Глава XXVIII 1832 год. Появление последней главы «Онегина» в печати. Изложение способа его создания
Глава XXVIII
1832 год. Появление последней главы «Онегина» в печати. Изложение способа его создания
Тройное значение «Онегина». — Обозрение всех глав его. — Строфы XIII и XIV, выпущенные из первой его главы: «Как он умел вдовы смиренной…», «Нас пыл сердечный…». — Пример, как растянутое место рукописи изменено в легкую черту: «По всей Европе в наше время…». — Глава 2-я, Ленский, сочувствие к нему поэта, стихи «И моря новый блеск и шум…». — Х строфа 2-й главы, посвященная поэтическому дару Ленского, по рукописи: «Не пел порочной он забавы…». — Ленский читает Онегину отрывки северных поэм, образчики их: «Придет ужасный миг…», «Надеждой сладостной…». — Еще несколько мест из 2-й главы, не вошедших в печать: «Мелок оставил я в покое…» — Портрет Ольги за строфою XXII: «Ни дура английской породы…». — Конец второй главы по рукописи: «Но может быть…». — Третья глава. — Строфа, пропущенная в печати после XXV: «Внук нянин воротился…». — О строфах из «Евгения Онегина» в посмертном издании. — Четвертая глава. — Пропущенные строфы; их заменяют строфы о женщинах. — Наряд Онегина, приведенный выше. — С четвертой главы нить создания романа потеряна. — Строфы XIII и IX, пропущенные в седьмой главе: «Раз вечернею порою…», «Нагнув широкие плеча…». — Стихи к XI строфе той же главы: «По крайней мере из могилы…»; целомудренность музы Пушкина. — Альбом Онегина. — Отрывчатые заметки вроде тех, которые составляют альбом Онегина; семь образчиков их. — К пропущенной главе о странствованиях Онегина, четверостишие о Москве. — Встреча Онегина с Пушкиным в Одессе. — Отрывок, описывающий эту встречу: «Не долго вместе мы бродили…». — Восьмая глава. — Описание первых томлений, творческой силы. — Четыре строфы ее, из которых две приведены выше: «В те дни, во мгле дубравных сводов…», «Везде со мной, неутомима…». — Пробы письма Онегина к Татьяне. — Все смутное и неопределенное выпущено из него: «Я позабыл ваш образ милый…». — Мысль продолжать «Онегина». — Ответ друзьям, советовавшим это, и начало самих строф: «Вы за Онегина советуете, други…», «В мои осенние досуги».
Мы видели, что 1831 год ознаменован был появлением «Бориса Годунова» и «Повестей Белкина». Следующий за тем год принес последнюю, восьмую, главу «Онегина». Роман был кончен, и хотя полное издание его уже относится к 1833 г., но мы здесь остановимся, чтоб обозреть по черновым рукописям поэта историю его создания. Читатель, следивший вместе с нами за отдельным появлением каждой главы, найдет дополнительные сведения в примечаниях, приложенных к роману. Там собраны варианты различных редакций его и все указания, нужные для определения вида и времени изменений, полученных им. Здесь будем говорить только о способе, каким он созидался.
Тройное значение романа, как художественного произведения, как картины нравов наших и как взгляда на предметы самого автора, делает его поистине драгоценным достоянием литературы. В 1833 году публика имела его вполне и могла любоваться всем ходом его, весьма строго рассчитанным, несмотря на одну пропущенную главу и на манеру писать строфы вразбивку. Во все продолжение труда нашего следили мы за романом по первым чертам измаранных и перекрещенных рукописей Пушкина и сколько находили мыслей, еще в жесткой форме, еще в дикой энергии начального замысла, разбитой и смягченной потом искусством, и сколько, наоборот, видели легких, едва внятных намеков, получивших затем содержание и сильный удар кисти, обративший их в крупные поэтические черты. Немалое количество отдельных мыслей разбросано было Пушкиным в течение своего рассказа и не поднято им: они остаются в тетрадях его как быстрые, неопределенные этюды художника, и роман указывает на места, им назначенные, только римскими цифрами. (В числе последних есть, как было сказано, и такие, которые выражают одно намерение автора, мысль, оставшуюся без исполнения.) Довольно странное действие производят, однако ж, эти покинутые строфы Пушкина. Ни на чем нельзя остановиться в них, хотя в каждой чувствуется зародыш превосходного стихотворения. В первой главе романа выпущены строфы XIII и XIV; они относились к Онегину и набросаны были так (точки заменяют у нас везде стихи, не разобранные нами или не дописанные автором):
XIII
Как он умел вдовы смиренной
Привлечь благочестивый взор
И с нею скромный и смущенный
Начать, краснея, разговор.
…
Так хищный волк, томясь от глада,
Выходит из глуши лесов
И рыщет близ беспечных псов,
Вокруг неопытного стада.
…
XIV
Нас пыл сердечный рано мучит,
Как говорит Шатобриан.
Не женщины любви нас учат,
А первый пакостный роман.
Мы алчны жизнь узнать заране,
И узнаем ее в романе:
…
Уйдет горячность молодая,
Лета пройдут, а между тем,
Прелестный опыт упреждая,
Не насладились мы ничем.
Все это недоделано и было брошено, может быть, самим поэтом как не заслуживающее отделки, но он сберег воспоминание о первой своей мысли в римских цифрах, обозначающих пропуск ее в самой главе. Почти вслед за тем находим мы там же пример, как растянутое место рукописи обращалось при поправке в легкую черту. В строфе XXV мы читаем:
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком;
Обычай — деспот меж людей.
Но в рукописи это место еще очень слабо и растянуто:
По всей Европе в наше время
Между воспитанных людей
Не почитается за бремя
Отделка нежная ногтей;
И нынче воин, и придворный,
И журналист задорный,
Поэт и сладкий дипломат
Готовы…
Пушкин не дописал стиха и самой строфы, почувствовав тотчас же недостаток содержания в них, но подобных мест, совершенно измененных последующей отделкой, много находится в рукописях его[210].
Со второй главы начинается портрет Ленского. Несмотря на легкий оттенок насмешливости, с каким автор иногда говорит о молодом восторженном поэте, видно, что Пушкин любил своего Ленского, и притом любовью человека, уважающего высокое нравственное достоинство в другом. Иногда кажется, будто Пушкин ставит Ленского неизмеримо выше настоящего героя романа и все странности первого, как и все его заблуждения, считает почтеннее так называемых истин Онегина. По крайней мере, в едва набросанных и недоделанных строфах он обращается к Ленскому с жарким выражением любви и удивления. Черта, в нравственном отношении замечательная, и которой биография пренебречь не может. Мы знаем почти все, что Пушкин отдал свету по расчету и своим соображениям, и мало знаем, что думал он про себя. Так, в VII строфе 2-й главы вместо нынешних стихов ее рукопись сохраняет еще следующие:
И мира новый блеск и шум
Обворожили юный ум.
Он ведал труд и вдохновенье
И освежительный покой.
К чему-то жизни молодой
Неизъяснимое влеченье.
Страстей кипящих. пир
И бури их, и сладкий мир.
Но особенно проявляется сочувствие Пушкина к Ленскому в X строфе, посвященной его поэтическому таланту. Вся эта сжатая и отчасти ироническая строфа в печати отличается, наоборот, многословием и лирическим характером в рукописи:
Не пел порочной он забавы,
Не пел презрительных цирцей:
Он оскорблять гнушался нравы
Прелестной лирою своей.
Поклонник истинного счастья,
Не славил неги, сладострастья,
Как тот, чья хладная душа,
Постыдной негою дыша,
…
Преследует, в тоске своей
Картины тайных наслаждений
И свету в песнях роковых
Безумно обнажает их.
Напрасно шалостей младых
Передаете впечатленье
Вы нам в элегиях своих!
…
Напрасно ветреная младость
Вас любит славить на пирах;
Хранит и в сердце, и в устах
Стихов изнеженную сладость
И на ухо стыдливых дев
Их шепчет, робость одолев!
Пустыми звуками, словами
Вы сеете развратно зло…
Певцы любви, скажите сами,
Какое ваше ремесло?
Перед судилищем Паллады
Вам нет венца, вам нет награды.
Замечательно, что вторая глава «Онегина», как известно, окончена 8 декабря 1823 года; к этому времени относится и самая строфа[211].
Живое участие к Ленскому и еще раз является весьма значительным образом у Пушкина. Ленский, как известно, читал Онегину отрывки «северных поэм»,
И снисходительный Евгений,
Хоть их немного понимал,
Прилежно юноше внимал…
(Глава 2, строфа XVI)
В рукописях находим, что вместо этих последних стихов Пушкин вздумал приложить и образчики самих поэм в двух отрывках, которые уже покидали стихотворный размер, принятый для «Онегина», и выходили из рамы, так сказать, самого романа. Оба отрывка не что иное, как шуточное подражание Макферсону, роду поэзии, к какому особенно склонна была муза Ленского, по мнению Пушкина. Они, разумеется, не дописаны, лишены во многих местах необходимых стоп и походят скорее на заметку в стихотворной форме, чем на стихотворения:
Придет ужасный миг… Твои небесны очи
Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,
Молчанье вечное твои сомкнет уста —
Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,
Где прадедов твоих почиют мощи хладны;
Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,
В обитель скорбную сойду печально за тобой
И сяду близ тебя, недвижный и немой…
Далее нельзя разобрать. Так точно и во втором отрывке можно сберечь только несколько стихов:
Надеждой сладостной младенчески дыша,
Когда бы верил я, что некогда душа,
Могилу пережив, уносит мысли вечны,
И память, и любовь в пучины бесконечны, —
Клянусь! давно бы я покинул грустный мир…
…
Узнал бы я предел восторгов, наслаждений,
Предел, где смерти нет, где нет предрассуждений,
Где мысль одна живет в небесной чистоте;
Но тщетно предаюсь пленительной мечте!
…
Мне страшно… и на жизнь гляжу печально вновь,
И долго жить хочу, чтоб долго образ милый
Таился и пылал в душе моей унылой![212]
Оба отрывка содержат, как видно, пародию на тяжелые шестистопные элегии, бывшие некогда в моде, и вместе лукавую насмешку над туманными произведениями Ленского. Замечательно, однако ж, что точно в таком же духе есть несколько лицейских стихотворений самого Пушкина, так что он мог набросать свои отрывки по одному воспоминанию. Читатель, вероятно, уже заметил, что поэт наш сообщил отрывкам Ленского, полагаем — не без намерения, искру чувства и души и тем отличил их от подражаний другого рода, столь же тяжелых и притом лишенных уже всякой теплоты, от подражаний анакреонтических, какие являлись у нас вместе с оссиановскими элегиями и какими также обнаружилась впервые авторская деятельность самого Пушкина. Не без удивления видим мы вместе с тем, что Пушкин гораздо позднее возвратился к стихам Ленского и взял от них отчасти мысль, которая является в знаменитой пьесе «Безумных лет угасшее веселье…»:
Но не хочу, о други, умирать…
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, —
но уже какое необъятное пространство лежит между первым опытом Ленского и последней формой, данной его мысли Пушкиным в 1830 году.
Прибавим, что оба приведенных отрывка, набросанных в самом ходу сочинения, заменены в XVI строфе шестью стихами, но что поэт наш только в 6-й главе (строфа XXI), пред дуэлью Ленского, решился дать новый, настоящий образчик поэзии его. Это уже романтическая, журнальная элегия двадцатых годов, писанная ямбами, как и «Онегин».
Есть еще несколько мест во второй главе, уже не оставивших ни малейшего следа в самом романе. Это все те невольные и незаметные приросты в создании, которые Пушкин отсекал тотчас же при появлении их, но и в них еще легко усмотреть его руку и свойства его таланта. После XVII строфы:
Блаженней тот, кто их не знал,
…
И дедов верный капитал
Коварной тройке не вверял, —
Пушкин пишет еще две строфы с шуточным изображением волнений азартной игры, которое заключается стихами:
Мелок оставил я в покое:
«Атанде» — слово роковое —
Мне не приходит на язык.
От рифмы тоже я отвык.
Что буду делать? Между нами,
Всем этим утомился я.
На днях попробую, друзья,
Заняться белыми стихами.
Так, еще в 1823 году Пушкин шутил над белыми стихами, которыми через два года написал «Бориса Годунова». Далее, за строфой XXII, встречается портрет Ольги:
Ни дура английской породы,
Ни своенравная мамзель
(Благодаря уставам моды
Необходимые досель)
Не баловали Ольги милой.
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель…;
Она ж за Ольгою ходила,
Стлала ей детскую постель,
«Помилуй мя» читать учила,
Бову средь ночи говорила,
Поутру наливала чай —
И баловала невзначай.
Все это отброшено в романе и заменено совсем другой мыслью:
… Но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил;
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
(Глава 2, стр[офа] XXIII)
Само окончание главы еще сильно разнится с черновой рукописью поэта. Вместо задушевного голоса, вместо благородной надежды, теперь уже превратившейся в существенность, какие слышатся в этой строфе:
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда.
Без неприметного следа
Мне было б грустно свет оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук…
Вместо этого прекрасного конца вторая глава завершается в рукописи шуткой, как любил оканчивать Пушкин свои сердечные излияния, по известной своей пугливости перед толками и пересудами людей.
Но может быть (и это даже
Правдоподобнее сто раз),
Изорванный, в пыли и саже,
Мой недочитанный рассказ,
…
С[лужанкой] изгнан из уборной,
В передней кончит век позорный,
Как «Инвалид», иль «Календарь»,
Или затасканный букварь.
Ну что ж? в гостиной иль передней
…
(Не я первой, не я последний)
Равны читатели —
…
Над книгой их права равны…
Пушкин недоделал и выбросил строфу, победив на этот раз свою осторожность и врожденную уклончивость.
Третья глава открывается в рукописи пометкой: «8 f?vrier, la nuit[213]. 1824». В ней также есть выпущенное место, особенно характеристическое в отношении Онегина. После отправления известного письма Татьяны к Онегину со внуком няни (строфа XXXV) следует еще строфа:
… Внук нянин воротился.
«Ну что ж сосед?» — «Верхом садился
И положил письмо в карман,
Татьяна». — Вот и весь роман!
Теперь как сердце в ней забилось!
О боже, страх и стыд какой!
В груди дыхание стеснилось…
…
На мать она глядеть не смеет;
То вся горит, то вся бледнеет,
При ней, потупя взор, молчит…
И чуть не плачет…
В посмертном собрании сочинений Пушкина 1838–1841 гг. было приложено под названием «Новые строфы из «Евгения Онегина» несколько образчиков подобных выпусков. Все они относятся к III главе и притом указаны в издании как принадлежащие к строфам X, XXV и XXVI. Строфы эти, однако ж, замещены в тексте романа другими, так что приложения эти уже составляют не черновую, а двойную работу поэта: на некоторые строфы приходилось у него по две редакции, и, вероятно, даже по нескольку редакций. Всего замечательнее, что их нет в оставшихся бумагах его. Этим уже доказывается существование другой, полной копии «Евгения Онегина», которую, несмотря на старания наши, мы уже не могли видеть[214].
Четвертая глава романа начинается в печати прямо с пропуска шести строф (I, II, III, IV, V, VI), но читатель может заместить их в уме своем теми строфами «Онегина», которые известны под заглавием «Женщины». По нашему мнению, они принадлежат к этому месту. Мы уже выписали прежде из IV главы романа наряд Онегина, не попавший в печать, может быть, и потому, что, говорят, он очень походил на тот, который усвоил себе сам Пушкин в Кишиневе. Это, кажется, единственное место в главе, откинутое автором при исправлении.
С четвертой главы мы уже теряем нить романа. Он писался, вероятно, с этой поры в особенной тетради, не сохранившейся в бумагах, где остаются только отдельные клочки и этюды его. Но и тут попадаются беспрестанно подробности, заслуживающие полного внимания; так, в 7-й главе есть место, где как будто начиналась картина, брошенная на половине. В смутных ее красках видны все пробы, так сказать, художнической кисти, и в этом отношении она особенно любопытна. После описания уединенной гробницы Ленского и выхода замуж Ольги, предмета его поэтических восторгов, следует отрывок неконченный и неотделанный, который в печати заменен одними римскими цифрами: VIII, IX. Эти римские цифры выражают черновую работу, покинутую автором:
Раз, вечернею порою,
Одна из дев сюда пришла;
Казалось, тайною тоскою
Она встревожена была.
Объятая невольным страхом[215],
Она в слезах пред милым прахом.
Стояла, голову склонив
И руки с трепетом сложив;
Но тут поспешными шагами,
Красуясь черными усами,
Ее настиг младой улан,
Затянут, статен и румян.
Здесь следуют отдельные стихи, которых иначе нельзя считать, как следами фантазии, предоставленной себе самой, чтоб иметь случай проверить ход ее впоследствии:
Нагнув широкие плеча,
И гордо шпорами звуча
…
…
…
Она на воина взглянула:
Горел досадой взор его,
…
И тихо руку протянула,
Но не сказала ничего.
Затем уже описание снова продолжается:
И молча Ленского невеста
От сиротеющего места
С ним удалилась, и с тех пор
Уж не являлась из-за гор.
Из таких еще перепутанных линий составлялись потом у Пушкина те грациозные и трогательные картины, которыми наполнены страницы романа. Нет сомнения, что и приведенный отрывок, если бы удостоен был отделки, превратился бы в картину, столь же простую и изящную, как эта:
На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок;
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги,
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
(Глава 7, стр[офа] VII)
Так точно в XI строфе той же главы, после стихов:
Или над Летой усыпленной
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем, —
Пушкин еще рисует:
По крайней мере, из могилы
Не вышла в сей печальный день
Его ревнующая тень,
И в поздний час, Гимену милый,
Не испугали молодых
Следы явлений гробовых…
Но эту подробность он уже просто выбрасывает, не обозначая ни римскими цифрами, ни точками.
В седьмой же главе романа, при осмотре кабинета Онегина, Татьяна встречает и альбом его. Выдержки из этого альбома, описание которого, не бывшее в печати, уже приведено нами прежде, были приложены к последнему, посмертному изданию сочинений Пушкина, но мы имеем повод думать, что действительного «альбома Онегина» не существовало. То, что под этим именем оставалось у автора в бумагах, есть только собрание отдельных мыслей и заметок, большая часть которых предназначалась войти в состав самого романа. Вот почему мы встречаем в «альбоме» стихи, повторенные и исправленные романом. Так, первый отрывок «альбома» «Меня не любят и клевещут…» есть только черновой оригинал одной из строф (IX) восьмой главы самого романа, где сохранены почти и все его стихи; так, еще последний его отрывок:
Часы бегут; она забыла,
Что дома ждут ее давно:
Ужель загадку разрешила,
Ужели слово найдено?.. —
отрывок, не имеющий отдельно почти никакого смысла, есть буквально повторение стихов седьмой главы (строфа XXV), только в другом порядке — и в главе они имеют настоящее значение. Все это мало похоже на действительный альбом; но если под этим именем собрать отрывочные заметки Пушкина, падавшие с пера его во время труда над романом, то «альбом Онегина» может быть значительно расширен. Много этих блесток, этих поэтических искр рассеяно по всем его тетрадям, и, как пример, сообщаем теперь же некоторые из них:
Когда бы груз меня гнетущий
Был страсть… несчастие —
Так напряженьем воли твердой
Мы страсть безумную смирим,
Беду снесем душою гордой,
Печаль надеждой усладим…
Но скуку? чем ее смирим?
Эта стихотворная заметка Онегина с недописанными стихами и с дважды повторенными рифмами принадлежит к ряду подобных же быстрых заметок, брошенных без всякого осмотра, почти без малейшего внимания к ним. Вот другие:
II
Вчера был день довольно скучный;
Чего же так хотелось ей?
Сказать ли первые три буквы;
Клю… клю… Возможно ль? — Клюквы!
III
Конечно, презирать не трудно
Отдельно каждого глупца,
Сердиться также безрассудно
И на отдельного срамца;
Но чудно!
Всех вместе презирать их трудно.
IV
Строгий свет
Смягчил свои предубежденья
Или простил мне заблужденья
Давно минувших темных лет…
К такому же роду может относиться и сатирическое обращение Онегина к женщинам:
V
Смешон, конечно, важный модник,
Систематический Фоблаз,
Красавиц записной угодник
(Хоть поделом он мучит вас);
Но жалок тот, кто без искусства
Души возвышенные чувства,
Прелестной веруя мечте,
Приносит в жертву красоте!.. —
Следующее послание уже гораздо более носит признаков отделки:
VI
Т… прав, когда так верно вас
Сравнил он с радугой живою:
Вы милы, как она, для глаз
И, как она, пременчивы душою.
И с розой схожи вы, блеснувшею весной:
Вы так же, как она, пред нами
Цветете пышною красой
И так же колетесь — бог с вами!
Но более всего сравнение с ключом
Мне нравится: я рад ему сердечно!
Да, чисты вы, как он, и сердцем, и умом,
И так же холодны, конечно!
Сравненья прочие не столько хороши:
Поэт не виноват — сравненья неудобны.
Вы прелестью лица и прелестью души,
К несчастью, бесподобны.
Льстивая заметка Онегина, может быть, вызвана была пьесой В. Туманского «К Ней», из которой выписываем несколько стихов:
Не цвета небесного очи твои;
Не розы уста твои, дева;
Не лилии — перси и плечи;
Но что б за весна в стороне той была,
Где б розы такие, лилеи
Цвели на зеленых лугах?..
Наконец, вот еще пример сатирических наблюдений Онегина над нравами, которыми и кончаем выписки из его «альбома», еще далеко не истощенного:
VII
Увы!.. Язык любви болтливый,
Язык невинный и простой,
Своею прозой нерадивой
Тебе докучен, ангел мой!
Ты любишь мерные напевы,
Ты любишь рифмы гордый звон,
И сладок духу милой девы
Честолюбивый Аполлон!
Тебя страшит любви признанье:
Письмо любви ты разорвешь,
Но стихотворное посланье
С улыбкой нежною прочтешь!
Мы знаем, что одна глава, по сознанию самого Пушкина, выпущена и только несколько отрывков ее, содержавших описание вояжа Онегина по России, приложены были к последней, 8-й главе романа, вышедшей в 1832 году, но какие отрывки! Это превосходные картины разных местностей и вместе это поэтические записки (мемуары) самого автора. По некоторым признакам мы полагаем, однако ж, несмотря на уверения самого автора и даже на таблицу глав, виденную нами прежде, что собственно отдельного описания «Странствий Онегина» в полном, оконченном виде не существовало. В черновой рукописи странствования Онегина начинаются с XII строфы нынешней 8-й главы, и этому эпизоду ее Пушкин хотел дать отдельную и самостоятельную форму; но, по нашему мнению, не исполнил намерения, а только выбросил эпизод свой целиком из поэмы. Теперь весьма мало остается прибавить к тому, что уже сообщено самим автором из эпизода. Рукопись в этом месте исполнена помарок непобедимых. Вот одно четверостишие, касающееся до Москвы, которое еще выступает из общего хаоса:
Москва Онегина встречает
Своей всечасной суетой,
Старинной кухней угощает,
Стерляжьей потчует ухой…
Затем вся добыча прилежного разбора уже ограничивается несколькими словами, обломками стихов, не вяжущимися между собою. Одно только место эпизода успели мы разобрать в рукописи, но оно особенно замечательно. Судя по этому месту, Онегин должен был встретиться с самим Пушкиным в Одессе! Известно, что выдержки из пропущенной главы кончаются у Пушкина стихом «Итак, я жил тогда в Одессе…».
После этого стиха начиналось у него описание встречи с Онегиным. Нельзя не пожалеть о потере этого описания. Тут должны мы были видеть беседы героя романа с своим летописцем, тут должны они были сойтись на короткой ноге, Пушкин знал Онегина еще в Петербурге (глава 1, строфы XLVI, XLVII, XLVIII). Вторая встреча, после довольно долгой разлуки, вероятно, много изменила взгляд историка на главное действующее лицо романа и на нравственную физиономию его. Не развиваем далее предположений наших. В каком виде, в каком душевном состоянии нашел Пушкин утомленного и уже стареющего Онегина в Одессе — остается неизвестным и, вероятно, так и останется навсегда. Приводим отрывок, составляющий конец утерянного описания их встречи:
Недолго вместе мы бродили
По берегам эвксинских вод:
Судьбы нас снова разлучили
И нам назначили поход.
Онегин, очень охлажденный
И тем, что видел, пресыщенный,
Пустился к невским берегам,
А я от милых южных дам
От… устриц черноморских,
От оперы, от темных лож
…
Уехал в тень лесов тригорских,
В далекий северный уезд —
И был печален мой приезд[216].
Нам остается еще сказать по поводу 8-й главы самое замечательное. Кто не знает чудного лирического порыва, которым она начинается? В этой картине, объемлющей воспоминания первых томлений творческой силы, богатство, роскошь кисти приводят в изумление:
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
Следующие затем строфы содержат изображение самого хода и развития творческих замыслов поэта, но до этой полной картины Пушкин восшел через низшую ступень создания, сохранившуюся в его бумагах как новый пример сочетания труда и вдохновения. Одну часть этой первой пробы стихотворения мы уже знаем. Она приведена была нами в описании его лицейской жизни, и читатель вспомнит, что там отрывок еще имеет форму простого рассказа, только в конце окрашенного фантазией и живительным лучом поэзии. Две другие строфы, прилагаемые теперь, уже гораздо более освещены ею, но вдохновение еще не вполне ровно лежит на всех частях этого этюда.
ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
I
…
II
…
III
В те дни, во мгле дубравных сводов,
Близ вод, текущих в тишине,
В углах лицейских переходов,
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья,
Доселе чуждая веселья,
Вдруг озарилась! Муза в ней
Открыла пир своих затей.
Простите, хладные науки!
Простите, игры первых лет!
Я изменился, я поэт…
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут,
В размеры сладкие бегут.
IV
Везде со мной, неутомима
Мне муза пела, пела вновь
(Amorem canat aetas prima)[217],
Все про любовь, да про любовь…
Я вторил ей; младые други
В освобожденные досуги
Любили слушать голос мой.
Они, пристрастною душой
Ревнуя к братскому союзу,
Мне первый поднесли венец,
Чтоб им украсил их певец
Свою застенчивую музу.
О, торжество невинных дней:
Твой сладок сон душе моей!
Отсюда уже Пушкин перешел к той великолепной поэтической картине, которую мы знаем и которая по блеску и яркости везде выдержанного в одинаковой степени колорита не имеет подобной себе как в самом романе, так и в русской литературе.
Нам остается еще сказать несколько слов о письме Онегина к Татьяне. Пушкин не пожалел выкинуть из него все места, которые носили печать неопределенности, неясности, может быть, и оправдываемой свойством самой страсти, какую испытывал Онегин, но Пушкин ни в чем не любил смутных представлений и образов. Вот что отбросил он в разных местах письма:
Я позабыл ваш образ милый,
Речей стыдливых нежный звук
И жизнь сокрыл в душе унылой,
Как искупительный недуг…
Так, я безумец — и ужели
Я слишком многого прошу?
Когда б хоть тень вы разумели
Того, что в сердце я ношу…
И что же? Вот чего хочу:
Пройду немного с вами рядом,
Упьюсь по капле сладким ядом
И, благодарный, замолчу…
Так создавался «Онегин», любимое дитя Пушкина, в котором сберег он добрую часть своей собственной мысли, своего чувства и даже своей жизни.
И еще долго после окончания «Онегина» Пушкина влекло к нему против воли. Поэту нашему как будто недоставало своего постоянного труда, с которым он сжился в продолжение стольких лет. Он жалел о романе и скучал по нем. Возвратиться к нему и связать опять свое вдохновение с его строгим и вместе свободным ходом не было возможности. «Онегин» кончился совершенно, и трудно было выискать благовидную причину, чтоб начать новые приделки к нему. Пушкин чувствовал это невольно, и потому от всех его порывов к старому и любимому труду сохранилась только добродушная шутка, где он слагает даже с себя ответственность за мысль восстановить опять «Онегина» и ссылается на друзей. Вот она:
Вы за «Онегина» советуете, други,
Опять приняться мне в осенние досуги;
Вы говорите мне: «Он жив и не женат —
Итак, еще роман не кончен: это клад!
В его свободную, вместительную раму
Ты вставишь ряд картин, откроешь диораму;
Прихлынет публика, платя тебе за вход,
Что даст тебе еще и славу и доход».
Пожалуй, я бы рад.
Последние слова зачеркнуты Пушкиным в рукописи, но они свидетельствуют о тайной наклонности его к прежнему труду своему, которую он победил не без усилий, как видно[218].
Приведенные отрывки составляют часть тех многочисленных стихотворных заметок, какие разбросаны по всем тетрадям поэта. Они напоминают нам обязанность познакомить читателя со всеми этими материалами, заготовленными Пушкиным, из которых многие остались без употребления. Всякий поймет, как важно и как любопытно собрать и сохранить первые проблески поэтических мыслей его, образы и стихотворные фразы, набегавшие мимолетом, так сказать, на способность воображения и фантазию его. Богатство поэтических средств, обилие творческого материала не мешали Пушкину постоянно записывать мотивы, зарождавшиеся сами собой, звуки, мгновенно восстававшие в душе его.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.