Земля в иллюминаторе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Земля в иллюминаторе

В КБ эту идею предложил Королев. Однажды в разговоре он спросил: «Нельзя ли в спускаемый аппарат «Востока» поместить двух или даже трех космонавтов?» Я ответил, что невозможно. Прежде всего потому, что схему посадки с катапультированием космонавтов и приземлением экипажа на своих парашютах применить было нельзя — габариты не позволяли поместить в спускаемый аппарат более одного катапультируемого кресла.

Но посадка — не главная проблема. В то время группа авиационных инженеров во главе с Севериным и Ткачевым вела отработку схемы мягкой посадки корабля. Мягкой — за счет использования тормозного порохового двигателя, укрепленного на стренгах посадочного парашюта, включаемого перед касанием аппарата поверхности Земли. Так что появлялась возможность разместить в спускаемом аппарате до трех человек и осуществлять их приземление внутри спускаемого аппарата. Но как решить проблему аварийного спасения космонавтов на старте и хотя бы в начальной фазе полета носителя? Даже если бы удалось разместить в спускаемом аппарате двух или трех человек в катапультных креслах, то врезать в оболочку шара ни два, ни даже один дополнительный люк для катапультирования невозможно. А следовательно, невозможно обеспечить спасение экипажа в случае аварии ракеты на старте или в начальной фазе полета. Ведь нужны еще два отстреливаемых люка для основной и запасной парашютных систем.

Тогда Королев отступился. Потом он еще два-три раза возвращался к этому вопросу, и снова приходилось его убеждать, что ничего хорошего из этого не получится. Да и зачем? Мы уже вели разработку нового корабля «Союз», который мог обеспечить полет на орбиту экипажа до трех человек и при этом должен был обладать вполне приличной системой спасения экипажа в случае аварии ракеты на любом участке полета. Что ему не давало покоя? Может быть, то, что американцы в это время работали над двухместным «Джемини»? А может быть, он не верил, что мы сможем сделать корабль «Союз»? Или к нему сверху (Хрущев?) приставали? Ходили такие разговоры. Или ему хотелось внести собственный вклад? Но Королев не был бы самим собою, если бы отступился от идеи.

В феврале 1964 года он опять задал тот же вопрос. Однако теперь на крючок насадил жирного червяка. Как бы между прочим сказал, что если найдем способ посадить в востокоподобный корабль двух-трех человек, то одним из них может быть инженер. Я воспринял это как предложение о джентльменском соглашении. Вернувшись в отдел, заново перебрал возможные варианты. Вроде бы, если пойти на увеличение риска на старте, можно осуществить мягкую посадку корабля с тремя космонавтами, используя различные схемы аварийного спасения на разных участках полета, кроме, разумеется, начального.

Появилась какая-то надежда на осуществление моей детской мечты самому отправиться в заманчивое и необыкновенное космическое путешествие. Воспоминание о детских размышлениях к тому времени, а вернее, сразу же, как только мы приступили к проектированию «Востока», оформилось во вполне конкретное стремление. Можно даже сказать, что это стремление явилось одним из важнейших стимулов в работе.

Но когда еще в начале работ над «Востоком» узнал от Королева об уже принятом решении поручить ВВС отбор и подготовку космонавтов (он сообщил об этом задним числом) и переубедить его не удалось, меня охватила досада и отчаяние. Если бы мы сами стали готовить космонавтов, я бы к полету пробился. Но поскольку в качестве кандидатов рассматриваются только летчики, значит, для меня это гиблое дело. Конечно, я мог бы научиться управлять самолетом, но пока буду учиться — кто будет работать? Но и сдаваться нельзя. Стал искать предлог, чтобы еще раз и более обоснованно поднять вопрос о полете инженера.

Раньше уже рассказывал, как сразу же после полета Белки и Стрелки в августе 1960 года на беспилотном корабле, поздним вечером я излагал Королеву наши предложения по доработке проекта пилотируемого корабля и по упрощению схем аварийного спасения космонавта на «Востоке» в различных фазах полета. Схема получалась довольно рискованной. Королев слушал молча, спокойно кивая головой в знак согласия. Я закончил свои предложения словами: «Риск тут все-таки немалый, подвергать опасности ни в чем не повинного молодого летчика, не имеющего отношения к предлагаемой схеме полета, не хотелось бы. Испытывать корабль должен автор рискованной схемы, то есть я сам». На благоприятную реакцию я не рассчитывал. Напоминать о своем авторстве Королеву — это все равно, что махать красной тряпкой перед мордой быка. С.П. регулярно демонстрировал свою позицию на этот счет: «Здесь я хозяин. Все, что здесь делается, все, что здесь придумывается и изобретается, принадлежит мне». Но такой бурной реакции я все-таки не ожидал. Что тут началось! Он буквально взорвался, начал орать. Хотя до этого момента на меня никогда голоса не повышал. Я тоже завелся. В словах его не было упоминания об авторстве. Он был достаточно осторожен, даже в случаях, когда выходил из себя. Слова произносились другие: «ерунда», «дилетантство». Уехал я от него расстроенный.

Потом, дома, размышляя о причинах столь бурной отрицательной реакции, пришел к выводу, что он увидел-таки логику в моих предложениях, и сам наверняка стоял перед выбором: кого и как отбирать для подготовки к полетам. Его старые знакомые — врачи из ВВС, наверное, агитировали его за летчиков. Решение было принято, скорее всего, по его же предложению. Но можно было предположить, что у Королева была еще одна причина для столь резкой реакции. Ведь он сам не мог не мечтать о полетах на корабле. Ведь летал же в молодости на планерах и самолетах! Но для него, толстого, пятидесятипятилетнего, не очень здорового человека, время прошло. Да и не пустили бы его, конечно. А тут этот наглый мальчишка разбередил рану. Но тогда и я был огорчен не меньше. Тем более что через несколько дней он провел совещание, на котором все мои предложения по технической стороне дела были приняты, но об участии в полете разработчиков ни им, ни мною не было произнесено ни слова.

Через некоторое время неприятный осадок от столкновения прошел, наши отношения выровнялись, и я снова начал заговаривать об участии наших инженеров в полетах. Теперь его реакция стала несколько иной, что-то вроде: «Ладно, не сейчас, успеется». Главное, воспринимал, начинал привыкать.

Прошел, однако, чуть ли не год, и на следующее лето, уже после полета Германа Титова, С.П. согласился: «Хорошо, давайте у себя организуем отбор». Что тут началось! Стали списки составлять. Набралось несколько десятков охотников. Хотя большинство абсолютно не верило в реальность этого дела. Время шло, но на медкомиссию нас не приглашали. Скептики торжествовали. Хотя, как я убедился, Королев об этом не забывал. Как-то летом он предложил съездить с ним вместе в Сокольники, в госпиталь ВВС, где тогда будущие космонавты проходили отборочную медицинскую комиссию. Говорили мы с врачами о возможности привлечения к полетам инженеров: мол, так ли уж нужны такие высокие требования, по которым сейчас летчиков проверяют. Надо сказать, что авторитет среди медиков (как, впрочем, и повсюду) был у С.П. тогда большой, поэтому такая постановка вопроса с его стороны произвела на медиков впечатление. Тут же они выразили готовность подумать о специальных требованиях к бортинженерам. Особенно благоприятную позицию занял врач Евгений Федоров, один из ведущих участников отбора и медицинской подготовки космонавтов.

И вот наступил февраль 1964 года. Пробил час! За короткий срок были сформулированы основы проекта. Показывая С.П. расчеты и эскизы, добавил: беремся за это дело, если только наших включат в экипаж. Ну и конечно выдвинул основной аргумент о необходимости иметь на борту инженера-испытателя. Так сказать, напоминал о джентльменском соглашении. И Королев вроде бы подтвердил: «В трехместном, конечно, по крайней мере, один инженер полетит». Ничего тогда не обговаривали, да и не могли обговаривать. Хотя невооруженным глазом была видна моя личная заинтересованность. В апреле были выпущены исходные данные для конструкторских и электрических отделов по будущему «Восходу», а в мае Главный отпустил меня с группой инженеров КБ на медицинское обследование в тот самый госпиталь, где когда-то побывали вместе.

Кто может быть уверен в своем здоровье?! Тем не менее, комиссию я неожиданно прошел без серьезных замечаний. Признали годным. Хотя врачи были весьма придирчивы. Впоследствии они мне рассказывали, что тогда им не понравилось (а я, дурачок, имел глупость признаться!), что у меня в детстве была язва желудка, хотя тогда же ее и вылечили и в последующие 23 года никаких последствий не обнаруживалось. Но для летчика язва желудка — плохой признак: эмоциональный человек. Ну и естественно, моя близорукость. Она вообще-то врачей не очень смущала, а в очках зрение у меня достаточно хорошее, и все реакции в норме. Конечно, своих очков я несколько стеснялся и после медкомиссии стал, где надо, появляться без них, дабы кто-нибудь из начальства не задумался вдруг над этим. Очень поддерживал меня и помогал советами Е. А. Федоров, фактический руководитель медицинского отбора. Медкомиссию прошел в мае, а 10 июня, утром, меня вызвал к себе С.П. и объявил, что отпускает на подготовку к полету.

Воспринял это как нежданное и непонятно как свалившееся на меня счастье. Дело в том, что тогда шла работа над проектом корабля «Восход-2», на котором во время полета планировался выход из корабля в открытое пространство. В КБ уже шла разработка технической документации для будущего корабля «Союз». В те же дни у нас бурно обсуждались варианты полета на Луну. Королев и Мишин решительно поддерживали однопусковой вариант полета, осуществляемый по американской схеме, принятой в проекте «Аполлон».

Я был категорически против этого варианта, так как энергетические возможности американской ракеты «Сатурн-5» были почти в полтора раза больше, чем у разрабатывавшейся у нас ракеты Н1, а уровень качества американских приборов выше.

У американцев масса ракетной системы, стартующей с орбиты спутника Земли к Луне, составляла около 130 тонн, а наша HI по тогдашнему проекту в лучшем случае могла вывести на орбиту спутника Земли только 75–85 тонн! Обещали увеличить, но когда и насколько? Через несколько лет увеличили примерно до 95 тонн. Но и этого не могло хватить, чтобы свести концы с концами: наши расчеты и проработки по составу и массе конструкции и оборудования орбитального и посадочного лунных кораблей определенно показали, что с лунными кораблями, которые мы могли бы сделать, никак не укладываемся в предлагаемые лимиты массы. К тому же необходимая для однопусковой схемы техника автономного (без помощи с Земли) сближения лунных кораблей на орбите спутника Луны у американцев уже была создана и опробована в полетах по околоземным орбитам.

Вечером 9 июня 1964 года в кабинете Крюкова (тогда заместителя главного конструктора по проектированию ракет) собрались Королев, Бушуев и я, чтобы еще раз поговорить об этом варианте проекта. Я, как и раньше, предлагал трехпусковую схему со сборкой на орбите спутника Земли ракетного комплекса, стартующего с этой орбиты к Луне. Общее мнение явно не складывалось, и, как обычно в таких случаях, я остался в одиночестве. Тогда Королев решил зайти с тыла. «Если возьметесь за проект, отпущу на подготовку к полету на «Восходе». Нечестный прием! И дурацкий к тому же! Если я пойду на обман и сделаю вид, что берусь за проект, то разве от этого существо дела изменится? Он, что, всерьез думает, что я могу творить чудеса? «Нет, не возьмусь, проекта не получится». Разошлись, ни о чем не договорившись. Расстроенный, все-таки фраза об отпуске на подготовку к полету прозвучала серьезно, я уехал домой. «Все! Не полететь мне!» А на следующее утро, когда я пришел на работу, С.П. вызвал меня к себе и сказал, что отпускает на подготовку К полету. В то же утро я передал все текущие дела своим товарищам и немедленно (пока С.П. не передумал!) исчез из Подлипок, уехав на электричке в Центр подготовки космонавтов. Вскоре, когда заехал как-то в КБ, узнал, что, как только я исчез, Королев вызвал моих товарищей и поручил им работу над кораблями лунного проекта. Им, конечно, с Главным спорить было трудно. Они и не спорили. А я потом их и не спрашивал, как дела. Вопрос прозвучал бы как упрек. А может быть, они надеялись на какое-то чудесное, еще не придуманное решение (ну, например, лететь к Луне только одному космонавту). Да и сам факт работы непосредственно с С.П. не мог их не прельщать. Так или иначе работа в КБ над лунным проектом по однопусковой схеме началась.

Так что с тех пор у меня остались сомнения в том, чем же была предоставленная мне возможность подготовки к полету — премией за работу над «Востоком» или способом устранения строптивого проектанта от работы над однопусковой схемой экспедиции на Луну. Версия с премией выглядела, естественно, более привлекательной, но от этого не становилась убедительнее.

Подготовка наша началась с 10 июня, за четыре месяца до старта. Экипаж формировался не сразу. Готовились поначалу два временных экипажа. В моем экипаже, вернее группе, было первоначально четыре человека: Владимир Комаров, командир; Василий Лазарев (летчик, имевший еще одно образование — врача), Сорокин (врач из ЦПК) и я. Другой экипаж состоял из командира Бориса Волынова, врача Бориса Егорова и инженера Георгия Катыса (кажется, из Института автоматики и телемеханики Академии наук). Со временем обнаружилось стремление ВВС не допускать к полету ни меня, ни Катыса.

Почему Каманин и ВВС воевали против Катыса и Феоктистова? В лоб этот вопрос не ставился, но сомнений у меня на этот счет не было, они пытались сохранить монополию на космические полеты за представителями ВВС. Кроме нас с Катысом, остальные пятеро из группы подготовки были военные, офицеры ВВС. Даже Егоров был военным врачом, еще недавно работавшим в военном авиационном медицинском институте. Сама попытка сохранить эту монополию говорила об уровне мышления и о чисто ведомственных интересах, которые преследовала команда тогдашнего ВВС, в целях отнюдь не высоких.

Катыс, рыжеватый, длинный парень, мой главный конкурент, человек интеллигентный, с чувством юмора. У нас были нормальные отношения. Когда я увидел его и узнал, откуда он, внутри шевельнулось возмущение: «А ты-то здесь при чем?» Потом понял, что это наверняка С.П., превращая место инженера в товар, предложил Келдышу кого-нибудь выделить от АН («Каков?!» — обозлился я). Ну, Катыс, естественно, как и любой на его месте, не отказался от заманчивого предложения.

Начали они с Катыса и как-то ненавязчиво к концу лета «укатали» его. Он мне рассказывал, что его приглашали в партком Центра подготовки (или политотдел?) и задавали ему «коварные» вопросы: «Почему Вы не в партии?», «Не собираетесь ли вступать в партию?» Катыс был в панике и советовался: что делать? вступать? С одной стороны, и лицо не хотелось терять, а с другой — «ведь не пустят?» Ну что я мог посоветовать: «Держись!»? Но ведь действительно не пустят! Каждый порядочный человек рано или поздно проходил через это испытание, через этот выбор: карьера или сохранение собственного достоинства.

Один из старых моих друзей, Юрий Карпов, тоже советовался со мной по этому поводу: «Что делать? Не пускают дальше — беспартийный». Надо сказать, что оказался он все-таки твердым человеком: не вступил. И дальше начальника отдела не пошел, что было и несправедливо, и нелепо. Он был талантливый инженер и умел прекрасно организовать работу, руководитель от бога. Но думаю, что не пускали его дальше, главным образом, потому, что был он человек твердый и независимый. В данном случае, скорее всего, его беспартийность оказалась удобным предлогом, чтобы придержать независимого человека. Всякое начальство в принципе не против способных людей, но при одном условии — они должны быть послушными.

Но вернемся к лету 1964 года. «Да, — думал я, — а меня в политотдел не приглашали!» Впрочем, это Катыс навел меня на подобные мысли, задав вопрос: «А с вами такой разговор вели?» Я ответил: «Нет». Он посмотрел на меня с сочувствием: не котируется!

Много позже, уже после полета, я узнал, что и меня тоже якобы прощупывали на эту тему. Один из моих коллег рассказал, что именно он «зондировал» меня как будто в случайном разговоре. И удовлетворенный ответами, «доложил» по инстанции свое вполне положительное заключение.

Кажется, Катыс тогда так и не подал заявление. Но «зажали» его на другом. Уже после моего полета Катыс рассказывал, что они высосали из пальца какие-то анкетные данные, якобы бросающие тень на его происхождение, которые при проверке оказались липовыми. Но проверка была уже после полета.

Ну а на меня решили напасть из-за язвы. По-видимому, Королев заметил эти маневры, да и я не сидел сложа руки. Когда услышал сочувственные «медицинские» разговоры в ЦПК, обратился к В. Н. Правецкому (тогда начальнику главка в Министерстве здравоохранения, который занимался нашими делами). А. И. Бурназян и Правецкий дали положительное заключение по моему здоровью.

Помянув Бурназяна — тогда заместителя министра здравоохранения по обеспечению работ атомщиков и ракетчиков — вспомнил, что он всегда был активным противником употребления алкоголя на кораблях и станциях, даже в малых дозах. Несколько раз мы загоняли его в угол и однажды все-таки уговорили подписать официальное разрешение, но потом он взял свою подпись назад. И много лет на орбитальных станциях процветало «бутлегерство», а начальство время от времени занималось на старте ловлей контрабандистов и буквально подпрыгивало в зале управления полетом, когда после прибытия грузового корабля во время сеансов связи велись непонятные разговоры: «А где?» — «Да нету там!» — «Смотрите лучше!»

Долгое время на основной и дублирующий экипажи нас не разделяли. Мы готовились на равных. Однако чувствовалось, что ВВС хотели бы поддержать экипаж в составе Волынова, Катыса и Егорова. Поэтому уверенности в том, что полечу на «Восходе» и в твердости позиции С.П. не было. Выполнит ли он джентльменское соглашение? Уж очень на джентльмена не похож. Но С.П. уже завелся. Наверное, ему доложили, что Катыса каким-то образом не пропустят. И для него стала очевидной игра ВВС: они явно не хотели появления в экипаже корабля гражданского человека. И по-видимому Королев задал им хорошую трепку. А он это умел. Причем трепку дал не Каманину (для С.П. он — не фигура!), а его начальникам: Главкому ВВС и его заместителю. И это подействовало: примерно за месяц до назначенной даты старта обе наши группы вызвали к начальнику ЦПК Кузнецову. У него находился и генерал Каманин. Нам объявили: «Формируем первый экипаж в составе Комарова, Феоктистова, Егорова». Только тут мы почувствовали, что полетим, хотя еще много времени оставалось для всякого рода происков.

С Комаровым я познакомился задолго до начала нашей совместной подготовки, после полетов Гагарина и Титова. Однажды оказался с ним рядом на одном из рутинных совещаний. Понравилась его сдержанность. Импонировало, что он был не просто летчиком, а получил и инженерное образование, в то время как другие космонавты еще только вели разговоры о продолжении образования. Что греха таить, мы относились к молодым летчикам, пришедшим из авиационных частей, с недоверием: поймут ли, что к чему, не напортачат ли? Может быть, это от досады, что они оказались на нашем месте.

С вэвээсовскими врачами наше КБ сотрудничало еще в пятидесятые годы, когда проводились вертикальные полеты ракет с животными на борту. В последующие годы это сотрудничество стало еще теснее. Владимир Иванович Яздовский (их лидер), О. Г. Газенко, А. М. Генин, Н. Н. Туровский принимали участие в разработке систем жизнеобеспечения для «Востока». Их рекомендации определяли для нас выбор схем очистки воздуха, питания, ассенизационного устройства, а также заводов-разработчиков и изготовителей необходимого оборудования. Потом они организовывали отбор кандидатов. Поэтому, подобно нам, они приставали к С.П., доказывая необходимость послать в космический полет врача.

С Егоровым, работавшем в то время в Институте медико-биологических проблем Минздрава, мы познакомились уже во время подготовки. Он не сразу мне понравился. Его контактность, активность во взаимоотношениях с окружающими показались мне несколько нарочитыми. В одежде и манерах было что-то пижонское. Но, по-видимому, я просто плохо знал молодых людей (все-таки, между нами было десять лет разницы), тем более, что он из другой, не инженерной среды: его отец был нейрохирургом. И хорошим знакомым Королева, о чем я узнал много позже.

В дни подготовки Егоров познакомил нас с джазовой музыкой. В профилакторий он приносил магнитофон и крутил различные записи. Мне вдруг открылась красота этой музыки, которая до того проходила мимо, почувствовал интерес к различным стилям и аранжировкам. И вообще до этого круг моих интересов практически не выходил за пределы работы. Развлечения сводились, в основном, к эпизодическим лыжным прогулкам по выходным (если они были), да к еженедельной парной в Сандунах или в Центральных банях. Ну и книги, конечно: по истории, жизнерадостные вестерны (типа «Робинзона Крузо», «Острова сокровищ», «Таинственного острова»), детективы и фантастика шестидесятых годов. Часто перечитывал одно и то же, например «Заповедник гоблинов» Клиффорда Саймака, хотя уже с первого прочтения понял, что, поминая колесников, автор имел в виду наше, в его представлении, общество рабов.

В деталях сам полет уже забылся, но кое-что в памяти сохранилось.

Все космонавты перед полетом живут в напряжении, которое внешне почти не проявляется, не сказывается даже на объективных медицинских показателях: на частоте пульса, давлении, сне. Но оно есть. Напряжение это происходит от опасения, что нелепая случайность может оказаться причиной отмены полета или участия в нем. Некоторые опасаются за свое здоровье, боятся простудиться или оступиться, становятся предельно осторожными. Понять это нетрудно. В организме человека в ходе длительной подготовки всякое может случиться.

Скафандров мы не надевали: в полет отправлялись в шерстяных спортивных костюмах. На «Востоках» космонавт должен был надевать скафандр, так как в случае аварии ракеты в некоторых ситуациях предусматривалось катапультирование на значительной высоте, и без скафандра этого делать было нельзя. А на «Восходе» безопасность экипажа от наличия скафандра не зависела, а лететь и работать в спортивном костюме удобнее.

И вот позади предстартовая ночь, последний медицинский осмотр. Лифт доставляет космонавтов на верхнюю площадку, их усаживают в корабль примерно за два часа до старта. Внешне они спокойны, деловиты и всегда шутят. Но при этом каждый помнит, что может быть отказ, сброс схемы набора готовности ракеты к старту, и тогда придется вылезать, спускаться вниз, переодеваться и снова ждать, и, может быть, кому-то так и не доведется вновь занять место в корабле. Те же ощущения были и у меня.

Для меня «Восход», по сути лишь модификация «Востока», был уже прошедшим этапом, и голова тогда больше была занята «Союзом». Подготовка и полет на «Восходе» в известной степени воспринимался как отдых от повседневной напряженной работы в КБ. Хотя главное, конечно, оставалось: желание ощутить самому, что такое космический полет, невесомость, как там себя чувствуешь, как работается, что интересного можно увидеть.

Накануне полета спал хорошо, правда, ворочался много. Утром в голове свежо, все пронизано светом и предвкушением необычных и счастливых ощущений полета.

Поднялись на верхнюю площадку башни обслуживания. На стартовой площадке обстановка рабочая. Вокруг очень красиво, внизу деловито двигаются маленькие фигурки людей. Невдалеке, метрах в двухстах, за оградой, с верхней площадки башни обслуживания хорошо просматривается склад обломков упавших неподалеку от старта ракет. Этакое ракетное кладбище. Но настроение от этой картины не портится.

Влезли в корабль. Тесновато. Плотно уселись в наши ложементы, вышли на связь с пунктом управления и стали ждать. Снова тихонечко подползли опасения: не за корабль, нет, а за ракету — ей нас выводить на орбиту. Вдруг что-нибудь откажет в схеме запуска, она не захочет лететь, придется вылезать и ждать.

Когда включились двигатели и ракета пошла вверх, вот тут только наконец возникло ощущение неотвратимости факта. Свершилось! Остановить, вернуть меня назад уже невозможно! Всплеск радостных эмоций. Хотя, конечно, все еще могло быть: первая ступень должна была отработать, потом вторая, потом — вовремя включиться третья и тоже отработать как надо. Шум, вибрации, мощные перегрузки, ощущения человека, оседлавшего зверя чудовищной мощности. Общая мощность ракетных двигателей первой ступени ракеты-носителя типа Р7 около десяти миллионов лошадиных сил! Это одно из самых ярких, эмоциональных и радостных воспоминаний.

Надежность наших носителей для пилотируемых кораблей оказалась неплохой: к настоящему моменту выполнено много десятков пилотируемых стартов, и только два раза произошли аварии. Один раз на старте (но успела сработать система аварийного спасения) и другой — после окончания работы второй ступени. Но и в том полете сработала система аварийного спасения, и тоже все закончилось благополучно. Правда, тогда такой положительной статистики еще не было.

Отделился наш корабль от последней ступени, и мы сразу обменялись впечатлениями о невесомости. В целом чувствовал себя вполне прилично, хотя некоторое ощущение дискомфорта было. Стало ясно, что невесомость в самолете — это совсем не то. Там ты весь пронизан мыслью о кратковременности необычных ощущений и их неустойчивости. А здесь все по-другому.

Все хотелось увидеть, ощутить. В корабле было, мягко выражаясь, не очень-то просторно, но, когда понадобилось достать из-под кресла фотоаппарат, с удовольствием отстегнул привязные ремни, вылез из ложемента, развернулся и полез за фотоаппаратом под кресло.

Занялись своими делами. Много забот и суеты. Тогда мы еще не понимали, что в первые дни полета организм человека должен адаптироваться к невесомости и нагружать его двигательной активностью, работой в это время нельзя. Надо организовать работу так, чтобы выполнялся минимум самых необходимых операций. А мы взялись слишком рьяно. Хотелось продемонстрировать, что у экипажа из трех человек больше возможностей. Работа была расписана чуть ли не по минутам. Даже на земле, в условиях гравитационного комфорта, во время тренировок в макете спускаемого аппарата почти на каждом «витке» мы не укладывались с объемом запланированной работы. «Ну, как-нибудь в полете управимся», — рассуждали. Конечно, это оказалось не так.

В мои обязанности входило фотографирование, наблюдения поверхности Земли, работа с секстантом, проведение экспериментов по исследованию поведения жидкости в условиях невесомости, снятие характеристик ионных датчиков ориентации корабля относительно вектора скорости. Спать не пришлось.

Сделано было сравнительно много. Из полета привез несколько сотен снимков поверхности Земли, циклонов, облачных и ледовых полей, восходов и заходов солнца, горизонта над освещенной стороной Земли. Удалось наблюдать несколько слоев яркости атмосферы над горизонтом Земли. До нашего полета космонавты об этом не рассказывали: либо не замечали, либо не обращали внимания.

Видели над темной стороной Земли перистые облака в виде светлого слоя над горизонтом на высоте около 80–100 километров. А может быть, это были слои аэрозоля, подсвеченные Луной. И эти наблюдения тоже были новостью.

Когда корабль проходил над ночной стороной Земли в самых южных широтах полета, мне повезло — удалось наблюдать полярные сияния. Максимальная широта, до которой корабль может подниматься в полете, равна наклонению плоскости орбиты к плоскости экватора. Полеты «Восходов» и «Востоков» проводились по орбитам с наклонением их плоскости орбиты к экватору равным 65 градусам, а не 51 градусу, как это стало обычным для «Союзов» и орбитальных станций, и поэтому вероятность увидеть полярные сияния у нас была больше.

Это была уникальная картина! Почти все поле зрения в иллюминаторе (примерно 30 градусов) занимали вертикальные столбы желтого цвета, поднимавшиеся на высоту нескольких сотен километров и шириной порядка 20–30 километров. Они начинались от белесой полосы, следовавшей над горизонтом на высоте около 100 километров. При приближении корабля из тени к подсвеченной солнцем атмосфере сияние над терминатором начинало бледнеть и постепенно исчезало. Такая картина наблюдалась на нескольких витках. До своего полета ни от кого не слышал о наблюдениях полярных сияний с орбиты.

Провел эксперименты и фотосъемки для исследования поведения жидкости в условиях невесомости. Надеялись обнаружить закономерности поведения топлива в баках ракет при их запуске в условиях невесомости. Один из результатов был неожиданный. Установка для исследования представляла собой маленькую прозрачную модель двух сферических баков, в каждом из которых находились жидкость и газ. Один из опытов заключался в том, чтобы увидеть, как будут успокаиваться жидкость и газ после встряхивания модели. Оказалось, что жидкость и газ к моменту, когда стал рассматривать модель, уже «встряхнулись», по-видимому, в момент выключения двигателей ракеты. Газ и жидкость перемешались, образовалась газожидкостная суспензия, и она совсем не хотела разъединяться на жидкость и газ.

Снятие характеристик ионных датчиков (зависимость сигнал — угол) было выполнено совместно с Комаровым.

Егоров брал анализы крови, мерял пульс и давление. Помню, что все трое то и дело выражали свои восторги при виде полярных сияний, восходов и заходов солнца. Ну, это понятно: инстинктивно мы пытались поддержать друг друга демонстрированием хорошего самочувствия, чего на самом деле не было.

Пообедали из туб. Потом Володя и Борис (по программе!) задремали, а мне выпала вахта, в основном на витках, на которых не было связи с Землей, в одиночестве, что доставило определенное удовольствие: прильнул к иллюминатору. К этому времени я поменялся с Егоровым местами, он немного мерз, как ему казалось, от работы вентилятора, установленного рядом с иллюминатором. А на самом деле его плохое самочувствие было результатом начавшегося процесса адаптации к невесомости.

Смотреть на проплывающую цветную картину Земли, похожую на физическую карту мира — похожую, но «живую» — можно было до бесконечности. Все так легко узнаваемо: вот Америка, вот Африка, вот Мадагаскар, Персидский залив, Гималаи, Байкал, Камчатка. Горы, разноцветные озера (приятно было сообразить — разный планктон!), изменения цвета морей у берегов, около устьев рек и вдалеке от них.

Когда трасса полета, пролегая над поверхностью Земли с востока на запад, начала проходить над нашими наземными пунктами связи, я вызвал на связь С.П. и попытался его убедить продлить еще на сутки полет (программой предусматривался полет только на одни сутки, а запасы пищи, воды и кислорода — на трое): все-таки увеличились бы шансы увидеть, обнаружить что-либо новое, интересное. Бесполезное дело, он, конечно, отказал.

Товарищи мои проснулись, и мы снова засуетились, выполняя программы: разговаривали с Землей, делали записи, наблюдали в иллюминаторы светящиеся частицы, атмосферу над горизонтом. Рассказал Комарову и Егорову о своем разговоре с Главным и предложил Комарову еще раз, но уже официально, как командиру экипажа, обратиться к начальству с предложением о продлении полета. Предложение не вызвало энтузиазма, Володя поморщился (с начальством лучше не спорить), но разговор все же провел и, естественно, тоже получил отказ.

Снаружи, на приборно-агрегатном отсеке, у нас стояла телекамера, и та картина, которая попадала в ее поле зрения, выводилась на экран, находившийся перед нами в кабине. При снятии характеристик ионных датчиков ориентации я обратил внимание, что на телевизионном экране появились неподвижные лучи. Что это? Может быть, мерещится? Стал снимать экран. После проявления пленки уже на земле убедился, что не померещилось: на фотографиях тоже были видны перекрещивающиеся лучи! Открытие! Увы, к тому времени уже сообразил, что это следы движения изображения солнца на люминофоре, когда оно попадало в поле зрения телевизионной камеры. А двигалось изображение за счет медленного вращения корабля с остаточной после выключения ориентации угловой скоростью.

Время пролетело быстро. Перед спуском все системы и устройства корабля, которые должны сработать, отчетливо предстали в воображении. После разделения наш спускаемый аппарат развернулся, мы увидели отделившийся и вращающийся приборный отсек, и вдруг прямо на иллюминатор брызнула струя жидкости (шла продувка трубок тормозного двигателя после его выключения), и стекло вмиг обледенело: в вакууме жидкость мгновенно вскипает, испаряется и, естественно, при этом охлаждается. Вошли в атмосферу. Казалось, будто вижу, как «обгорает» асботекстолит теплозащиты. В иллюминаторы ничего не видно: все залито ярким светом, идущим от раскаленной плазмы, окружающей аппарат. Начались хлопки, словно выстрелы. Ребята на меня вопросительно смотрят. Пытаюсь объяснить: кольца асботекстолита, из которых набрана тепловая защита лобовой части аппарата, закреплены на клее и на асботекстолитовых шпильках, от нагрева в тепловой защите возникают термические напряжения, ну и где-то происходит расслоение колец.

Нам предстояло приземлиться в корабле. Не помню, чтобы мы волновались, но какое-то внутреннее напряжение было. Перед приземлением должен был включиться твердотопливный двигатель для снижения скорости подхода к поверхности Земли. У нас имелось очень «надежное» контактное устройство. Двигатели должны были включиться по сигналу от полутораметрового щупа (раскрывался он перед приземлением подобно пружинной рулетке) в момент, когда его конец коснется поверхности. Кстати, позже примерно такой же щуп для выключения двигателя американцы применили на лунных посадочных кораблях программы «Аполлон».

Перед самым касанием земли появилась мысль: а вдруг при проходе зоны интенсивного нагрева люк щупа открылся и тот сгорел? Посадка получилась «мягкой», удар, звезды посыпались из глаз, еще удар, шар перевернулся, и мы повисли на привязных ремнях вверх ногами. Ближе к люку находился Володя, он вылез первым, затем Борис и последним я. Приземлились мы на пашне неподалеку от Целинограда, что, по-видимому, дало основание секретарю обкома наградить всех троих медалями «За освоение целинных земель». И мы пахали! — приземлились на пашне и взрыхлили ее! Вечером прилетели в Тюра-Там и разместились на так называемой семнадцатой площадке, то есть в гостинице для космонавтов, где они обычно живут с момента прилета на космодром до предстартового дня. На следующий день ожидали вылета в Москву, но нам сказали, что нужно хоть день отдохнуть. Ну отдохнуть, так отдохнуть. Прошел день, другой.

— Вам нужно еще отдохнуть, да и кое-какие анализы необходимы.

— В чем дело?

— Да не знаем, кажется, уточняется адрес обращения.

— Какой адрес?

Не ответили.

Оказывается, речь шла о том, к кому должен обращаться Володя с докладом об очередном «достижении советской науки». Прошел Пленум ЦК, оформивший результаты переворота — замену Хрущева на Брежнева. И Володе пришлось докладывать новому Первому секретарю, дорогому товарищу Брежневу. Хрущев забыл, что диктатор не должен ни на минуту оставлять без внимания полицию, армию и своих помощников.

В последующие за переворотом годы многие, если в разговоре упоминался Хрущев, начинали поносить его за волюнтаризм, и некоторые — вполне искренне. Если отбросить показушное стремление продемонстрировать преданность новому самодержцу (таких, в конце концов, было немного), то получалось, что у разных людей были свои причины, но они объединялись, осуждая его за дискредитацию системы, при которой они привыкли жить, за сокращение численности армии, что затрагивало интересы военных. Неудачников, а свергнутый самодержец воспринимается именно так, ненавидят и поносят. Хрущева ненавидели за непрерывные реорганизации, перестановки и перестройки руководящего аппарата, а каждая такая операция приводила к травмам этого аппарата, ко всяким ЧП и осложнениям. А он ведь не только раскачивал лодку. Он развенчал тирана, обнародовал, хотя бы частично, преступления системы, освободил невинно осужденных, стало легче дышать, перестали сажать за анекдоты, в «Новом мире» появился «Один день Ивана Денисовича», а потом и «Матренин двор» Солженицына, при нем началось движение к разрядке в международных отношениях. Поносить Хрущева — проявление как минимум неблагодарности. Думаю, что он действительно хотел сделать что-то существенное, полезное для народа, для нашей страны. Можно считать, что его энергичная деятельность, жажда великих дел объяснялись внутренней неуверенностью в своем праве на положение очередного вождя, стремлением доказать делами это право, а может быть, и стремлением искупить собственные грехи. Во всяком случае, он вроде бы стремился к лучшему. Но не хватало понимания главного — не может быть человек счастлив в государстве рабов.

Осенью 1963 года собрались пожениться Андриян Николаев и Валентина Терешкова. И свадьбу их решено было отметить на самом высоком уровне, на даче для приемов над Москвой-рекой. Собрались в громадном зале, в центре стола — Хрущев с новобрачными. Когда уже было произнесено несколько тостов, опять встал Хрущев и произнес длинный пышный тост за здоровье безвестных конструкторов, создавших «нашу замечательную, самую… самую… космическую технику», и т. п. А надо сказать, что мы были в то время в затруднительном положении. Проект корабля «Союз» был подготовлен, — а проект решения ЦК и Совета Министров о создании «Союза» уже несколько месяцев лежал в Совете Министров на рассмотрении. А без этого постановления, определяющего финансирование и подключение производственных мощностей, мы не могли развернуть работы. Дело стояло. Чиновникам было все до лампочки. А внимания Хрущева к работам по «Союзу» никто не привлекал — обычное дело! Может быть, Королев по этой проблеме к нему не обращался (не верил, что сможем сделать этот корабль?). Да он, по идее, и не имел права обращаться к Хрущеву — это должен был сделать наш министр или кто другой из руководства. Но — не делали! Естественно, нельзя было не использовать неожиданно возникшую ситуацию, поэтому я встал и громко заявил, что слышать эти слова лестно, но лучше бы нам дали денег на наш новый проект. Новобрачные, сидевшие рядом с Хрущевым, как Терешкова сама рассказала мне потом на том же приеме, объяснили ему, о чем шла речь, и не более чем через десять дней вышло постановление о работах по «Союзу»: услышал!

Он хотел изменить нашу жизнь к лучшему, осудил культ личности Сталина, увеличил плату за труд крестьянам, ликвидировал закон, ставивший всех трудящихся в положение крепостных (нельзя было уйти с предприятия без согласия директора, самовольный уход рассматривался как уголовное преступление), начал строить жилье. Хотя и ругают сегодня — «хрущобы»! Но ведь до него жилья для народа практически не строили!

Да, он был необразован, не знал элементарных вещей, как руководитель государства был дилетантом, как, впрочем, и большинство наших самодержцев. Он не понимал главного — неудачи, диктатура Сталина, отсталость определялись нашей теократической государственной системой. Да, именно теократической, так как официальная идеология явно носила характер государственной религии. Только эта государственная соцрелигия отличалась от других в худшую сторону. В основе традиционных религий веками сохранялись основополагающие нравственные и этические нормы жизни человеческого общества: не укради, не убий, не обмани, не… не… А в соцрелигии этих норм уже не было. Подобные пирамидальные иерархические системы с единым хозяином и с единой идеологией не раз пытались строить разного рода самодержцы, начиная с первых шагов цивилизации. Объединяло такие системы всегда одно: они неизбежно разваливались. Делая свободного человека поданным, иерархическая система убивает в нем инициативу, превращая в своего врага. Образованным людям это было известно еще с античных времен.

Самодержцы и вожди советской власти, семьдесят лет стремившиеся что-то сделать для народа, для страны, оставаясь в рамках тоталитарной иерархической системы, все время попадали из одного болота в другое и втягивали за собой всю страну. Главное, что их всех отличало, — так это безответственность, неумение правильно выбрать цель и путь ее достижения. Это особенно очевидно нашему поколению. Приведу близкий мне пример.

Как создают космический корабль, когда он делается «по уму»? Сначала выбор цели — на этом этапе все вдрызг переругаются, пока не приблизятся к истине; потом основные идеи решения, проект; обсуждения, споры, расчеты, доказывающие, что десятки предлагаемых схем будут работать; экспертизы, разработка документации — как и что делать, до подробностей. Затем моделирование основных процессов, создание макетов и экспериментальная проверка прочности, устойчивости, отсутствия опасностей перегрева или замерзания. И только потом приступают к созданию корабля.

Но по сравнению с государственным устройством, космический корабль — детская игрушка. И в то же время в крупных государственных делах, как правило, полное отсутствие разработанности, продуманности, моделирования, расчета тех процессов, которые неизбежны при принятии того или иного государственного решения, полное отсутствие разработки алгоритмов действий, этапов, обратной связи при проведении в жизнь таких решений: то кукуруза как панацея, то увеличение закупочных цен, то перестроиться не вдоль, а поперек — опять панацея! — и т. д. И Ельцин плоть от плоти той же безграмотной и безответственной системы. Полная неготовность вождей к реальной государственной деятельности, отсутствие элементарной экономической грамотности. Только умение держать случайно попавшую в их руки или захваченную власть. Брежнев лучше всех понял главную особенность тоталитарной системы: «Не гони волну! Не суетись! Не делай резких движений!» — мудрый алгоритм болота. В одном, однако, он добился несомненного успеха: период его правления оказался прекрасной иллюстрацией того, что система при отказе от террора скатывается в болото, страна отстает по уровню жизни, и развитию техники, производительности труда (что в конце концов и определяет уровень жизни людей), превращается в сырьевой придаток. Таким образом, при теократической системе страна превращается либо в концлагерь, либо в болото.

Во время поездки по нашей стране американского космонавта Фрэнка Бормана его принимал Н. В. Подгорный, тогда Председатель Президиума Верховного Совета. Встреча продолжалась недолго, говорить ему с нами было не о чем, да и мыслей, по-видимому, ни подходящих, ни неподходящих не нашлось: формально отрабатывал поручение. На лице тупое и одновременно многозначительное выражение. Сразу же возникло тоскливое ощущение пустоты. Когда ехали с приема, юморист Фрэнк не удержался и с серьезным видом съязвил: «Каждый раз, когда приходится встречаться с вашими руководителями, удивляюсь — какого высокого интеллекта люди!» Можно лишь недоумевать, как же с таким интеллектом выходят в лидеры! Тут налицо известное противоречие: в иерархических системах регулярно приходят к власти интеллектуальные ничтожества. С другой стороны, именно в иерархической системе от ее руководителей требуются уникальные интеллектуальные способности, чтобы неустойчивая, непрерывно сотрясаемая всякими чрезвычайными происшествиями система не распадалась.

Мне, как и многим моим сверстникам, не раз приходилось наблюдать, как делали карьеру администраторы. Ведь человек не сразу оказывается на самом верху. Снедаемый честолюбием, он ползет вверх неуклонно, не отягощаясь сомнениями относительно своих способностей и полезности там, наверху. Но желающих много, а пробиваются наверх единицы. Тут имел место некий неформальный отбор. Причем не по лучшим человеческим качествам. Многие из тех, кто делал большую карьеру, отличались «проходимистостью», были так сказать «внедорожниками». Это относилось к людям самых разных специальностей: к хозяйственникам, организаторам, политическим лидерам. А у некоторых карьера вообще носила подозрительный характер, даже по чисто внешним признакам: молодой человек вдруг быстро становился комсомольским вожаком городского масштаба, потом внезапно оказывался в «органах», через какое-то время снова партийная работа, но уже на областном уровне, потом опять в органы, уже руководителем, ну а дальше… Может быть, все они начинали сексотами? Или это являлось обязательным условием? Ну скажем, не формально, а де-факто? Это не выпад против секретных сотрудников как таковых — милиции, службам безопасности без них не обойтись. Но если человек ради карьеры должен становиться сексотом, то это и систему не украшает, и людей, таким путем делающих карьеру в системе, тоже.