ГЛАВА 4. «ДОН ЖУАН»

ГЛАВА 4. «ДОН ЖУАН»

Место упокоения Вольфганга Амадея Моцарта не известно никому. Он был похоронен в общей могиле на Венском кладбище, и не было такой приметы, по которой можно было бы отличить его тело от других мертвецов. Потому у этого неповторимого гения, чья музыка вот уже два века остается достоянием всего человечества, нет даже надгробной плиты, куда нынешний преданный почитатель его таланта мог бы положить хоть один цветок.

Конечно, об этом можно печалиться, этого можно стыдиться. Но вместе с тем чем это не блестящая разгадка тайны, имя которой Моцарт? Он пришел в этот мир как посланник божий, он щедро раскрывал сокровищницы своего вдохновения людям, которые зачастую оставались равнодушны к ним, а потом, будучи еще невероятно молодым, претворился в дух, не оставив и следа своего материального «я». Да разве нужно, чтобы от него осталось что-то материальное?! Музыка — вот его нерушимый памятник, и ни один мавзолей, воздвигнутый руками человеческими, не может сравниться с ним.

За годы, прошедшие со дня смерти Моцарта, ученые, критики, дирижеры предлагали свою трактовку его «Дон Жуана». Одни были очевидно движимы любовью и уважением к оригиналу, другие — не в меру экстравагантные — искажали его порой чуть ли не до надругательства. Мне нет нужды выискивать оправдания для прочих, но за себя я хочу извиниться заранее — хотя бы за то, что я осмелился вступить на эту зыбкую почву. Не претендуя чванливо на то, что мое мнение — истина в последней инстанции, я лишь хочу строго придерживаться того, чему научил меня мой исполнительский опыт, и просто выношу на ваш суд некоторые соображения, пришедшие мне в голову в то время, когда я изучал музыку и итальянское либретто «Дон Жуана».

В 1941 году маэстро Серафин впервые спросил меня, не разучивал ли я когда-нибудь партию Жуана. Я сказал — никогда, но добавил, что готов начать прямо со следующего дня, а значит, через два-три месяца буду во всеоружии.

«Лет через пятнадцать, может быть, — ответствовал маэстро. — Посмотрим. Но начинай теперь».

Сказано это было вполне добродушно, но тем не менее уже тогда я до некоторой степени осознал, что мне предстоит столкнуться с одной из наиболее тонких, сложных и ответственных ролей всего оперного репертуара.

Мольера, Корнеля, Шэдуэлла, де Замору, Гольдони, многих других драматургов вдохновил «Севильский озорник» Тирсо де Молины (1583–1648). Но не трудитесь читать их всех! Итальянское либретто «Дон Жуана» — плод совместного труда Моцарта и Да Понте, и в этом содружестве (Казанова в своих «Мемуарах» придал ему долю пикантности) была создана самая совершенная повесть о Дон Жуане. Одни сцены исполнены драматизма, другие — шутливы или романтичны; контрасты разительны, но за ними стоит глубокое знание человеческой природы, психологизм, и это позволяет с величайшим изяществом соединять реальность и фантазию.

Дон Жуан, конечно, не венецианец, но Да Понте оттуда, и потому в «испанском» либретто так много Венеции. Венеция — это целый мир, особая цивилизация; образ жизни этого города определяется могучей традицией; она заключена и в мыслях, и в поступках, и больше всего — в языке ее жителей. Здесь царят утонченность, полунамек, недосказанность, изящная двусмысленность. Все это есть и в либретто Да Понте.

Вот почему меня просто передергивает, когда чудные речитативы — а в них сокрыта одна из величайших прелестей «Дон Жуана» — превращаются в скороговорку, в какой-то стремительный поток звуков, где теряются всякие смысловые нюансы, да и вообще почти не чувствуется знание итальянского. Быть может, великого преступления в том и нет, но это по меньшей мере оскорбительно по отношению к красивому, мелодичному языку. Впрочем, здесь впору оскорбиться самому здравому смыслу! Речитативы — это не просто передышка между ариями, пауза в действии. Их надо произносить (или петь) спокойно и размеренно — так, будто именно в данную минуту мысль рождает слова.

Но слишком часто эти речитативы звучат как беспомощный детский лепет; виной тому — неверная каденция, полное пренебрежение итальянским, а заодно и значением пауз, ритмом, который диктуется самой мыслью, самим действием. Важны ведь не просто слова, произносимые на сцене, важен стоящий за словами, идущий из подсознания актера смысл.

Исполнитель обязан понимать, что скрыто в каждом спетом им слове, знать цену любому из них; это, собственно, не так уж много, но необходимо. Нельзя зарывать голову в песок, как страус: я, мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Иногда не знать о грозящей опасности слишком рискованно, это-то и страус поймет.

«Дон Жуан», «Свадьба Фигаро», «Так поступают все женщины» — все это итальянские оперы, но равнодушие певцов-итальянцев (при поощрении и поддержке со стороны дирижеров, менеджеров и импресарио) отдало их на откуп иностранцам, которые итальянский язык коверкают, а то — еще хуже — предпочитают петь на других языках. Спрашивается, зачем Моцарт, австриец, писал эти оперы на итальянские либретто, если им суждено было быть исполняемыми на немецком или даже на английском языках?

Переводные тексты опер, где слова стоят не на месте, где они оторваны от «своей» музыки, — это то же, что семейная фотография, где сначала всем родственникам отрезали головы, а потом поприставляли — кому какая попалась. Оправдание, что-де публике так будет понятнее, — болтовня, пустая и едва ли не оскорбительная. Ясно, что гораздо лучше просто изложить вкратце содержание оперы в программке, а уж точность, правдивость исполнения останется задачей певцов.

Если я, ратуя за исполнение оперы на языке оригинала, показался вам чересчур резким, пусть извинением мне послужит то, что я остаюсь ревностным и преданным поборником этой идеи вот уже более сорока пяти лет. Так что в данном вопросе мне, надеюсь, позволительно быть несколько пристрастным.

Будьте снисходительнее ко мне и в дальнейшем, когда мы начнем разбирать этот шедевр Моцарта, открывая для себя его тайны и его характеры. А начнем мы с самого низа социальной лестницы, ведь представители разных классов размежеваны в «Дон Жуане» удивительно тонко — и музыкально, и драматургически. Так что пусть первой перед нами предстанет Церлина. Немало женских образов обрели бессмертие в музыке Моцарта, но Церлина едва ли не самый восхитительный из них.

Она и взволнована, и очарована встречей с Дон Жуаном. Красавец-мужчина, «из благородных», он говорит те слова, что никто ей раньше не говорил. Кажется, он готов на все, чтобы угодить ей, и она благодарна ему безмерно. Что еще надо бедной крестьянке? Но в то же время она обеспокоена: слишком велик разлад меж тем, чего ей хочется, и тем, чего, она знает, хотеть нельзя.

Мысль о преданном ей, но не столь привлекательном Мазетто немножко заботит Церлину, но легкое прикосновение надушенной, унизанной перстнями руки пробуждает в девушке такие желания, от которых невозможно отказаться. По крайней мере — отказаться совсем. Церлина — полное воплощение, и музыкальное, и драматургическое, извечного женского начала; простодушное изящество соседствует в ней с сознанием своего могущества. Поистине гремучая смесь! И вот уже Церлина кружится в танце с красавцем кавалером прямо на глазах ревнивого жениха. Тот злится, на то он и простолюдин. Не до тонкостей — породы нет!

По сути своей Церлина простодушна, но женское естество побуждает ее к кокетству, и это едва не приводит к печальному исходу. Однако для того, чтобы поладить с Мазетто, оно только на руку. Ария «Увидишь, милый (только обещай, что будешь доверять мне)» — изящный урок невинного кокетства: вот как следует приглаживать перышки нахохлившемуся ухажеру, поманив его обещанием нежности и ласки.

В конце концов для Церлины и Мазетто все вновь возвращается на круги своя: небеса и ад сошлись в схватке где-то неподалеку, но покой их сельского бытия по-настоящему не был нарушен.

Мазетто — простой, доверчивый, невежественный крестьянин. Когда он ревнует, то лезет в драку, но стоит Церлине приласкать его — он вновь покорен. В любви, конечно, он не дока, но чует нутром, что с чертовски хорошенькой невестой хлопот не оберешься.

Столетия рабского преклонения перед господами, их богатством, правами, привилегиями наложили свой отпечаток на его характер. Потому, хоть он и бесится, видя, как прославленный волокита шутя хочет заполучить его возлюбленную, сил на сколько-нибудь энергичное сопротивление у него нет. Для Мазетто Дон Жуан со шпагой, плюмажем — прямо-таки хищный сокол, готовый растерзать его нежную голубку.

В порыве гнева, жажды мести он с парой приятелей — ничуть не более хитроумных, чем он сам, — устраивает своему врагу засаду. Разумеется, затея обречена на провал: кавалер, от души позабавившись, задает ему хорошую взбучку. Просто для того, чтобы напомнить, кто здесь хозяин. Бедный честный, глупый Мазетто! Но Церлина залечит твои раны — и на теле, и на самолюбии. Соблазнитель сгинет, а вы будете жить да поживать. Все это есть в музыке.

На совсем другом иерархическом уровне стоит Дон Оттавио, жених Донны Анны. Для него уже миновали порывы пылкой юности. Напротив, любовь его спокойна, он стремится умерить ею горе и страдания возлюбленной. Он утешает Анну в ее утрате словами: «Во мне найдешь ты и отца, и мужа», и в них весь его характер. После смерти Командора он — единственный защитник Донны Анны, и роль эту он охотно принимает на себя с нежностью почти отцовской. Умудренный жизнью, хладнокровный, он готов на любые жертвы и подвиги, чтобы выполнить те обязанности, которые возложит на него судьба.

И облик Дона Оттавио, и манера выражаться — все должно подчеркивать его природную уверенность в себе. Он внушает доверие и уважение, всякие певческие изыски при исполнении этой партии не пристали. Благородный, гордый, великодушный от природы, он — живая антитеза Дон Жуану, и важнее всего то, что он чрезвычайно проницателен и отдает себе отчет во всем, что происходит вокруг него.

Донна Анна резко отличается от этого хладнокровного, сдержанного человека. По сути дела, она резко отличается и от всех других персонажей этой драмы. Влекомая дочерней любовью и неукротимой жаждой мести, она — трагическая героиня, скорее, в духе неоклассицизма. Гибель отца лишила ее разум покоя, мысли о мщении за него занимают Анну даже больше, чем оскорбление, нанесенное ее собственной чести. Сердце ее застыло, любовь холодна, все добрые чувства загнаны в глубины души. Только однажды, во дворце Дон Жуана, ее пылкое сердце пробуждается, и она срывает с лица маску, чтобы этот преступный негодяй узнал ее.

Ни на минуту не забывая о своем положении в обществе, она всегда сдержанна и надменна. Даже по отношению к Оттавио она удивительно скупа на изъявление каких бы то ни было чувств и вовсе не торопится стать его женой. Настолько не торопится, что, когда трагедия окончена — неумолимый рок покарал Дон Жуана, — именно она предлагает отложить на год их с Оттавио свадьбу. На что Оттавио отвечает сдержанным согласием — как это на него похоже!

Донна Анна единственная, в ком достаточно сил, чтобы бороться с Дон Жуаном. По мере того как она, еще не узнанная, неустанно преследует его, он впервые осознает, что над ним нависла опасность. Для нее нет ничего важнее этой великой трагической роли: она становится богиней мщения. Сама природа поставила их друг против друга: решительную и упорную Анну и переменчивого и непостоянного Жуана.

На рубеже столетия этому сюжету придали новое, типично романтическое толкование: будто бы Донна Анна помимо воли поддалась чарам своего губителя. Тут, конечно, раздолье для психоаналитика, но ни в тексте, ни в музыке нет ни единого подтверждения такой трактовке. Если бы для партии дочери Командора нужен был хотя бы проблеск любовной страсти, Моцарт уж как-нибудь, да сумел бы придать своей музыке требуемый оттенок.

Донна Эльвира — благородная дама, правда, без аристократической сдержанности надменной Анны. Эта пылкая красавица страстно влюблена в Дон Жуана — единственная из трех женщин. В отчаянии от того, что он ее покинул, она преследует Жуана и, встретившись с Донной Анной и Доном Оттавио, объединяется с ними. Делает она это не из-за того, что Жуан жестоко обошелся с ней, и вообще не из чувства мести, но лишь потому, что любит его до безумия.

Один маленький знак внимания — и Эльвира готова простить все обиды, забыть все слезы и горести. Она одна сердцем чувствует, что Жуан обречен. В финальной сцене во дворце Дон Жуана она в последний раз пытается поговорить с ним только для того, чтобы умолить его раскаяться, пока не поздно.

После трагической развязки все земные радости кончены для нее. Эльвира единственная, кто останется верной его памяти. Сама она вернется в монастырь и будет жить затворницей, как раньше — до того, как Жуан соблазнил ее.

Лепорелло извещает о своей завистливости уже первой фразой: «Я хочу быть господином». Кроме того, он страшный ворчун. Он вроде бы и тоскует по свободе, но в действительности находится в плену зловещего очарования своего хозяина. Когда он в одиночестве, то может и передразнить Дона, и посмеяться над ним, но стоит тому появиться — и Лепорелло покорен хозяину во всем.

В зависимости от обстоятельств то наглый, то добродушный, он пытается быть грубым подобием Дон Жуана, что у него не очень-то выходит. Лепорелло может внутренне решительно не одобрять поступки господина, но при этом он никогда не покинет того по собственной воле. В конце концов, у них немало общих, весьма приятных воспоминаний. Следуя за хозяином, Лепорелло стал беспутным малым, и ему по душе их опасная жизнь, полная неожиданностей и приключений. Он даже по-своему гордится победами своего господина: с каким циничным смаком он подсчитывает их в знаменитом «Списке»!

Временами откровенные насмешки Дон Жуана над самим господом богом страшат Лепорелло, пробуждая в нем остатки совести. Да и убийство Командора его напугало. Но чаще всего он восторгается своим хозяином — его самоуверенным бесстыдством, отвагой, успехом у женщин, всегдашним умением выйти сухим из воды. И в лучших, и в худших своих проявлениях слуга — воплощенная посредственность; тем сильнее на его фоне дьявольская притягательность господина.

Когда все кончено, Лепорелло, как и большинство «верных» слуг, идет в кабак — поискать себе лучшего господина. Ни слез, ни сожалений.

Окруженный всеми ими, само средоточие драмы — Дон Жуан, загадочный, пленительный и отталкивающий. В его адрес немало задано вопросов, а ответов, достойных внимания, сыщется не так много. Существует масса возможностей трактовки и изображения этой фигуры, которые не противоречат ни либретто, ни музыке. В этих рамках единственно важным является, по-моему, то, чтобы исполнитель, находя свое прочтение, был до глубины души убежден, что именно таким и был Дон Жуан.

Что касается меня, то я вижу Дон Жуана мужчиной, лучшие годы которого остались позади. К моменту начала действия моцартовской оперы он уже понимает собственное бессилие. Немудрено, ведь, если верить «Списку» Лепорелло, Дон Жуан успел пожить. Да как пожить! Но больше к этому громкому списку он не в состоянии присовокупить ни единого имени.

Начиная с первой сцены — его неудачи с Донной Анной, — Дон Жуан не добивается успеха ни у одной женщины, даже у смиренной служанки Эльвиры. Положим, обстоятельства всякий раз против него, но ведь раньше, более двух тысяч раз, он подчинял себе обстоятельства. Жуан не потерял еще былой величественности; его блестящая дерзость и самоуверенное обаяние напоминают нам о той силе, которая была заключена в нем когда-то. Но с той минуты, когда Командор указывает на него перстом обвинителя, начинается падение Жуана, которое в конце концов низвергнет его в бездну.

Жуан, конечно, вначале не представляет, каков будет его конец, но я думаю, что в душе он сознает: звезда его закатилась. И осознание этого становится яснее и яснее по мере того, как он все больше убеждается в том, что прежняя роль неотразимого соблазнителя ему больше не по плечу.

Мне кажется, что и в музыке, и в драматургии оперы все время ощущается какой-то лихорадочный вызов, отчаяние человека, который уже не может довериться оружию, раньше служившему ему безотказно. Его постоянные неудачи со всеми женщинами на протяжении драмы могут только способствовать этому мучительному прозрению.

Безжалостная решительность в интриге с Донной Анной, грубое нетерпение по отношению к брошенной им Эльвире, беспечный и чересчур легкомысленный флирт с неискушенной Церлиной — так не стал бы, мне кажется, вести себя мужчина, твердо полагающийся на умение привлекать и покорять женщин. Он как-то растерял свое обаяние и в ярости от этого.

Весьма существенно то, что Дон Жуан вовсе не собирался убивать Командора. Его принудили обстоятельства, у него не было иного выбора. До тех пор он управлял событиями. Теперь события подчиняют его себе. Внешне он может быть столь же уверенным в себе, наглым, его дерзкое обаяние кажется даже еще большим, но внутри человека что-то сломалось.

Обаяние и веселый нрав (а именно в них, как мы можем небезосновательно предположить, была заключена неотразимая прелесть юного Жуана) мало-помалу начинают меркнуть. Величавость-то прежняя, но взор холоден и высокомерен, полный, чувственный рот изогнут в горькой усмешке — вид его уже не привлекателен, а угрожающ. Жесты выразительны, но это нервная выразительность, походка все еще стремительна, но в ней проглядывает кошачья вкрадчивость. Призрак мужского бессилия навис над тем, кто еще недавно гордился титулом короля среди мужчин.

Если идея Да Понте заключена действительно в этом (а мне представляется именно так), то Моцарт воплотил ее в своей музыке в совершенстве.

Сверхъестественные происшествия финала можно опять-таки интерпретировать неоднозначно. И Жуан, и в меньшей степени Лепорелло после убийства Командора не могут избавиться, как сказали бы мы сейчас, от комплекса вины. Они не говорят об этом друг с другом, но убийство лежит на них тяжким грузом, и стоит, пожалуй, призадуматься, не преступная ли совесть причина того, что им пригрезилось, будто статуя кивнула в ответ на издевательское приглашение отужинать.

И вот перед нами еще один очень важный персонаж. Это Командор, чье присутствие ощущается на протяжении всей драмы, хотя он умирает всего несколько минут спустя после того, как подымается занавес. Он поистине deus ex machina всей пьесы. Смерть его побуждает Донну Анну искать отмщения, но в конце концов именно он сам воздает по заслугам нераскаявшемуся развратнику.

Оскорбленный Дон Жуаном даже в могиле, он принимает насмешливое, наглое приглашение отужинать. И когда его грозный призрак является, чтобы сдержать обещание, он возвещает Жуану, что время пришло: тот должен предстать пред господом и ответить за свои прегрешения. Последний жест милосердия: он протягивает грешнику руку, убеждая того покаяться в последнее мгновение его жизни. Но Жуан отталкивает протянутую руку — и ввергнут в преисподнюю.

У многих такое вот всамделишное появление неуклюжей каменной статуи не вызовет недоумения — не будем забывать, что подзаголовок оперы «Каменный гость». Но вместе с тем не знаю, почему нельзя предположить, что вся финальная сцена ужина и ее кульминация — явление статуи — плод воспаленного воображения Жуана и Лепорелло.

Что до того, как все это устроить на сцене, то мне кажется, лучше предпочесть каменной глыбе что-нибудь поэфемерней, а реальности — намек на нее. Немного дыма, хитроумной подсветки: игра ветра, облаков, лунного света, представить можно что угодно. К тому же, когда ты просто видишь что-то перед глазами, это не так страшно, как непонимание, наяву ты или грезишь.

Подлинен призрак Командора или он лишь порождение больной совести, отягощенной преступлением? Над этим стоит подумать, и каждый сам должен сделать выбор. Впрочем, так и не решив эту задачу, мы попросту добавляем лишь еще один вопрос к великому множеству прочих, на которые все это время искали и ищут ответ те, кто хочет разгадать вечно манящую к себе колдовскую тайну, имя которой «Дон Жуан».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.