Любимов

Любимов

Возвращались с обеда. Молодым пилотам, как распорядился комэск, предстоял ознакомительный полет к линии фронта. Лучше, конечно, зайти на Сиваши с Каркинитского залива, — думалось мне, — обстрелять на первый раз какую-нибудь колонну за передним краем противника и обратно через залив. Над водой безопасней. Внизу все, как на ладони, и никакая зенитка не угрожает, смотри только в оба за воздухом. Хорошо бы парочку захудалых «мессершмиттов» повстречать с бензином на исходе. Для начала и этого с сержантов достаточно. А если попадемся мы, да настоящим асам, их штук восемь-двенадцать?.. Нет, Любимов так нас не выпустит. Эх, нет Жени Ларионова… Ну, какой же ознакомительный полет без штурмана эскадрильи?!

Повели молодых к передовой всей эскадрильей, на земле осталась лишь дежурная пара. Любимов выбрал для полета такое время, когда в небе не встретишь ни одного вражеского самолета. Возможно, у немецких летчиков был по распорядку обед или послеобеденный отдых: немцы-то — народ пунктуальный.

Потом Любимов повел группу прикрытия наших пикирующих бомбардировщиков, подавлявших артиллерийские и минометные батареи за совхозом «Кременчуг». Из сержантов в этот вылет взяли только двоих — Платонова и Макеева. Мне с Филатовым и остальными сержантами пришлось дежурить на аэродроме.

Сидя в кабине истребителя, я снова вспомнил Ларионова. Не хотелось верить в его гибель. Кажется совсем недавно барражировал с ним над главной базой, летал на разведку движения войск противника в районе Очакова. Вспомнилось что-то приятное о Евгении, довоенное, но тут откуда-то взялся впереди самолета Мажерыкин. С криком «Воздух!» он указывал зажатой в руке ракетницей на север. В стороне и на высоте тысяч трех приближалась пара «мессершмиттов». Мгновенно взревели двигатели «яков», а уже через минуту мы с Филатовым шли на сближение с противником. Атака по ведомому фашисту снизу близилась к успешной развязке. Филатов (он имел на своем счету два лично сбитых самолета) несколько раз подлетал ко мне, подавал разные знаки и не мог понять, почему я не стрелял.

— Что же вы? Я и так и этак вам — бей! А вы хвост ему нюхаете, горячился потом Филатов на земле, что редко с ним бывало. — Такую возможность упустили.

А я не знал, чем и оправдываться.

— Думаешь, Гриша, мне не хотелось сбить его? Надо бы подойти ближе, чтобы наверняка. Может, я и не прав, с «мессершмиттами» — то впервые… Смущала меня вторая пара, на солнце. Ты видал ее?

— Нет.

— Ее и остерегался.

— Да-а, — чуть поостыл Филатов. — Не заметь вы вторую пару, дали бы они нам прикурить.

— Сняли бы нас раньше, чем мы «мессершмитта».

О хитрости немцев мне кое-что рассказывал майор Наумов Н. А. инспектор ВВС, летчик опытный и бесстрашный, Они подставляли под удар пару своих истребителей как приманку, а другая пара находилась на высоте в засаде, чаще на солнечной стороне.

— Заходя в хвост «мессершмитту», — наставлял Николай Александрович, глянь повыше, нет ли засады. Прежде чем открыть огонь, посмотри себе под хвост, не висит ли там «веер».

Нас предупредили — к концу дня ожидать большое начальство. Никто из командования эскадрильи никогда не видел генерала Жаворонкова, но понаслышались будто начальник морской авиации очень строг, шумлив и нетерпим к любым упущениям.

Вернулись с задания летчики, большой диск румяного солнца вот-вот покатится по степи в сторону залива, а генерала все не было. Настроение у людей приподнятое — поработали славно и без потерь. Любимов собрался позвонить начальнику оперативного отдела штаба Фрайдорфской авиагруппы и доложить о последнем вылете, но где-то опередили его — коробка полевого телефона ожила, настойчиво подзывая к себе. Глядя на красивое предзакатное солнце, в лучах которого строем тянулись на Сиваши бомбардировщики, кажется, наши СБ, Любимов взял трубку.

— «Чайка» слушает, — отозвался он. — «Юнкерсы»?..

Комэск не спускал глаз с приближавшихся самолетов. Он и сам теперь видел, что это не наши. В нарастающем гуле моторов уже слышалось характерное подвывание.

— Вижу, товарищ генерал… Поднять некого — только отработали, заправляются… Один мой в готовности… Есть, товарищ генерал, вылетаю.

Любимов бросил трубку телефонисту и торопливо собравшимся:

— Жаворонков разнос дал! Немец, говорит, сам в руки лезет, а вы спите. — И побежал к своему самолету.

* * *

А «юнкерсы» совсем близко. Все задрали головы. Идут прямо на аэродром, без прикрытия истребителей. Неужели обнаружили, бомбить будут? Небо над степью противно выло и дрожало. Но Любимов взлетать не торопился, не хотел демаскировать свою площадку поднятой при взлете пылью. «Юнкерсы» развернулись над деревней и взяли курс на Перекопский перешеек.

— С тыла на наших заходят, — заметил кто-то.

— Эх, такая добыча уплывает! — зло протянул Капитунов, ввернув острое словечко.

Догнал Любимов их быстро. «Юнкерсы» не отстреливались. Не заметили или подпускают ближе? Зашел крайнему правому в хвост, в мертвую, не простреливаемую стрелком зону. «Пока до цели дойдут, я должен минимум троих свалить», — решил Любимов. «Юнкерс» уже надежно сидел в прицеле, осталось до него метров двадцать. «Если с этой дистанции дать по нему полным букетом на глазах развалится», — подумал Любимов. Он уверенно нажал на общую гашетку пулеметов и пушки… и не ощутил привычного при стрельбе вздрагивания машины. В нос не ударил острый запах порохового дыма и горящего масла, не увидел он впереди себя трасс.

Пулеметы и пушка молчали…

Это случилось так неожиданно, что Любимов на какой-то миг не то, чтобы растерялся, он просто, недоумевая, оцепенел. Тут же с досады бросил машину на левую плоскость крыла вниз, развернулся, сделал механическую перезарядку бортового оружия — не может же оно не стрелять, ведь летал сегодня и все было исправно! И снова с набором высоты увязался за правым крайним «юнкерсом». Прицелился метров за сто, чтобы в случае повторного отказа успеть перезарядить пулеметы, не выходя из атаки, и нажал на гашетку…

И на этот раз, и потом до самого Перекопа, сколько ни пытался он, дергая за тросы и растирая ими в кровь руки, заставить заговорить оружие, оно молчало.

Такого позора и такого беспомощного состояния, когда вражеские бомбардировщики бомбят наши войска, а он рядом, на прекрасном новеньком истребителе, и ничем не может им помешать, Любимов еще не испытывал. Приземлился Любимов в сумерках. Вылез из кабины мрачный и усталый. Моторист и механик помогли отстегнуть парашют и освободиться от ремней. Быстро темнело.

— Мазур здесь? — тихо спросил Любимов.

— Я… — отозвался старший техник по авиавооружению.

— Посмотри, дружок, что-то пулеметы не работали. И пушка тоже, — сказал комэск, будто ничего особенного не случилось, и ушел на КП.

Мазур остолбенел, не смог выговорить даже положенное «есть». Его бросило в жар. У командира в воздухе отказало оружие — это же такое ЧП…

А командир уже звонил в штаб и докладывал заместителю командующего ВВС Черноморского флота генералу Ермаченкову о неудачном вылете, сожалея, что не удалось сбить ни одного «юнкерса».

— Ну и черт с ними, с «юнкерсами», — ответил Ермаченков. — Сам-то цел?

— При чем тут я?

— А при том, — пояснил Ермаченков. — «Юнкерс» был твой? Твой. Так вот, найди его и сбей. Генерал продолжал говорить, телефонная трубка в руках Любимова взмокла, казалось, накалилась докрасна от стыда.

Но комэск мужественно молчал и сказал лишь под конец:

— Завтра искупим свою вину, товарищ генерал.

Завтра… А сегодня за ужином, где обычно обсуждались боевые вылеты, предстояло разобраться в чрезвычайном происшествии.

В бою командиру отказало оружие! — такого в эскадрилье еще не бывало. И причина-то оказалась глупой. Оружейник после предыдущего вылета разрядил пулеметы и пушку, заменил стволы, наполнил патронные ящики и, оставив оружие незаряженным, побежал зачем-то в каптерку. В это время ничего не подозревающий механик и выпустил Любимова в воздух.

Обсуждали ЧП вместе с техническим составом, спорили недолго, но крепко и решили: впредь каждый летчик обязательно перед вылетом проверяет оружие.

Никак не могли придумать наказание виновным: ведь смерть ежедневно, ежечасно бродила по пятам каждого из нас.

* * *

Наши самолеты стояли рядом замаскированными в лесозащитной полосе. Мы с командиром дежурили.

Каким бы напряженным ни был день, звено или пара истребителей всегда оставалась на аэродроме. Летчики в регланах или комбинезонах с пристегнутыми парашютами обычно изнывали в кабинах от жары, чтобы по первому сигналу быстро взлететь прямо со стоянки. Отражать нападение на аэродром с воздуха пока никому не приходилось. Немцы площадку Тагайлы еще не знали. Но для прикрытия посадки возвращающихся с боевого задания товарищей дежурной паре приходится подниматься в небо по нескольку раз в день. Летчики часто бывали в длительных воздушных схватках с «мессершмиттами», прилетали усталыми, иногда и ранеными, на подбитых машинах, с тощими остатками бензина и боеприпасов. В таком состоянии, да еще с потерей высоты и скорости при заходе на посадку, они не могли отразить внезапного нападения немецких истребителей, Для их безопасности в воздухе и барражировало дежурное звено или пара.

Собственно, пара истребителей как боевая единица у нас тогда официально не существовала. Было звено, впереди командир — ведущий, по сторонам, сзади, прикрывали его левый и правый ведомые. На самолетах с малыми скоростями такой строй не сковывал свободы маневра и вполне себя оправдывал. Но для новых скоростных истребителей ни новое построение, ни новая тактика разработаны еще не были. Творчески мыслящие летчики сами вносили поправки, очень слаженно летали и успешно вели воздушный бой. Свобода маневра и взаимное прикрытие обеспечивались незначительным удалением правого ведомого и в три-четыре раза большим — левого. Молодые же летчики по-прежнему жались крыло к крылу и не могли воспользоваться преимуществами новых машин.

В нашей эскадрилье с переходом на скоростные «яки» ничего подобного не происходило. Оставляли на дежурство пару истребителей потому, что не хватало самолетов на прикрытие штурмовиков, бомбардировщиков или переднего края обороны. По той же причине формировались из пар и сами группы прикрытия. Так и в бой вступали парами и не заметили, что третий был бы лишним.

Так рождались и новое построение и новая тактика воздушного боя.

Кстати, вспомнился и недавний первый мой не состоявшийся бой, вернее первая встреча с «мессершмиттом». Я не считал ее проигранной — ведь, как бы там ни было, обстановку оценили мы правильно и вовремя прекратили атаку. Но на душе все же было неприятно — упустил-таки тот единственный миг, когда желтое брюхо «мессершмитта» попало ко мне в прицел. Может, действительно, следовало дать хорошую очередь со всех точек… Но захотелось подтянуться ближе, так чтобы все заклепки видны были. Но заклепок я не видал — то ли зрение подвело, то ли дистанция была великовата. Да и пара стервятников на солнце помешала.

С той памятной встречи, я раз и навсегда взял себе за правило: «Бей, когда заклепки увидишь». Впоследствии оно пригодилось многим летчикам.

Была в нашей технике еще одна уязвимая новинка — самолетные радиостанции.

Об управлении воздушным боем по радио в авиации мечтали давно, прекрасных результатов достигли на опытах, но в строевых частях к началу войны радио было не в почете, ему не доверяли. С недоверием отнеслись летчики к управлению боем по радио и с получением в начале войны истребителей Як-1. Пока настраиваешься, чтобы предупредить товарища об опасности, его собьют. Лучше уж по-старинке: взмах крыла, ракета, горка… Много было разных условностей, люди научились понимать их мгновенно, а возня с рацией только мешала делу.

В нашей эскадрилье приемники имелись на всех новых машинах, передатчики только на самолетах комэска, заместителя и командиров звеньев. Но ими до сих пор не пользовались. Острая настройка была очень чувствительна к любым незначительным помехам и невозможно порой услышать или понять команду ведущего.

— Михаил Васильевич, у тебя рация работает? Настроимся? — предложил мне во время дежурства Любимов.

Настраивались долго, оглушаемые пронзительным визгом. Когда стали отчетливо слышать друг друга, к самолетам подбежал лейтенант Мажерыкин: на аэродром шла пара «мессершмиттов».

Любимов махнул рукой. Мотор его взвыл на предельной ноте, и машина со стоянки пошла на взлет. Правее от него и чуть сзади несся, не чувствуя под собой земли, мой самолет. Вверх пошли спиралью. Противник был совсем близко на высоте не более полутора тысяч метров. Любимов рассчитал так, чтобы не выскочить перед его носом и не пропустить мимо. Он опасался, как бы немцы, использовав свое преимущество в высоте и скорости, не бросились в драку раньше, чем мы выйдем на их высоту.

Но немцы почему-то в драку не кинулись. Они стали над аэродромом в вираж — видимо, это были разведчики, высматривавшие расположение стоянок наших самолетов, чтобы привести сюда своих пикировщиков.

Ближе к Любимову оказался ведомый. С набором высоты капитан, форсируя мотор, подтянулся к желтому брюху «худого» (так наши летчики прозвали «мессершмитт» за его тонкий фюзеляж) и дал по нему удачную очередь. Затем, выскочив сзади и выше его, помчался, разгоняя скорость, за снижавшимся и почему-то ничего не подозревающим ведущим. Подбитый Любимовым истребитель дымил. Не замечая сзади себя моей машины, он стал пристраиваться в хвост комэска, но я опередил его очередью.

Дымивший «мессершмитт» вспыхнул пламенем. В тот же миг атакуемый Любимовым ведущий резко бросил свою машину вниз, об опасности, видимо, предупредил его по радио горящий напарник.

Я подошел сбоку к пылающему и теряющему высоту Me-109, ждал, когда фашист откинет фонарь кабины и выбросится с парашютом. Но тот, к моему удивлению, двумя руками легко отбросил фонарь за борт, чуть задрал нос самолета и сразу же резко толкнул ручку вперед. Машина клюнула носом, Из кабины сиганул далеко в сторону тощий и длинный сером комбинезоне лётчик. Он торопливо раскрыл парашют.

«Мессершмитт» догорал километрах в двух севернее аэродрома. Недалеко от своего самолета приземлился и хозяин. Разглядывать далее этого спешенного аса не было времени — второй ведь удирал безнаказанным.

Когда мы сели и поспешно подрулили к лесозащитной полосе, к стоянкам, оттуда уже бежали нам навстречу механики, летчики, не вылетевшие еще на задание, оружейники, мотористы, прибористы — вся эскадрилья махала в ликовании пилотками, фуражками, летными шлемами.

Как и первый любимовский показательный бой, мое первое сражение с гитлеровскими стервятниками прошло над родным аэродромом. Как и тогда мои товарищи видели с земли все, что делалось в воздухе. И был я этим очень горд.

Комэск отыскивал глазами батьку Ныча и не находил. Как только выключил на стоянке мотор, сказал технику:

— Комиссара не вижу. Сбитого летчика надо бы поймать.

— Батько уже там, ловит, — ответил техник. — Сержант Бугаев с ним и еще двое. Умчались сразу же, как немец парашют раскрыл.

* * *

«Мессершмитт», зарывшись мотором в землю, чадил узиной. Ныч обошел со своими спутниками груду обгоревшего металла. Сохранилась лишь сильно деформированная средняя часть кабины летчика, торчала из земли лопасть винта. Вместо плоскостей крыла — обрывки скрюченного дюраля на выжженной стерне. Хвост от удара оторвался, но не совсем, и лежал поджатым под фюзеляж, изуродованный и жалкий.

— Гляньте, товарищ комиссар, как пес побитый, — подметил Бугаев.

Летчика нигде не было видно. Пошли к скирде соломы. Бугаев, оглянувшись, увидел вдалеке что-то ослепительно блестевшее на солнце. Спросил разрешения у Ныча сбегать посмотреть. Пока комиссар с двумя вооруженными карабинами сержантами и шофером шарил вокруг скирды, Бугаев принес фонарь кабины «мессершмитта». Плексиглас целый, ни единой трещины.

— Побудьте тут, — сказал Ныч. — Съезжу в деревню, чего доброго там задержали, або видели куда побежал.

В деревне с тесной улочкой, на которой едва разминутся две арбы, было не больше десятка голых, без единого деревца дворов. Ныч вылез из кабины полуторки, и увидел старика у крайней хаты, направился к нему.

— Не видал, дедусь, как сбили немецкий самолет? — спросил Ныч.

— Видал, видал, — охотно ответил старик, утирая слезящиеся глаза.

— А немецкий летчик куда побежал?

— Туда видать, — старик показал сухой, морщинистой рукой в сторону Перекопа. Ныч хлопнул себя ладонями по бедрам.

— Ax, бисова ж его, фашистская душа, я так и знал: втече, забеспокоился он и, забыв с досады поблагодарить старика за «ценные сведения», кинулся к машине. — Давай скорей к скирде, — сказал он шоферу, забираясь в кабину. — Захватим ребят и в погоню, а то уйдет, чтоб он скис.

Полуторка круто развернулась, затарахтела по скошенной степи пустым кузовом. Еще издали Ныч видел, как Бугаев приставил к скирде сверкающий на солнце фонарь кабины Me-109, потоптался возле него с двумя другими сержантами, отсчитал сколько-то шагов. Втроем вскинули карабины, почти не целясь, выстрелили дробным залпом и побежали к фонарю. Вдруг из скирды, у самого фонаря, по которому стреляли сержанты, кто-то вывалился на землю, тонкий и длинный, как жердь, и руки вверх.

Ныч почти на ходу выскочил из машины и разразился тирадой:

— Ах, ты ж чертов дед, — выругался он. — Вот так «ценные сведения».

— Нэ стрэляйт. Ихь арбайтер. Плен. Ихь — арбайтер, плен. Нэ стрэляйт, — твердил немец.

Пленного в сером новеньком комбинезоне обступили, разглядывали с любопытством. Молодой. Железный крест на шее. Глаза вперил в карабины, что держали русские на руке.

— Трухнул подлец, — сказал Бугаев. — Думал мы по нему стреляли.

Фашист побледнел, руки задрожали.

— Ихь найн дейче, — забормотал он. — Ихь бин йостеррайхер, ихь бин йостеррайхер.

— Никак в штаны напустил, — прокомментировал Бугаев.

Все рассмеялись.

— Он говорит, что сам рабочий, — пояснил Ныч. — Сдается в плен. Он — не немец, а австриец. Отберите у него оружие.

Бугаев снял с пояса пленного кобуру, вытащил из нее хромированный парабеллум.

— Вот это штучка, — сказал он тоном знатока-оружейника. — Никак именной. Что-то написано. — Бугаев передал пистолет Нычу. — Прочитайте, товарищ комиссар.

Ныч посмотрел надпись на рукоятке пистолета, сказал, что им награжден летчик Юлиус Дитте за особые слуги при взятии острова Крит.

Другого оружия у пленного не нашли. Отвезли его штаб авиагруппы. Бугаев прихватил и фонарь с тремя аккуратными дырочками от пуль.

— Хорошие портсигарчики выйдут, — подметил шофёр.

— Портсигарчики, — передразнил его Бугаев. — Видишь? — он похлопал по выпуклой части фонаря у пулевого отверстия. — Летчикам надо показать. Говорили, что стекло на кабине «мессершмитта» крепче брони. А на деле? То-то!

* * *

Заместитель командующего ВВС Черноморского флота генерал Ермаченков поблагодарил Ныча и сержантов поимку и доставку немецкого летчика, позвонил Любимову.

— Приезжай, познакомлю с твоим крестником. Допрашивать при тебе будем. Жду. И ты, Батько, останься, — сказал он Нычу, положив трубку.

Не прошло и пяти минут, как Любимов прилетел на УТ-2. В учительской школы, где размещался штаб группы, доложил генералу. Ермаченков встретил командира эскадрильи, не скрывая своего расположения. Всего месяца полтора назад прибыл генерал на Черное море с Балтики и за этот короткий срок полюбился ему комэск Любимов. Воюет эскадрилья почти без потерь, а на ее счету уже около девятнадцати сбитых самолетов противника, удачно сопровождает бомбардировщиков и штурмовиков, и сама более десяти раз штурмовала коммуникации и передний край немцев. Так было над Перекопом. А до этого эскадрилья с первого дня войны прикрывала с воздуха город и главную базу флота — Севастополь.

Генерал с удовольствием пожал руку Любимова, обнял его, расцеловал. Потом отстранил от себя, посмотрел на комэска внимательней, не убирая руку с его плеча:

— Молодец.

Перехватив беспокойно блуждающий по комнате взгляд капитана, догадался:

— Жаворонкова нет, — успокоил он Любимова. — Уехал на передовую, брата его там ранило… Здорово ты с ним познакомился! Не обижайся на него, он только с виду грозный бывает, а в душе человек добрый. Ты еще мне не попадался в переплет — я ведь сгоряча тоже могу наговорить лишнего. А ты и на меня в таком случае не обижайся. Морская вода высохнет — соль останется. Ну, проходи, садись.

Но прежде чем Любимов добрался до указанного стула, ему пожали руку находившиеся в комнате начальники штаба Фрайдорфской авиагруппы полковник Страутман, военком полковой комиссар Адамсон и капитан Мелихов, числящийся формально командиром группы. Генерал за это время распорядился ввести пленного и позвать штабного писаря, знавшего немецкий язык.

Пленный переступил порог, сделал три шага вперед, остановился. Он был в форме фашистского летчика. Сзади него стали у дверей два матроса с винтовками. Тут же вошел штабной писарь. Ермаченков велел конвоирам побыть за дверью, прошелся по комнате, заложив руки за спину, остановился возле пленного.

— Вот он, любуйся, — сказал генерал Любимову. — Гитлеровский выродок Юлиус Дитте.

При упоминании имени Гитлера пленный вытянулся по стойке смирно, задрав подбородок. Любимов встал, подошел поближе посмотреть живого немецкого летчика. Генерал продолжал, обращаясь теперь к Дитте:

— Отлетался, завоеватель. Знаешь, кто оборвал твою карьеру? — Ермаченков показал на Любимова. — Русские летчики капитан Иван Любимов и старший лейтенант Авдеев. Запомни это, когда-нибудь пригодится.

Писарь перевел слова генерала. Пленный закивал головой, что-то залопотал по-своему и протянул руку Любимову… Рука врага повисла в воздухе.

Наступила неловкая заминка. Нужно было приступать к допросу. Генерал подошел к немецкому летчику, испытующе посмотрел в его глаза.

— Итак, Дитте, вы в плену и надеюсь будете откровенны, — начал Ермаченков через переводчика. — Яков Яковлевич, — обратился он к полковнику Страутману, — записывайте. — И снова к пленному. — Скажите, Дитте, с какого аэродрома вы летаете?

Пленный молчал. Ермаченков пригласил его к столу, развернул изъятую у него карту, повторил вопрос. И снова никакого ответа.

— Напугался, — заключил кто-то. Ермаченков повернулся к писарю.

— Скажи ему, сержант, что никто его не тронет. Скажи, что ему будет сохранена жизнь, если не станет врать.

Писарь пояснил пленному условие генерала и добавил, как заметил Ныч, от себя лишнее. Ныч хотел сказать об этом Ермаченкову, но странное дело — от последних слов писаря Дитте затрясся, побелел и заговорил, торопливо показывая на карте место базирования его части.

— Шаплинка. Шаплинка.

— Аэродром Чаплинка? — уточнил начальник штаба.

— Я, я. Чяплинка.

Дитте ответил на все вопросы подробней, чем от него требовали, и было похоже, что говорил правду. Из его показаний штаб группы узнал, что на аэродроме Чаплинка базируются только истребители. Непонятно лишь было, каким образом после обильных дождей, в бездорожье Украины снабжается аэродром Чаплинка горючим и боеприпасами. Ведь там ни шоссейных, ни железных путей близко нет. Пленный раскрыл и этот, пожалуй, самый главный секрет: ежедневно в полдень на аэродром садятся до десяти тяжеловозов Ю-52 с полными баками бензина, каждый из которых заправляет одновременно по четыре истребителя Me-109. Транспортные «Юнкерсы» доставляют боеприпасы и продовольствие. Дитте попросил лист бумаги и нарисовал схему аэродрома, места стоянок истребителей, где и как происходит заправка их бензином, склад боеприпасов. Зенитной артиллерией аэродром не защищен.

Ермаченков еще раз напомнил пленному, что за правильные показания жизнь ему будет сохранена.

— Завтра полетим с ответным визитом, — закончил генерал, — если обманул или неточно указал время — расстреляем. Понял? Уведите.

Когда за пленным закрылась дверь, Ныч сказал писарю:

— Может быть, объясните нам, товарищ сержант, что добавили от себя при переводе условия генерала?

Писарь покраснел. На него с любопытством смотрели все присутствовавшие.

— Ну, ну, — заинтересовался Ермаченков, — скажи, о чем говорил за меня по-немецки?

— Все точно, товарищ генерал, — заверил писарь, — как говорили переводил. Где сложно было — в вольном изложении.

— Так что же он сказал? — спросил военком у Ныча. Батько Ныч, посмеиваясь, пояснил:

— Сержант пригрозил ему от имени генерала: если, сякой такой, не скажешь правду, возьмем тебя за самое больное место, положим на камень, а другим сверху пристукнем.

— Ах ты шельмец! — голос Ермаченкова потонул в общем хохоте. — А я-то думаю: отчего это он заговорил вдруг. — И сам рассмеялся, потом сказал военкому. — Разъясните Дитте, что у нас пыток к пленным не применяют.

Начальник штаба авиагруппы полковник Страутман доложил обстановку на Сиваше. Резким движением он раздвинул темную штору, скрывавшую большую, во всю стену карту, снял с гвоздя длинную указку, вроде биллиардного кия. Заостренный ее конец скользнул от Каркинитского залива по Гнилому морю до Арбатской стрелки.

— По неполным данным положение на нашем участке фронта обстоит так, начал полковник.

Любимов слушал начальника штаба рассеянно: то, чем говорил Страутман, командир эскадрильи видел ежедневно своими глазами. Батько Ныч тоже многое знал из боевых донесений и рассказов летчиков, но всё же достал записную книжку и старался не пропустить ни единого слова: обстановка была напряженной и не вполне ясной.

За последние дни части 22-й пехотной дивизии противника захватили у ворот Чонгарского полуострова железнодорожную станцию и населенный пункт Сальково, вытеснили наши подразделения из Ново-Алексеевки и попытались через Геническ по Арабатской стрелке прорваться в Крым, но были отброшены подразделением недавно сформированной нашей стрелковой дивизии при поддержке корабельной артиллерии Азовской военной флотилии. Северное побережье Сиваша занимает та же 22-я дивизия противника. На Перекопском перешейке против нескольких наших частей и соединений отдельной 51-й армии сосредоточены основные силы 30-го армейского корпуса и весь 54-й корпус 11-й немецкой армии.

На подступах главной линии обороны советских войск — по Турецкому валу — идут бои местного характера. Активизировала свои действия немецкая авиация 4-го воздушного флота.

— Сегодня на рассвете до пятидесяти бомбардировщиков противника совершили налет на совхоз «Червоный чабан», — заканчивал начальник штаба. После сильного артобстрела, при поддержке минометов и пулеметов батальон вражеской пехоты атаковал наш опорный пункт. Другой немецкий батальон пытался продвинуться от совхоза «Кременчуг» по берегу залива. Атаки противника отбиты. Остается неясным, где все же будет направление главного удара немцев — через Чонгар или через Перекоп… Вернее всего здесь, Страутман ткнул указкой-кием в Перекопский перешеек.

Генерал дал указание начальнику штаба срочно разработать операцию «Чаплинка», и, отпустив своих помощников, расспросил Любимова и Ныча о людях и делах эскадрильи, как воюют молодые пилоты, в чем испытывают нужду. Согласился с предложением усилить после подозрительного визита противника маскировку аэродрома.

— А теперь желаю боевых удач, — сказал Ермаченков, прощаясь. — Вы обеспечиваете завтра сопровождение и прикрытие штурмовиков капитана Губрия и Денисова. Возможно пошлем с бомбами и реактивными снарядами и эскадрилью Шубикова. Продумайте хорошенько, как обеспечить операцию без потерь.

* * *

О подвигах защитников Крыма и Севастополя писалось немало. Но мне кажется, этот героизм раскрывается особенно убедительно, если мы не будем забывать об одном немаловажном обстоятельстве: у нас не хватало новой техники.

И мужество состояло не только в том, чтобы победить. Но, чтобы победить на машинах, уступающих немецким и в скорости, и в огневой мощи.

Здесь нельзя не рассказать об одной операции.

Я с ребятами был в ней группой прикрытия.