Глава XIX «Галуб» и «Путешествие Онегина»
Глава XIX
«Галуб» и «Путешествие Онегина»
Программа «Галуба». — Посмертные названия, данные его (Пушкина) произведениям издателями. — В «Галубе» первое проявление эпического настроения. — Анализ «Галуба». — О выпущенной странице в «Путешествии в Арзрум», где говорится о значении христианской проповеди для диких племен. — Вторая программа «Галуба». — В декабре 1829 г. начаты первые строфы VIII главы «Онегина», которая заключала в себе странствование Онегина. — Как писался «Онегин». — Пропущенные строфы. — Перечень глав с хронологическими указаниями. — Связь идеи «Демона» с I главой «Онегина» по рукописи. — Неизданные стихи «Мне было грустно, тяжко, больно…». — Отрывок из «Странствований Онегина», помещенный в «Московском вестнике» 1827 г. — Заметка об этой выдержке. — «Онегин» в производительном отношении столько же замечателен, как и в художественном.
По возвращении своем в С.-Петербург Пушкин приступил к новой поэме «Галуб»[142]. Правда, в это время набросал он только программу ее и первый очерк; он принялся снова за поэму после долгого промежутка времени, который с достоверностью определить нельзя, но который полагать можно в 3 или 4 года, да и тогда еще оставил он новое произведение свое без окончания и отделки. Все это объясняется теперь направлением, какое стала принимать творческая способность Пушкина в последние годы его жизни. «Галуб» был первым и еще не совсем ясным проблеском эпического настроения духа, поражающего в Пушкине особенно с 1833 года. Поэма осталась в отрывке, потому что не вполне еще установилось самонаправление автора. Изложение ее программы пояснит наши слова, но скажем наперед, что Кавказ и в это время был поводом к новым соображениям для поэта, как за 9 лет перед тем.
Поэма навеяна историческим горным хребтом, но в этот раз Пушкин взял героя из самой среды племени, населяющего его. Тазит, может быть, одной беглой чертой связывается с европейским миром: поэт вскользь упоминает, что это ребенок, неизвестно где найденный; но затем герой поэмы уже составляет часть того народа, с которым вскоре начинает расходиться в характере и в требованиях нравственной природы. Поэт даже и не описывает, как это случилось, какой цепью мыслей приведен он был к разноречию с своим племенем:
Как знать? Незрима глубь сердец!
В мечтаньях отрок своеволен,
Как ветер в небе…
Но отец
Уже Тазитом недоволен.
Такое молчание есть замечательная черта силы творческого соображения. Пушкин не останавливается над тайной работой духа, неуловимой, как подземная, скрытая работа природы. Он тотчас переходит к описанию трех дней отсутствия Тазита из отцовского дома и с первых стихов уже вполне выражает в чудной картине неспособность Тазита к так называемым доблестям племени: мщению, жажде корысти и, наконец, отвращение его от всей нравственной основы народного существования единокровных. Сцены между Тазитом и отцом принадлежат к разительнейшим сценам драматического искусства. Отвергнутый отцом, Тазит ищет любви и сватается за дочь одного чеченца. На этом месте отрывок кончается, но уже читатель предвидит неуспех дела: Тазит выступил из принятого круга понятий и войти снова в общую жизнь народа не может. В том виде, в каком дошла до нас поэма, читатель остается в совершенном недоумении, где и какой исток найдет вся эта тревога мощной души, пробужденной к истине, чем и когда может завершиться эта неожиданная драма? Программа отвечает на вопрос и сообщает настоящее слово поэмы, ее истинную мысль: вся драма должна была объясниться и закончиться христианством. Вот как составлена программа у Пушкина:
«Обряд похорон.
Уздень и меньшой сын.
I день (отутствия Тазита). Лань — почта — грузинские купцы.
II день. Орел — казак.
III день. Отец его гонит».
По обыкновению, Пушкин в точности следует своей программе, изменив только некоторые события в днях отсутствия Тазита из отцовского дома, что читатель легко заметит, но затем уже программа говорит:
«Юноша и монах.
Любовь отвергнута.
Битва и монах».
Оба раза слово, означающее инока, проводника мира и благовестия, подчеркнуто в рукописи: он и действительно должен был завершить благодатное дело сердца и обстоятельств. К нему-то исподволь, но с замечательной твердостью руки, ведет поэт героя своего с самого начала. Здесь останавливаемся из опасения впасть в произвольные толкования и догадки; но полагаем, что немногих слов наших достаточно для показания, какой обширный круг должна была захватить поэма, навеянная Пушкину Кавказом, и чем она могла кончиться. Если принять в соображение одну жаркую страницу, написанную Пушкиным в своем «Путешествии в Арзрум» и выпущенную неизвестно почему, где он говорит о значении вообще христианской проповеди для диких племен, то даже представляется возможность думать, что просветленный и умиротворенный Тазит является снова между народом своим в качестве учителя и, по всем вероятиям, искупительной жертвы… Начиная с Шатобриана, европейские литературы нередко представляли нам развитие той же мысли, какая преобладает в поэме Пушкина; но верность характеру, местности и нравственным типам края, истина и трагическое величие сделали бы ее, вероятно, явлением совершенно другого рода и непохожим на предшествовавшие образцы[143].
В Петербурге же начата и первая строфа 8-й главы «Онегина», именно 24 декабря 1829 г. Строфы «Онегина» писались вразбивку и ложились в естественный свой порядок уже по окончании каждой главы. Этим обстоятельством изъясняется множество пропущенных строф в «Онегине», обозначенных только римскими цифрами. Некоторые из них действительно были выкинуты, но немало есть и таких, которые совсем не были написаны, а если и существовали, то единственно в памяти поэта. Пустые места, оставляемые ими в романе, обозначались римскими цифрами, и цифры эти служили, таким образом, скрытной связью между строфами. Много примеров подобной работы вразбивку находим в рукописях Пушкина. Рукописи же его дополняют и тот небольшой, но весьма занимательный листок, где сам автор делает обзор своему роману с показанием времени происхождения глав и порядка, какой он хотел сообщить им при полном издании. Порядок был, однако ж, изменен в 1833 г., когда «Онегин» действительно вышел вполне. Вот листок наш:
«Онегин»
Часть первая. Предисловие.
I песнь. Хандра. Кишинев. Одесса.
II — Поэт. Одесса. 1824.
III — Барышня. Одесса. Михайловское. 1824.
Часть вторая.
IV песнь. Деревня. Михайловское. 1825.
V — Именины. Мих. 1825. 1826.
VI — Поединок. Мих. 1826.
Часть третья.
VII песнь. Москва. Москва. Мих. С.-Пб. Маленники. 1827. 1828.
VIII — Странствие. Москва, Павл. Болдино, 1829.
IX — Большой свет. Болдино. Примечания.
Известно, что в Болдине в 1830 году кончена последняя глава (девятая) «Онегина», и Пушкин в конце своего листка помечает весь итог времени, употребленный на его создание:
Кишинев 1823 года, 9 мая.
Болдино 1830 года, 25 сентября.
________________________________
7 лет, 4 месяца, 17 дней».
Как ни положительно указание цифр в документе, но он еще не может быть принят без оговорки. Составляя его, Пушкин имел в виду издание романа для публики и сообщил главам хронологическую последовательность, какой они не имеют в рукописях. Сличая последние с печатным текстом, мы видим, что все песни пополняются одна другой: строфы 1825 года переходят в строфы 1826-го и т. д. Один пример из этой расстановки поэтического труда, уже после его окончания, будет достаточен для читателей. Нынешняя осьмая глава романа была девятой в рукописи, а настоящая осьмая — «Странствие Онегина» — выпущена автором. Строфы этой главы, однако же, составили порядочную часть нынешней 8-й главы или «Большого света». Таким образом, указание документа, приведенного нами, что «Странствие Онегина» написано в 1829-м, а «Большой свет» в 1830 году, не имеет строгой математической точности. Переходя к отдельным строфам, мы замечаем то же. Строфа, например, печатной 8-й главы:
В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал… —
написана, как было уже сказано, 24 декабря 1829 года, а последующие за ней строфы X, XI, XII помечены в рукописях тремя месяцами ранее, именно 2-м числом октября; другими словами, они написаны еще прежде первой строфы. Поэт, как видим, предоставил совершенную свободу вдохновению своему и заключал его в определенную раму уже по соображениям, являвшимся затем. Даже время окончания «Онегина», показанное Пушкиным в Болдине 1830 года, не совсем точно: он дополнял или, может быть, переправлял последнюю главу «Онегина» еще в 1831 году, в Царском Селе. Письмо Онегина к Татьяне помечено в рукописи: «5 октября 1831». Правда, в Болдине написаны годом ранее, 25 сентября, четыре окончательные строфы «Онегина», но тут мы опять видим работу наизворот. Спустя год Пушкин создал звено, которое должно было предшествовать им. Всего любопытнее, что некоторые места «Онегина» перенесены в другие сочинения его или сделались черновыми оригиналами отдельных стихотворений. Нам уже известно, в каких близких, родственных отношениях находится пьеса «Демон» с «Кавказским пленником», но о ней есть намек и в первой главе «Онегина». При описании своего знакомства с героем романа в Петербурге Пушкин прибавляет в рукописи:
Мне было грустно, тяжко, больно…
Но, одолев мой ум в борьбе,
Он сочетал меня невольно
Своей таинственной судьбе;
Я стал взирать его очами:
С его печальными речами
Мои слова звучали в лад…
Синтаксическая ошибка в четвертом стихе доказывает, что это не более как беглая, черновая заметка, но она содержит основную мысль «Демона» и важна еще для нас сознанием Пушкина, что представляемый им идеал действовал болезненно на него самого. Действительно, в жизни поэта влияние подобной личности могло быть только минутным, скоропреходящим случаем. В той же первой главе мы находим одно недописанное четверостишие, перенесенное потом в «Графа Нулина»:
Так резвый баловень служанки,
Анбара страж, усатый кот
За мышью крадется с лежанки,
Протянется…… идет …
Место относится к XI строфе. Мы еще будем говорить подробнее о черновом, рукописном «Онегине». Есть даже печатное свидетельство этого способа создания. Несколько строф выпущенной 8-й главы напечатаны были в «Московском вестнике» 1827 года, № VI, под названием «Одесса». Таким образом, «Странствие Онегина», может быть, написано еще в 1826 году, вместе с 6-й главой романа. Заметка к этой выдержке из романа не менее любопытна. В журнале было оговорено в скобках: «Из 7-й главы «Онегина». Так, Пушкин в это время еще не знал даже о содержании будущих песен своей поэмы: седьмая глава «Онегина» наполнена портретом Татьяны, отъездом ее в Москву и описанием Москвы. Кроме всех других качеств, «Евгений Онегин» есть еще поистине изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Только необычайная верность взгляда и особенная твердость руки могли при этих условиях довершить первоначальную мысль в таком единстве, в такой полноте и художнической соразмерности. Несмотря на известный перерыв (выпущенную главу), нет признаков насильственного сцепления рассказа в романе, нет места, включенного для механической связи частей его. Из всех произведений Пушкина «Евгений Онегин» наиболее понятен иностранцам, которых поражают прелесть его развязки, теплота его чувства и, особенно, мастерство и грация основного его рисунка. Последнее делается для нас вдвойне замечательным после всего сказанного. Оставляем на время знаменитое произведение Пушкина; мы скоро возвратимся к нему еще с другими подробностями.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.