручку плененного, как казалось (и правильно казалось!) Государя. Не скрой предатель генерал Алексеев эту телеграмму от Царя, еще неизвестно, как повернулась бы Российская история.
Когда в войсках был получен текст присяги Временному правительству, граф Келлер отказался присягнуть этому правительству, сказав: «Я христианин. И думаю, что грешно менять присягу». Если бы так считали и все остальные генералы, офицеры и солдаты Российской Императорской армии, «великая бескровная» Февральская революция окончилась бы, не начавшись, и жили бы мы в какой-то другой, и думается, много лучшей стране. Видно, мало уже было в ту пору христиан (а тем более — христианских рыцарей!) в Русской Армии, и за это отвернулся от нас Господь Бог! Генерала графа Келлера под угрозой обвинения в бунте отрешили от командования 3-м конным корпусом, и в апреле 1917 года корпус принял генерал А.М. Крымов, популярный в войсках командир, человек выдающейся личной храбрости, но — увы! — не отличавшийся моральными устоями графа Келлера.
По некоторым данным, Крымов, наряду с генералами Алексеевым и Рузским, входил в петербургскую масонскую «военную ложу» и имел тесные сношения с ненавистником Императора Николая II A.И. Гучковым, так что его роль в отречении Государя до сих пор еще не вполне выяснена.
Будучи, тем не менее, русским патриотом — в соответствии с собственными представлениями о патриотизме, разумеется! — генерал Крымов, осознав, после провала «Корниловского мятежа», в котором он играл решающую роль, и резкого разговора с Керенским, что с армией, а значит — и с Россией покончено, застрелился на своей квартире (по другим сведениям — в кабинете министра Керенского) в Петрограде 31 августа 1917 года (или ему «помогли» застрелиться). Но это будут позже, а мы пока вернемся в 24 августа 1917 года, к моменту получения генералом Красновым упомянутой телеграммы из Ставки.
«Я имел счастье, — писал генерал, — в рядах этого корпуса командовать 10-м Донским казачьим полком и принять участие в громкой победе корпуса над австрийцами у селений Баламутовка, Малинцы, Ржавенцы и Топороуц, где мы захватили более 6000 пленных и большую добычу.
1-я Донская дивизия, входившая в состав этого корпуса, была для меня родною дивизией. Я в ней командовал полком в мирное время в Замостьи и с нею проделал весь поход с 1914 г. и до конца апреля 1915 г. Все офицеры, и даже казаки, были моими друзьями. Иметь ее в своем корпусе по-настоящему, это было бы величайшим счастьем».
Но в августе 1917 года, при общем развале армии и крушении всех идеалов — это сулило лишь новые горькие разочарования. За два дня, с 24 по 26 августа 1917 года, прошедшие между первой телеграммой, сообщавшей Краснову о планируемом назначении, и второй, от 26 августа, подписанной лично Корниловым, о немедленном прибытии в Ставку, в соседних частях произошел «эксцесс»: были убиты комиссар фронта Линде, начальник пехотной дивизии генерал-лейтенант Гиршфельд, а с ним — командир одного из полков и несколько офицеров. Генерал Краснов пытался, но не смог предотвратить эти убийства с помощью своих казаков, поскольку те в серьезных ситуациях сразу выходили из повиновения.
Сердечно прощаясь со своим полковым командиром генералом Гилленшмидтом, очень полюбившим Петра Николаевича за два года, после двух лет сражений плечом к плечу, генералы заговорили о том, что все время дамокловым мечом висело тогда над каждым русским офицером: угрозе смерти от руки своих же солдат. «Лишь бы не мучили, сказал мне Гилленшмидт…»
«Я не признаю мучений, отвечал я ему. Страшен первый удар. Но он несомненно вызывает притупление чувствительности, полубессознательное состояние, и дальнейшие удары уже не дают ни болевого, ни морального ощущения…»
Какие милые темы для разговоров между боевыми генералами действующей Русской армии, не правда ли? И это — летом 1917 года, еще задолго до большевицкого переворота!
28 августа 1917 года генерал Краснов прибыл в Могилев. Всю войну генерал провел «на позиции», по-теперешнему — на передовой, и в Ставке был впервые. Здесь он узнал, что Корнилов объявил Керенского изменником (а Керенский, в свою очередь, сделал то же самое по отношению к Корнилову), что необходимо арестовать Временное правительство и прочно занять Петроград верными Корнилову войсками. Тогда можно будет продолжать войну и победить германцев. С этой целью генерал Корнилов двинул на Петроград 3-й конный корпус, который, с приданной ему Кавказской Туземной дивизией, разворачивается в армию, командовать которой назначен генерал А.М. Крымов.
Туземная дивизия, с приданием к ней 1-го Осетинского и 1-го Дагестанского полков, в свою очередь, разворачивается в Туземный корпус. А генерал Краснов должен принять у генерала Крымова 3-й конный корпус, чтобы освободить Крымова для командования новой армией.
Генерал Краснов сразу же отметил, что все эти развертывания осуществляются на ходу, и при этом не в настоящем боевом походе, а в железнодорожных эшелонах, представляющих собой идеальную питательную среду для большевицких и прочих заразных революционных бактерий.
Краснова очень удивило, что Корнилов, к несчастью для себя и России, не предпринял даже попытки выгрузить войска из эшелонов, устроить им смотр, провести по Могилеву церемониальным маршем, сказать войскам несколько зажигательных слов (не речь, Боже сохрани, не речь!), обещать награды здесь и венцы праведников — Там. Словом, придать творимому им государственному перевороту столь необходимый элемент театральности с харизматическим Вождем на белом коне, и столь необходимое русскому человеку ощущение Санкции Свыше. Как все это отличалось от того, как вел в атаку свой корпус граф Келлер!
«Я помню, — пишет генерал Краснов, — как граф Келлер повел нас на штурм Ржавенцов и Топороуца. Молчаливо, весенним утром на черном пахотном поле выстроились 48 эскадронов и сотен и 4 конные батареи. Раздались звуки труб, и на громадном коне, окруженный свитой, под развевающимся своим значком явился граф Келлер. Он что-то сказал солдатам и казакам. Никто ничего не слыхал, но заревела солдатская масса «ура», заглушая звуки труб, и потянулись по грязным весенним дорогам колонны. И когда был бой — казалось, что граф тут же и вот-вот появится со своим значком. И он был тут, он был в поле, и его видели даже там, где его не было. И шли на штурм весело и смело»…
Ничего подобного при так называемом «Корниловском мятеже» не было и в помине. Медленно ползли по ниткам железных дорог эшелоны, часами стояли на узловых и просто станциях, и личный состав частей — еще вчера бывших цветом и гордостью Русской армии — подвергаясь воздействию многочисленных агитаторов (а трудно ли обработать 40 человечков или 8 лошадей в отдельно взятом вагоне!) — превращался в навоз для «русской» и мировой революций.
Результат: по прибытии, согласно приказу Главковерха, в Псков, вновь назначенный комкор-3 генерал П.Н. Краснов был арестован комиссаром Северного фронта, сразу после получения известия о том, что генерал Крымов застрелился (?) в Петрограде. «Мятеж Корнилова» закончился, так и не успев начаться, подавленный — и кем! — ничтожным Керенским! И храбрые русские генералы, которые еще в феврале советовали Государю уйти (без него-де они управятся лучше!), теперь прикладывали к виску холодные стволы или покорно шли в Быховскую тюрьму дожидаться расправы.
Генерала Краснова, однако, тогда миновала их участь — слишком очевидно было, что его «присоединили» к «мятежу» в самый последний момент, не введя совершенно в курс дела, и так и не дав вступить в командование 3-м конным корпусом. Он был освобожден из-под ареста и вновь утвержден командиром 3-го конного корпуса, но уже генералом Алексеевым — временным начальником штаба Верховного Главнокомандующего (на сей раз уже не Корнилова, а Керенского). Как бы то ни было, 3-й конный корпус являлся, на тот момент, единственной реальной силой, помешавшей большевикам захватить власть в столице и в стране еще в августе 17-го, и потому генерал Краснов принял новое назначение, сочтя Керенского все-таки меньшим злом, по сравнению с товарищами Лениным и Троцким.
Штаб корпуса находился в то время в Царском Селе, а части корпуса были дислоцированы в близлежащих к столице городах. Их присутствие вызывало постоянную нервную дрожь у будущих «вождей Великого Октября», непрерывно требовавших через Совет рабочих и солдатских депутатов увода страшного им корпуса подальше от Петрограда.
В противовес этим истеричным требованиям изменников Родины, генерал Краснов подал на имя Керенского тщательно проработанный проект формирования мощнейшей конной группы из верных Временному правительству кавалерийских и казачьих частей с сильной артиллерией и бронеавтомобилями. Согласно проекту Краснова, часть этой группы должна была постоянно находиться в самой столице, а часть — в непосредственной близости от Петрограда, в постоянной боевой готовности.
Проект был вручен генералом Красновым командующему войсками Петроградского военного округа, который принял у него этот рапорт-проект и передал его Керенскому. Трудно сказать, в каком из этих двух звеньев произошла утечка информации (а попросту говоря — обыкновенная измена), но уже на следующий день текст красновского проекта каким-то «непостижимым» образом был напечатан в пробольшевицких газетах с соответствующими критическими комментариями и требованием немедленно убрать «реакционный» корпус подальше от Петрограда.
«Душка» Керенский, неутомимо пиливший последний сук, на котором сидел, поддался этим наглым требованиям «партии национальной измены», и 3-й конный корпус в сентябре 1917 года был переброшен в район городов Псков-Остров, и передан в распоряжение Главкома Северного фронта генерала Черемисова (сторонника большевиков, после октябрьского переворота открыто перешедшего на сторону победоносных агентов кайзера Вильгельма). Части корпуса были немедленно разбросаны на пространстве в сотни верст от Витебска до Ревеля. Начинался последний этап агонии Временного правительства, а с ним — и последних остатков исторической России.