Заметки об «Андерграунде»

Заметки об «Андерграунде»

В 1994 году умер Федерико Феллини[98]. В том же году в столице Соединенных Штатов было подписано соглашение о создании Хорватско-мусульманской федерации. Когда я узнал, что конституция этой федерации была составлена в Вашингтоне, у меня возник вопрос: не станут ли в будущем основные законы всех стран создаваться в американской столице?

В связи с этим событием президент США Клинтон упомянул хорватского писателя — «фра Ивана Юкича»[99]. Ему захотелось украсить литературой подписание соглашения о боснийской Хорватско-мусульманской федерации, процитировав автора, писавшего о любви в Боснии. Это еще раз доказывает, что у американцев явные проблемы с общей культурой. Или, быть может, все дело в их цинизме?

В Боснии существует лишь один «фра». Его имя — Иво. Его фамилия — Андрич, а не Юкич. И те, кто при ратификации соглашения называют Балканы трагической территорией, вряд ли что-либо в этом смыслят, если не читали ни строчки из Андрича.

* * *

Мой кинематографический отец умер. Это событие стало для меня намного важнее, чем падение Берлинской стены для западной цивилизации, — а ведь объединение Германии означало разрушение Югославии. Смерть Феллини сделала нас, его учеников, сиротами на закате XX века. Эстетика, унаследованная от нашего киноотца, подверглась всевозможным потрясениям. Как научиться жить в мире, где красота, добро и благородство превратились в устаревшие, никому не нужные понятия? Рынок и научная культура начали процесс разрушения идеалов.

* * *

Сенка приспособилась к жизни в нашем маленьком нормандском сообществе. Всю свою жизнь она гордилась тем, что создала собственный домашний очаг, поскольку после свадьбы не жила вместе со своими сестрами, зятьями и родителями в их общем семейном доме. Мисо, Лела и Сенка были у себя дома под нашей крышей, но тем не менее иногда они говорили:

— Как чудесно иметь собственное жилье, свою маленькую свободу!

Поскольку дом — это не просто строение, как думают некоторые. Это не только площадь, состоящая из квадратных метров, как воспринимает дом современная архитектура. Невидимая нить соединяет дом с человеком. Это не имеет физического воплощения, как скорлупа у улитки или моллюска, но домашний очаг, вне всякого сомнения, является неотъемлемой частью человеческого существа. Если человек теряет свой дом и разоряется, его крах измеряется прежде всего потерянным домом. Это подобно гнезду, которое вьют птицы. Когда на ветке или на крыше дома еще нет гнезда, птица держит его образ в голове, точно зная, каким оно будет. Ей не нужно много времени, чтобы построить его. То же самое происходит с людьми, даже с теми, у кого нет шансов когда-либо обрести крышу над головой.

Дома представляют собой самые большие театры жизни: когда-то это были пещеры, сегодня — небоскребы или имения. Там творится история человека, семейная драма, а у бездомных все это происходит в голове.

Нити, связывающие Сенку, Мисо и Делу с их домами, были навсегда разорваны. Они не переставали чувствовать себя изгнанниками, поскольку понимали, что никогда не вернутся в Сараево. Что происходило в их душах, какие бури там бушевали?

В Париже даже простой переезд с одной улицы на другую вызывает у людей сильнейший стресс.

Мисо покинул свой дом лишь с одним блоком сараевских сигарет «Дрина», а Дела едва успела положить свой домашний халат в пластиковый пакет. Между тем, в отличие от других наших родственников, в докторе Леле Кусеч не было ничего от консерватора. Своими манерами она нередко напоминала мне панка конца шестидесятых годов. Когда журналисты спросили ее, смогла бы она снова жить в Сараеве после того, как была разграблена ее квартира в Косеве, она ответила:

— Пусть те, кто не знает этих людей, отправляются туда и живут вместе с ними, это их личное дело!

Проникнув силой в их квартиру, некий Алия де Нахорева, обнаруживший на письменном столе Мисо Мандича маленький норвежский флаг, воскликнул:

— Здесь жил четник Мисо Мандич! Нужно их всех перестрелять!

Сенка находилась в лучшей ситуации, поскольку жила в Герцег-Нови, но, в отличие от Лелы, она осталась одна.

Сенка не смирилась с тем, что никогда больше не увидит своего мужа. Целыми днями она наводила чистоту в нашем доме в Нормандии, вычищала двор, жалуясь на периодически охватывающую ее дрожь.

Однажды, принимая душ, она случайно обнаружила на своей груди небольшое уплотнение. Доктор Лела Кусеч неодобрительно покачала головой, и два дня спустя известный французский онколог диагностировал рак груди.

За свою жизнь я пережил множество драм, какие только можно встретить в великих романах. Но эта война давалась мне гораздо болезненнее, чем если бы я находился в Сараеве под бомбами и пулями.

* * *

Сенку прооперировали, и в очередной раз она подтвердила исключительную силу характера. Только на этот раз речь шла не о том, чтобы приклеивать шипы от роз к электрическим лампочкам в лифте. Теперь ей предстояло самой идти по этим шипам. В больничных приемных повторялись сцены из моих фильмов. Сколько раз я снимал визиты родственников к больным в коридорах больниц! Теперь я приходил сюда не для того, чтобы снять киноэпизоды. Эта была моя жизнь.

Сразу после операции Сенку перевезли со второго этажа больницы на первый. Когда я обнял ее, восхищенный ее храбростью, она тут же спросила у Майи:

— Невестушка, нет ли у тебя сигаретки?

Майя без колебаний встала на сторону своей только что прооперированной свекрови. Она прикурила две сигареты и протянула одну из них Сенке. В запрете на курение Майя видела еще одно издевательство со стороны международного сообщества.

— Ты только вдумайся: они травят нас миллионами своих автомобилей и доменных печей, они сбрасывают на нас бомбы, кормят гнилым мясом и возмущаются по поводу сигаретного дыма?! До чего же лицемерна цивилизация!

* * *

То, что Сенка выкурила одну сигарету, было хорошим знаком, несмотря на вред табака. Позже, когда ей пришлось проходить курс химиотерапии и облучения, она настояла на том, чтобы ей оставили ее волосы. Она наотрез отказывалась бриться наголо. Перед каждым сеансом ей клали на голову пакет со льдом, поэтому ее волосы остались нетронутыми. По окончании процедур она регулярно отправлялась по магазинам, расположенным на окраине Парижа. Это мне напоминало время, когда мы жили в доме номер 9 по улице Каты Говорусич и когда после рабочего дня на факультете гражданского строительства, переделав все домашние дела, она шла пешком до Илиджи. Она так часто проделывала путь из центра в пригород Сараева — Илиджа находился в одиннадцати километрах от центра, где мы жили, — что у местных торговцев вошло в привычку спрашивать у нее: «Как дела у нашей соседки сегодня?»

После смерти моего отца мать больше не черпала энергию в своем биологическом инстинкте выживания. Хоть она об этом никогда не говорила, но теперь признавала свою зависимость от мужа и привязанность к нему, поскольку он был неотъемлемой частью ее жизни. При жизни Мурата Сенка покорялась его боевому духу, но только после его смерти поняла, что образ жизни и даже политические взгляды ее мужа вели к их взаимному раскрепощению. Несмотря на постоянные перепалки, вызванные стремлением Мурата все свести к политике, она часто убеждалась в правильности суждений и прогнозов своего мужа.

Мурат был единственным из семьи, кто предсказал, как будут развиваться события после смерти Тито, а также сообщил о грядущей войне в Югославии. Со своей привычкой будить жену в неурочный час, когда в мире происходило какое-нибудь важное событие — как, например, когда Насер перешел от русских на сторону американцев, — мой отец развил в ней способность к здравому суждению. Во время раскола Югославии Сенка ни на секунду не забывала, что это было то самое югославское государство, отныне погребенное под слоем забвения, которое стало горнилом нашего семейного раскрепощения и блестящей государственной карьеры ее отца. Она выросла в семье, где научились умалчивать о своих политических взглядах — с тех пор как ее отец, полицейский города Вакуф Королевства Югославия, чудом избежал смерти.

Мурат был первым партизаном, которого она встретила в своей жизни, и именно за него она вышла замуж. Она не могла забыть о таком повороте судьбы. По окончании военных действий Сенка в последний раз поговорила со своей знакомой из Сараева, которая отказывалась разделить поровну политическую ответственность за развязывание войны в Боснии. Сенке удалось связаться по телефону с Ханумицей Пипич, в саду которой мы не раз проводили летние ночи в Сараеве.

— Господи, что же они с нами сделали?! — сокрушалась Сенка.

— Ну, не все же виноваты… — ответила Ханумица.

— Как это — «не все»? Все трое! Они все друг друга стоят! — воскликнула Сенка, имея в виду Изетбеговича, Караджича и Туджмана.

Ее приятельница амнистировала Изетбеговича. Что касается Франьо Туджмана, ей было на него плевать. Сенка восприняла это как оскорбление, даже если нередко мне повторяла:

— Боже мой, Эмир, мусульманам столько пришлось пережить, как и предсказывал Мурат!

Она вспомнила, что накануне первых демократических выборов мой отец не раз подчеркивал опасность сборищ, на которых сторонники политики Изетбеговича угрожали отомстить за невзгоды, перенесенные мусульманами в период Королевства и Второй мировой войны. Чтобы перестать расстраиваться и ссориться с друзьями, Сенка решила больше не подходить к телефону. В том числе, когда звонила ее собственная сестра, с которой она была не очень близка, но о которой регулярно узнавала новости, далеко не веселые.

— Произошли серьезные события, мой Эмир. Эта война была развязана не просто так, весь наш привычный мир утонул в крови. Слава Господу, твои внуки будут жить в мирное время. Я не могу принять называемые ими причины страданий и в то же время не стану отрицать, что они действительно страдали! — ответила она, когда я заметил, что принятое ею решение не подходить к телефону лишено здравого смысла.

— Не у всех кожа да кости, кое-кто может похвастаться неплохой задницей! — сказал я, намекая на одну семейную историю, поскольку хотел вернуть ей хорошее настроение и улыбку.

Иза, сестра Сенки, после смерти их брата Акифа переехала к своей дочери Сабине. Именно там, в квартире Белавы, ее застала война. Она продолжала бороться со своим весом, хотя и утверждала, что как в военное время, так и в мирное ела как птичка.

Сенка вспомнила, как полезен ей был избыточный вес ее сестры Изы на улице Каты Говорусич. Когда Сенке надо было постирать китайский ковер, в итоге избежавший акции по спасению ценных вещей от быстрого и неумолимого разрушения, она всегда звала свою сестру на помощь. Сенка наполняла водой ванную, и тетя Иза всем своим весом топтала ковер до тех пор, пока вода не становилась черной от грязи.

Эта же самая дородность, приносившая столько пользы семье в мирное время, спасла жизнь моей тети в период войны.

Во время обстрела Сараева осколок снаряда залетел на улицу Белавы, где спала Иза. К счастью, он промазал мимо цели и воткнулся в зад моей тетушки…

— Ты хочешь сказать, что задница моей сестры спасла ей жизнь? И тебе не стыдно? Где ты откопал эту историю? — возмутилась Сенка.

— Эдо рассказал!

В итоге Сенка от души посмеялась над спасительными свойствами человеческого зада в военное время, но очень быстро ее веселье сменилось болезненной грустью, навеянной долгой разлукой с сестрой.

* * *

В тот период я пытался оживить в памяти свои воспоминания и до конца познать свои истоки. Я принялся писать истории, этакие картинки из прошлого, которые позволяли мне хоть как-то отвлечься от тревоги, тяжким грузом лежавшей на сердце. Факты, изложенные в моем рассказе «Земля и слезы» (с него начинается эта книга), опубликованном в белградском журнале «Нин», не понравились тете Изе. Она сообщила мне об этом в своем письме, которое я считаю нужным привести здесь не только как подтверждение того, что она действительно спаслась благодаря собственной заднице, но прежде всего из-за его трогательного стиля и волнующего содержания.

Я так и не показал это письмо своей матери.

Дорогие Сенка и Эмир.

Пользуюсь случаем, чтобы послать вам это письмо через Дуню. Я писала Сенке во время войны, но ни разу не получила ответа.

Я совсем недавно узнала о первой операции Сенки, и вот уже случилась вторая. Больше всего меня интересует, как она себя сейчас чувствует. Она часто мне снится, я постоянно о ней думаю. Как твои дела, Эмир? Как твоя семья? У нас дела идут с переменным успехом. Война нанесла травмы всем нам. На Сараево обрушились миллионы снарядов. Десять тысяч сараевцев погибли, из них две тысячи детей. Меня тоже задела шальная пуля в 1993 году, в два часа ночи. Она залетела в окно, по счастью, я спала на боку. Иначе меня бы уже не было в этом мире.

Вчера просматривала в рубрике происшествий фамилии погибших и наткнулась на Хидаета Калкича и Владо Браковича. Мы с Хидаетом приходили встречать вас с матерью из роддома в 1954 году.

В ежедневной газете «Дани», выходящей в Сараеве, я увидела заголовок твоего рассказа «Второе крушение «Титаника»». Я сразу же прочла текст, поскольку мне интересны все статьи, рассказывающие о тебе.

Мне не понравилось, как ты написал о свадьбе Деда, я хочу сказать, что все это неправда. Прежде всего, у Деда не было братьев, только две сестры: Зейфа и Иза. Моя тезка Иза умерла в юности, а Зейфа дожила до преклонного возраста. Дед не раз рассказывал мне, что у Нуманкадичей в каждом поколении рождался лишь один мальчик. Его дедушка был единственным сыном, затем отец, сам Дед, Акиф и наш Эдо — последний, также единственный мальчик в семье. Это чистая правда, мой Эмир, ведь я хорошо знаю историю нашей семьи, поскольку, выйдя замуж, я прожила с ними более десяти лет.

Часто Мать рассказывала мне о приключениях, связанных с ее замужеством, а женщина по имени Хатидза Хаджиахметович, участвовавшая в похищении, приезжала к нам в гости. Она говорила мне, что Мать заигрывала с Дедом из своего окна и что в женихах у нее недостатка не было, поскольку она была очень красивой и из знатной семьи. Перед их свадьбой Дед сказал ей: «Ханифа, я знаю, что у тебя много претендентов, но они в большинстве своем торговцы, а торговля — дело ненадежное: в любую минуту можно разориться. А я — государственный служащий, мне зарплата всегда гарантирована. Если я умру раньше тебя, ты даже будешь получать пенсию».

Когда Дед умер и Мать получила свою первую пенсию, она рассказала мне об этом.

Поговорим немного о городе Доньи-Вакуф, который был в ту пору небольшим поселком. В нем было два главных квартала: Нижний и Верхний. Дед жил в Нижнем квартале, его семья владела двумя домами. Я по сей день их хорошо помню. И поскольку он был госслужащим, то жил безбедно.

Мать жила в Верхнем квартале, к которому нужно было подниматься по холму. Семье Матери принадлежал дом с двором и садом, который они возделывали. У них была также летняя резиденция, расположенная по пути в Травник, — большое владение с фруктовыми садами, богатыми яблоками, сливами, грушами и множеством других фруктов.

Теперь перехожу к свадьбе Матери. Она условилась с Дедом, что он придет за ней в одну из ночей, когда ее родственники должны будут уехать за город и с ней останется одна сестра. Она приготовила свои вещи в другой комнате, чтобы не привлекать внимания. В это время Дед ждал ее с Хатидзей в фиакре у подножия холма. Мать улучила минутку, пока ее сестра молилась. По окончании молитвы сестра встала с колен и, обнаружив, что в доме никого нет, разрыдалась: «Мою сестру Ханифу украли!»

Итак, мой Эмир, там не было ни брата Деда, ни пистолетов, как ты пишешь в своем рассказе. У Деда даже детской рогатки не было. Он никогда не увлекался оружием и был совершенно неспособен угрожать сестре и старой матери Ханифы пистолетом.

В Вакуфе Акиф родился в 1920 году, а я — в 1924-м. Дед, как государственный служащий, был впоследствии переведен в Бугойно, где родилась Сенка. Там мы жили до 1939 года, пока Дед не получил новое назначение в Прозор. Мой брат Акиф учился в средней школе в Банье-Луке, закончил Торговую академию, и, когда нашел работу в Сараеве в 1941 году, мы все поехали с ним, поскольку там было спокойнее. Продолжение тебе известно.

Дорогой Эмир, я бы никогда тебе этого не написала, если бы ты сам не затронул эту тему. Если Сенка чувствует себя неважно, разорви это письмо, чтобы лишний раз ее не волновать. Я бы предпочла, чтобы ты прочел его один, поскольку речь идет о твоих Дедушке и Бабушке.

Любящая вас Иза.

* * *

Любовь моей тети Изы к своим родителям, которая выражалась в том, что она писала о них с большой буквы, тронула мою душу, так же как ее стремление установить истину. Неуловимая грань между тем, что произошло на самом деле, и тем, чего не было, породила чудеса. История похищения нашей Матери вовсе не является плодом моего воображения. Ее рассказывал мой дед маленькому мальчику, которым я тогда был, пока Мать готовила нам слоеный пирог. Возможно, он рассказывал ее, чтобы позабавить нас с Матерью? Я не знаю. Она слушала рассказ, приправленный кинематографическими эффектами, такими как пистолеты и прочие аксессуары. Дед развлекал нас, меня и нашу больную Мать. Прочитав письмо моей тети, я сделал вывод, что в загадочной улыбке Матери и взглядах, которые она бросала на Деда, уже тогда скрывалось то, о чем написала мне тетя Иза, но также и радость от того, что эта версия их свадьбы приносила столько удовольствия их внуку.

После ухода из жизни их брата Акифа смерть и похороны стали ежедневной темой разговора двух сестер. Тетя Иза не хотела, чтобы ее кончина застала врасплох ее дочерей, Аиду и Сабину, став дополнительной обузой для их и без того скудного бюджета. Поскольку дядя Акиф был похоронен на участке в Бараме, Иза настаивала на том, чтобы его эксгумировали и на этом месте сделали семейную могилу. Так она избавляла своих детей от расходов на похороны, деля могилу между несколькими членами семьи. Но Дуня Нуманкадич сразу воспротивилась этой идее:

— Никто не посмеет нарушать покой моего отца! Я даже думать об этом не хочу!

В итоге смерть унесла тетю Изу, подтвердив ее опасения.

Накануне войны Сенка, чтобы помочь сестре, оставила ей свою пенсию служащей факультета гражданского строительства. Несмотря на благодарность, тетя Иза не смогла удержаться от комментария:

— Тебе хорошо, твой Эмир может похоронить тебя хоть в золотом гробу. А что будут делать мои бедные дети?

— Ради бога, Иза, они похоронят тебя, как смогут! Нам что, не о чем больше поговорить?

— Сенка, меня охватывает паника, ночью я не могу сомкнуть глаз: я боюсь земляных червей!

— Каких еще червей? — спросила Сенка.

— Они похоронят меня по мусульманскому обычаю, потому что так дешевле! Для меня это неважно, но я не могу спать по ночам при мысли, что меня просто завернут в простыню и мое тело сожрут черви!

В 1996 году, в конце войны, тетя Иза умерла и была захоронена так, как опасалась при своей жизни. Ее дети сделали это вовсе не из плохих побуждений. Просто это было частью их мусульманской веры, подкрепленной войной.

* * *

В отличие от подавляющего большинства членов моей семьи, склонных вести оседлый образ жизни — до такой степени, что их даже настигал осколок снаряда в собственной кровати, — меня не могла догнать ни одна пуля.

Я постоянно мотался между Парижем и Нью-Йорком, последний семестр читал лекции студентам Колумбийского университета и готовил вместе с Душаном Ковацевичем «Андерграунд». Майя преодолевала этот сложный период как настоящая героиня. Она даже сдала экзамен на право вождения, несмотря на то что боялась садиться за руль. Ей удалось победить страх своего отца перед торжественными моментами, который сбросил Мисо с его мотоцикла. Она вела хозяйство, воспитывала Дуню и Стрибора, отвозила их в школу, а Сенку — на сеансы химиотерапии. Я был уверен, что для меня единственным способом противостоять войне было продолжать свою личную борьбу. И в моем случае этой борьбой были съемки фильма. В очередной раз я вспомнил Иво Андрича. Он ведь тоже оказался в стороне от войны. И свои ключевые произведения создал именно в период Второй мировой войны.

* * *

После скандала с «Аризонской мечтой» я стал персоной нон грата для страховых компаний и для «Finance Film». А без них мне не представлялось возможным осуществить ни один кинематографический проект. Поэтому мне требовалось найти продюсера, желательно состоятельного человека, которому не пришлось бы выпрашивать банковские ссуды и кредиты. В то время большинство моих коллег считали, что моей карьере пришел конец, поскольку я не раз покидал съемки и вышел далеко за рамки бюджета. Именно тогда произошел счастливый поворот событий, как это часто случалось в моей жизни. «Бинго!» — сказали бы сегодня. Моим спасителем оказался французский магнат ВТР[100] Франсис Буиг. Несколько лет назад, когда мы еще жили в Нью-Йорке, этот миллиардер уже направлял ко мне Пьера Эдельмана, чтобы довести до моего сведения: самый богатый человек Франции хотел бы финансировать один из моих фильмов. Вместе с женой он смотрел «Время цыган» и вроде бы даже плакал.

— Как вспомню, скольких трудов мне стоило снять этот фильм, у самого слезы наворачиваются! — сказал я Буигу в его парижском особняке, соседствующем с президентским дворцом.

Эдельман неоднократно повторял мне фразу, непривычную для того времени:

— Имей в виду, старик не шутит. Снимай все, что хочешь, и столько времени, сколько потребуется. Он баснословно богат, ему не хватает лишь «Золотой пальмовой ветви» и славы победителя на Каннском фестивале.

Когда шесть лет спустя Франсис Буиг умер, никто по телевидению не упомянул о его богатстве. Никто не озвучил, сколько у него было денег на счетах. И это мне понравилось. Было сказано лишь, что ушел из жизни «человек, построивший ядерный реактор в Иране и хранивший у себя дома под стеклом «Золотую пальмовую ветвь»».

* * *

Вслед за «Андерграундом» меня тоже затянуло в водоворот войны, отголоски которой доносились до меня ежедневно. Попав в открытую рану моей души, вирус этого несчастья проник в мое сердце.

Телевизионные новости, игравшие главную роль в этой войне, продолжали выдавать ложь за правду. Все очевиднее становилась диспропорция между реальностью и вымыслом. Между правдой и ложью! Лгали все. Американцы, англичане, немцы, сербы, мусульмане! Всего через пять дней после начала войны телеканалы, более быстрые, чем пуля, выпущенная из автомата Калашникова, сообщили о 250 000 погибших! Складывалось впечатление, что кто-то запланировал эту цифру и делал все возможное, чтобы ее достичь. Даже гитлеровской Германии не удалось добиться таких результатов в начале военных действий. Дезинформационный бум достиг своего апогея.

* * *

Уникальный опыт, пережитый в годы правления Тито, и особенно в период, последовавший за его смертью, требовал своего отражения в фильме. К тому же я повторял себе без ложной скромности, что сам Иво Андрич написал свои самые важные произведения во время войны, и не только потому, что она свирепствовала у него на глазах, разрушая его иллюзии. Фильм «Андерграунд» вовсе не является биографией Тито, главного символа нашей трагической эпохи. Это рассказ о трагедии тех, кто верит всему, что показывает телевидение. Иначе говоря, это фильм о пропаганде.

* * *

Все, кому доводилось размышлять о феномене Тито, спрашивая себя, кто же на самом деле этот человек: Иосип Броз Тито или лжецарь Стефан Малый?[101] — даже не догадывались, что поднимают полные трагизма вопросы, связанные с характером нашего народа. Ведь настолько странным является тот факт, что он, даже не владевший языком народа, которым управлял, был не только прославлен, но и возведен в ранг божества. На этом история о Тито заканчивается. Теперь следует поговорить о нас самих. Поскольку главное состоит не в том, кто такой Тито и откуда он взялся, а в нашей собственной сущности.

* * *

Тито не создавал мне психологических проблем, как это было в случае с моим отцом. Единственной ощутимой связью между мной и президентом было пионерское движение, давным-давно упраздненное. Поскольку я больше не был пионером и, к счастью, мне удалось избежать Союза коммунистов Югославии, я относился к нему, как представитель чешского народа.

* * *

Когда-то экран нашего телевизора был мишенью для плевков моего отца, который таким образом демонстрировал свою неприязнь к товарищу Тито, большевистскому монарху. Однако, что бы ни говорил об этом человеке мой отец, следует признать: при нем наше государство провело целых полвека без конфликтов. Для Балкан это является настоящим подвигом. Не будем также забывать, что все эти компромиссы, принесшие столько бед сербскому народу, не могли бы превратиться в преступные действия без нашего соучастия. Включая «Голи-Оток» и Косово. Критики Тито твердили, что его успехи представляли собой лишь ничтожную часть мирового прогрессивного процесса и были следствием ситуации, в которой его политическая гибкость не играла никакой роли, но я не разделяю этого мнения. Ведь он очень быстро понял, что в условиях, когда речь идет о мировом распределении доходов от военной экономики, экономического роста невозможно достичь без ответа на вопрос: «Где мое место в этой истории?» Ему разрешили производить и продавать оружие воюющим участникам блока неприсоединившихся государств. И он стал одним из лидеров в этой области!

* * *

Период его правления был единственным в истории нашей страны, когда доходы в государственный бюджет достигли нескольких миллиардов долларов в год. Из этих доходов родился средний класс, который, шагая в ногу с Европой, поддерживал культурную, спортивную и научную сферы на уровне стран, расположенных к западу от Альп.

Несмотря на эти заслуги, жизнь товарища Тито служит подтверждением того, что не только строители могут возводить здания без разрешения. Мошенничество также является неотъемлемой частью жизни маршала Тито. Он вступил на территорию Балкан во время Первой мировой войны в качестве вражеского солдата. Неважно, где он родился: в хорватском Кумровеце, за Карпатами или бог весть где еще. Важно то, что, будучи австрийским капралом, он стрелял в наших патриотов! Мы понесли внушительные потери: около двух миллионов человек погибли. Впоследствии, демобилизовавшись из побежденной в Первой мировой войне австро-венгерской армии, он вновь появился на Балканах во время Второй мировой войны, но уже на стороне победителей. События сменяли друг друга, как в телевизионном сериале. Используя Россию, он прибыл к нам, чтобы организовать сопротивление немцам. Бывший австрийский капрал сумел удержать хрупкое равновесие между русскими и англо-американцами. Вскоре немцы выпустили приказ о его аресте как предводителя партизан, а также об аресте Дразы Михайловича, командующего четниками. Тито удалось ловко стереть образ Дразы с этой страницы истории, так что в итоге он оказался единственным, кто сражался с немцами. И никто так и не понял, каким образом четники, впоследствии обвиненные в сговоре с оккупантами, могли сотрудничать с немцами. Как эти «подлые изменники» умудрялись совершать предательства, оставаясь в глубине лесов и даже не пересекаясь с врагом? В погоне за покровительством Черчилля Тито обошел Дразу Михайловича. В конечном счете англичане отыскали прокол в биографии Дразы: он верил в панславизм[102] любил русских и был членом панславистской организации в Болгарии. Этого англичане ему не простили.

* * *

В послевоенные годы Тито лучше других изучил тонкости ведения «холодной войны». В первые же дни освобождения он велел расстрелять Дразу Михайловича, патриота, который сражался против него во время Первой мировой войны, а во Вторую мировую воевал в сербской королевской армии, которую предали англичане. Приход к власти Тито стал подтверждением господства англо-американцев на Балканах и их страха перед русским присутствием в Европе. Ему было достаточно это понять — и особенно угадать, какими мы можем быть подхалимами. Половина работы была сделана. Что касается пропаганды, используемой Тито по всей Югославии, она в полном объеме представлена в «Андерграунде».

Смерть Тито лишний раз доказывает, до какой степени его жизнь была полна лжи. Он погребен на чужой земле, что окончательно подтверждает двойственность его натуры. Еще ни разу в новейшей истории Европы захоронение Президента Республики не происходило в таких, не соответствующих нормам условиях. Его останки погребены во владениях г-на Ацовича, архитектора, члена Крунского совета[103]. Последний путь Тито не предназначен для Истории. Он похоронен в безликом саду, поскольку провел всю свою жизнь на чужбине. Поэтому он — всего лишь эпизод в долгой череде несчастий нашей истории. Эпизод, который мы, тем не менее, любили. Ведь нельзя отрицать, что он поднял уровень жизни граждан нашей безнадежной страны.

Если целый народ смог поверить этому человеку и последовать за этим предводителем с акцентом далекой и неизвестной страны, почему бы зрителям не поверить в историю «Андерграунда»? В этом фильме обыгрывается судьба горстки людей, запертых в подземелье. С целью их эксплуатации им не сообщают, что Вторая мировая война закончилась. Им предоставляют механизм пропаганды, безукоризненно работающий в замкнутом пространстве. Узники считают, что на поверхности власть находится в руках фашистов, но что однажды обязательно наступит освобождение. Если вспомнить о привычных методах власти, то эта ситуация не лишена реальных оснований. Единственным отличием является то, что в реальной жизни поле деятельности имеет более четкие контуры. Еде на самом деле господствует фашизм? Внизу, в подполье, где сидят люди, уверенные, что война еще продолжается? Или все-таки наверху?

Человек способен принять подобную ложь, только если она уже циркулирует в его организме, подобно антителам, будь то история Тито или «Андерграунда». Люди лгут с тех самых пор, как начали говорить правду. И им было бы сложно понять, что такое правда, если бы они не лгали. Проблема состоит в том, что сегодня понятие правды уже не столь привлекательно в мире, где инстинкт воспроизводства по Фрейду и инстинкт выживания по Юнгу были заменены деньгами и торговлей — новыми движущими силами человеческих начинаний.

Такая правда несколько скучновата и не подходит большинству жителей нашей планеты: всем давно известно, что она оказала не слишком большое влияние на жизнь людей и еще меньшее — на ход истории.

* * *

И все же, как настолько невероятная история, как наша, могла стать возможной? «Андерграунд» и преследуемые им цели подтолкнули меня к раздумьям над другой устаревшей темой человеческого прошлого. Передо мной встали вопросы нравственного толка: в истории «Андерграунда», основной движущей силой которого стало содержание людей в подполье и использование дезинформации для того, чтобы внушить им, что война не окончена, я усмотрел прежде всего преступление против нравственности.

Кто в нашей истории способен достойно объяснить понятие нравственности и ее предназначение? Когда-то это были толкователи Ветхого Завета, поэты Марко Милянов и Ньегос. Впоследствии наши современники принялись утверждать, что мучительные проблемы нравственности воплотились в исканиях героев романов. Но за пределами литературы и кинематографа одержала верх совсем другая нравственность. Повсюду, от футбольной команды до верхушки государственной власти, установился закон, основанный на советах, размещаемых в воскресных журналах для мастеров на все руки: «Сделай своими руками» или «Сам себе мастер». Вот что стало с нашей нравственностью, и все это происходило постепенно. Церковь и теоретики всегда находились за пределами реальности, в которой жило, росло и воспитывалось большинство населения. В итоге идея нравственности осталась уделом одной лишь знати. Необходимость в нравственности улетучилась вместе с идеализмом. Когда идеализм превратился у современного человека в порок, исчезла и нравственность.

* * *

Я вырос в квартале, где рядом с домами чиновников администрации и квартирами военных соседствовала цыганская нищета. В таких условиях жизни ложь не являлась нарушением нравственности. Но я учился в Праге, в одном из культурных центров Европы. Там понятия правды и лжи были совсем другими. После учебы передо мной была вся жизнь для сравнения.

Балканцы живут одной ногой на городском асфальте, другой — увязнув в крестьянской грязи. Когда они бросают кому-то: «Эх ты, деревня!», они делают это, стоя на одной ноге, той, что находится в городе, разумеется. Но оскорбление далеко «не уходит», поскольку так они оскорбляют сами себя. Вторая нога, утонувшая в грязи, показывает, насколько поверхностна связь ее городского близнеца с нравственностью и своими истоками: ей невдомек, что все, что идет от ее крестьянской сестры, является их общим историческим капиталом.

* * *

В небольшой деревушке по соседству с городом Узице, что в Центральной Сербии, на вопрос «Что такое нравственность?» крестьяне лишь растерянно молчат. Они ждут, что кто-нибудь подскажет им правильный ответ. Вероятно, это связано с психологическими травмами, полученными в школе, куда их тащили силой. Поскольку подсказки не следует, они молчат еще несколько секунд, пока кто-нибудь из них не произносит:

— Нравственность — это то, как следует поступать!

И когда их спрашивают: «А что такое безнравственность?», все дружно делают логический вывод:

— Безнравственность — это то, как поступать не следует!

Несмотря на все наше воображение, мы не в состоянии понять реальное значение этого заявления. Даже самые изощренные умы нашей страны вряд ли смогли бы дать столь замечательное определение нравственности. И логика такой нравственности вполне вписывается в каноны самой мощной экономики мира. Кто бы мог подумать, что в окрестностях Узице можно услышать наилучшее определение такого сложного понятия, как нравственность?!

* * *

Это языческое понимание нравственности позволило сербскому крестьянину избежать многих хлопот и усилий. В наше время уже доказано, что понятие нравственности проистекает не из книг, не из дебатов по Ветхому Завету, не из философских дискуссий об этических принципах, а именно из языческой практики. У крестьянина из деревушек, окружающих Узице, не было ни своего Канта, ни Гегеля, ни учебников по истории, наполненных нравственно-правовыми принципами, у него, в сущности, не был сформирован даже собственный взгляд на жизнь. Робко спрашивая себя: «Где мое место в этой истории?», он продолжил витать между основными правилами и Богом, в котором у него были некоторые сомнения, в которого он верил немного или не очень, но которого продолжал чтить, празднуя день семейного святого и зажигая в его честь свечи. Он делал это испокон веков, еще в эпоху с множеством богов, предшествующую появлению единого Бога.

* * *

В Соединенных Штатах люди уже давно пытались убить своего Бога, но поскольку им это не удалось, они решили отвести ему определенную роль. Это произошло в повседневной жизни, а также в ходе развития науки. Потребность уничтожить Бога становилась все более настоятельной по мере продвижения научного прогресса, несмотря на тот факт, что самые крупные ученые, как правило, были верующими людьми. Этот Бог больше не укладывался в рамки новых концепций. Отделившись от католического Бога, он отчалил в открытое море от атлантических берегов Европы, чтобы высадиться в Америке, где обосновался на Восточном побережье. Там, в результате бурной истории, геноцида индейцев, жестокости капитализма, а также Гражданской войны, этот Бог пережил несколько покушений на свою жизнь. В конечном счете он нашел убежище в Голливуде, где и живет по сей день. Американскому Богу торжественно была присвоена роль главного актера, а значит, самой главной кинозвезды среди всех кинозвезд. Он восседает на вершине пирамиды, откуда, подобно другим кинозвездам и святым, служит новой цивилизации. В итоге ему пришлось признать, что новая эпоха науки создала нового язычника хай-тек, который больше не мог верить в классического Бога. И тогда Бог, не мудрствуя лукаво, согласился стать celebrity. Он с комфортом устроился на новом месте и перестал бунтовать. В Соединенных Штатах и почти во всем мире.

* * *

Где сейчас этот крестьянин из окрестных деревушек Узице? Как сегодня он отвечает на вопрос: «Где мое место в этой истории?»? Он по-прежнему живет в своей норе и продолжает следовать собственной логике. Он ничего не знает о трудном и тернистом путешествии американского Бога, которому удалось избежать инквизиции и спасти науку от сожжения и пыток. Все это время главный толкователь нравственности в Узице продолжал праздновать день семейного святого. Что касается истории о Боге, он применяет ее в соответствии со своими потребностями. Она то близка ему, то нет. Когда американец вывел Бога из обращения, его коллеге-моралисту из Узице не пришлось ничего менять в своих обычаях и нравах. У него в течение веков все оставалось неизменным. Даже не подозревая об этом, он стал связующим звеном между американским прошлым и настоящим. Этот невероятный переворот в подходе к нравственности и ее восприятию, этот возврат к правде моралиста из Узице и новой этике в наши дни можно увидеть повсюду. Всякий раз, когда американцы готовят свою очередную бомбардировку, превратившуюся в самое крупное шоу в мире, когда вся планета, замерев, ожидает «большого бума», на первый план выходит нравственность. Чтобы защитить в Ираке комфорт своего голливудского Бога, они сначала показывают по телевидению свои военные действия, затем оправдывают себя, следуя логике крестьян из сельской местности Узице: у нас не было выбора, нам следовало провести эту бомбардировку. Сразу же после этого военная операция провозглашается «нравственной». Поскольку то, что следует делать, — всегда нравственно. По всем крупным телеканалам бомбардировки и разрушения представляются как действия, призванные защитить нравственность и цивилизацию.

И вот мы вновь возвращаемся к ответу крестьянина из Узице. Нравственность — это то, что следует делать. И сегодня американские солдаты применяют эту теорию на практике, следуя этическим принципам своего государства.

* * *

Если бы мне захотелось серьезно встряхнуться и освободить свою голову подобно тому, как крестьяне сбивают сливы с деревьев, чтобы сделать из них сливовицу, моей памяти, даже если бы она полностью освободилась, стоило бы большого труда выложить на стол личные уроки нравственности. А это помогло бы поддержать «Андерграунд» и ответить на вопрос: «Что вынуждает человека жить во лжи?»

В детстве моя мать не расхваливала меня, как другие соседские матери. Когда какая-нибудь соседка хотела похвалить своего сына и выразить свое бесспорное восхищение поведением отпрыска по отношению к внешнему миру, она обычно говорила: «Мой Самир — проворный воришка, просто чудо, а не мальчик!»

Проблемы нравственности определялись жизнью, где царили нищета и исторические невзгоды, но также непринужденной связью с Богом. В этих условиях, когда мать ворковала нежности своему сыну в стиле «мой проворный воришка», окружающие ее одобряли. Этот «воришка» ценился обществом гораздо больше, чем образованный, порядочный и трудолюбивый человек.

* * *

История людей, веривших, что Вторая мировая война еще не закончилась, кажется мне милой шуткой по сравнению с ложью, в которой живет сегодняшний мир.

«Андерграунд» был создан, следуя от конца к началу. Прежде всего мне был известен финал, начало же пришло гораздо позже. Я хотел показать свадьбу, отмечаемую на полуострове, на берегу реки. Эта церемония должна была стать фатальным эпизодом, похожим на концовку «Пепла и алмаза» Анджея Вайды, эпилогом к драме, о которой рассказывает «Андерграунд». Выжившие герои принимаются отмечать праздник, и я вновь прибегаю к своим стереотипам, чтобы уничтожить их совершенно новым способом. Земля проваливается, и прямо у подножия стола новобрачных появляется трещина, а хлынувшая вода уносит кусок земли вместе со свадебным пиром вниз по реке. Никто этого не замечает, продолжая прыгать на столах, танцевать и есть. Так постепенно исчезает из виду гуляющая балканская компания.

Я снимал этот фильм, ощущая, как под моими собственными ногами проваливается земля. Если бы мне пришлось снимать продолжение «Андерграунда», я уже знал бы финал. На этот раз разверзлась бы не земля, а небеса. Такие мысли привели меня к краю пропасти, перед которой отчаявшемуся человеку сложно остановиться и не потерять чувства меры. Чтобы не удариться в патетику, я принялся воображать, как маленькая мышка высовывает свой нос из спортивной шиповки, унаследованной от военного во время моей короткой карьеры легкоатлета, и окидывает взглядом небесную пропасть. Ей необязательно делать свой круг почета. Она будет исполнять роль дирижера греческих трагедий. В истории о конце света на планете Земля, в продолжении «Андерграунда», мышь спросит себя вслух:

— Где мое место в этой истории?

Прежде чем разочарованно добавить:

— Зачем же люди так бездарно растратили данный им шанс? Пусть бы своими руками рыли себе могилу, но почему должны страдать мы, все остальные?