Глава III Особые вопросы

Глава III

Особые вопросы

Встречи с Андроповым. Его оперативность. Агенты влияния. Накал оси Устинов — Огарков. Раскол. Схватка с Устиновым. Учения и маневры — высшая форма подготовки Вооруженных Сил.

Личное знакомство с Юрием Владимировичем Андроповым — для меня область особых воспоминаний, потому что личность эта была неординарной. Кстати, в КГБ, в МИДе, у нас в Генштабе и в аппарате ЦК его называли — «Ю. В.». Коротко, но весьма уважительно. О нем я услышал впервые в момент назначения его председателем Комитета государственной безопасности в 1967 году. Я как раз был назначен командиром армейского корпуса в Архангельске. В этом же году первым секретарем Архангельского обкома партии стал Борис Вениаминович Попов, который некоторое время работал в аппарате ЦК КПСС, а перед Архангельском — шесть лет вторым секретарем ЦК Компартии Литвы. Уровень, конечно, высокий, и поэтому, естественно, у него было много каналов информации. В один из августовских дней 1968 года мы, сидя в кабинете у Попова, обсуждали в узком кругу события в Чехословакии — в связи с чем были введены на ее территорию войска ряда стран Варшавского Договора. Да, сделано это было по просьбе руководства ЧССР, все действия были четкими, и была полная уверенность в том, что порядок будет восстановлен. Но Попова возмущала инертность нашего посла в Чехословакии С. В. Червоненко. Оказывается, он со своей либерально-демократической позицией не только не держал наше руководство в курсе событий, но даже способствовал развитию негативных явлений в этой стране. Борис Вениаминович в сердцах говорил: «Послали этого философа в громадную страну — Китай — послом. И что он сделал полезного? Загубил все, что было в позитиве. И его после этого посылают послом в другую страну! Сейчас ясно, что и здесь загубил. А что будет дальше? Пошлют в следующую страну и тоже послом — ведь номенклатура! В этом наша беда».

И Попов был прав — дальнейшие события показали, что просчеты Червоненко в Чехословакии были явными и серьезными. Прав Попов оказался и в другом: через определенное время Червоненко назначают послом во Францию, где он, начиная с 1973 года, пробыл почти 10 лет. Эти годы были не самыми лучшими в наших отношениях с Францией. Она все время вихляла в сторону США.

Однако самое интересное в этом разговоре с Поповым было всё, связанное с Ю. В. Андроповым. Упрекая Червоненко в его неповоротливости и особенно в том, что руководители Советского Союза не имели нужных данных, чтобы провести мероприятия, которые бы исключили ввод союзных войск, Попов резонно заметил, что у нас уже был опыт ввода войск в Венгрию (1956 год), но должного вывода мы не сделали. И вот здесь-то он подробно и рассказал о Ю. В. Андропове, его деятельности, начиная с 1954 года, т. е. с момента назначения его на пост посла. «Ю.В.» систематически посылал в Москву глубокий анализ положения в стране и вокруг нее, о расстановке сил, о том, что контрреволюция Венгрии с помощью западных спецслужб все больше и больше поднимает голову, и в связи с этим давал конкретные рекомендации, чтобы предотвратить назревающий международный контрреволюционный мятеж. Однако в Москве первоначально посчитали, что Андропов преувеличивает. Лишь когда «Ю.В.» в начале 1956 года поставил вопрос: или — или! — руководство СССР зашевелилось, но было уже поздно. Принятые в течение лета меры ничего не дали, точнее, только обострили ситуацию, поэтому ничего другого не оставалось, как согласиться с патриотическими силами Венгрии о подавлении мятежа. Твердость и мужество, проявленные лично Андроповым, возвысили его в глазах всей международной общественности. А в Москве авторитету Андропова еще прибавляли те прогнозы, которые «Ю. В.» давал на протяжении двух лет. Позиции «Ю. В.» накануне и в ходе венгерских событий сыграли решающую роль в судьбе Андропова. В 1957 году он становится заведующим Отделом ЦК КПСС, а через пять лет — еще и секретарем ЦК. Поэтому, хорошо зная к моменту своего назначения на пост председателя КГБ, проблемы нашей страны и всё, что творится вокруг нее, а самое главное — обладая необходимым даром, Андропов вступил в должность, глубоко осознавая проблемы государственной безопасности. Завершая свой рассказ, Попов сказал, что Андропов, конечно, оправдает наши надежды.

Старшее поколение помнит, как спецслужбы США, да и некоторых других стран, тесно сотрудничающих с последними, запускали все глубже и глубже свои щупальца в Советский Союз, стремясь путем создания пятой колонны расшатать наши устои. Были крупные и мелкие скандалы на этой почве. Чтобы расчистить поле для своих действий и создать необходимые социально-политические условия для всех подонков, выступающих против советского социалистического строя, США организовали под лозунгом нарушения прав человека мощный международный накат на Советский Союз.

Ровно через 10 лет своего председательства, в 1977 году Андропов делает на заседании Политбюро ЦК КПСС доклад, в котором описывает сложившуюся в стране ситуацию. Его вывод: «…спецслужбами Запада в Советском Союзе создаются агенты влияния. Цель их создания — разрушить страну изнутри».

Руководством страны было принято решение довести суть доклада через членов и кандидатов в члены Политбюро до определенного состава руководителей. Вот почему вскоре Владимир Васильевич Щербицкий, при очередном моем посещении Киева (к этому времени я уже командовал военным округом на Украине) передал мне содержание этого доклада Андропова. Закончив повествование, Щербицкий закурил очередную сигарету (курил непрерывно) и заключил: «Это очень серьезно. Мы перед лицом реальной опасности. Но почему допустили до этого?»

Действительно, почему стало возможным появление в нашей стране агентов влияния? Даже если взять только период пребывания Ю. В. Андропова на посту председателя КГБ. Ведь целых 10 лет! В условиях, когда все органы Комитета классически организованы и исключительно эффективны, когда сам председатель на должной высоте, когда все органы власти и граждане страны представляют Комитету везде и всюду зеленую улицу, вдруг обнаруживается, что страна больна — у нее злокачественная опухоль. Причем первоначально опухоль была не опасной, а лишь предупреждающей. Но, очевидно, из-за отсутствия оперативных мер переросла в злокачественную. Однако почему они отсутствовали, эти меры? Неужели те, от кого эти меры зависели, намеренно ждали перерождения?! Этот тяжелый вопрос до сих пор остается без ответа.

Конечно, сегодня легко критиковать, что было 20–30 лет тому назад. Но ведь и тогда не было объяснений этому явлению, как и сегодня. Это же громадный провал в государственной безопасности — в стране появились и пустили корни в различных социальных слоях силы, которые имели цель ликвидировать существующий строй. В этих условиях органы КГБ, на мой взгляд, не просто должны были усилить контроль всех, всего и вся, но и сосредоточить внимание на интеллигенции, на высших учебных заведениях, на всех институтах Академии наук СССР, особенно на Институте Соединенных Штатов и Канады, на Институте Ближнего и Среднего Востока, да и на самой Академии наук, на других институтах и академиях Центра, на журналах, особенно такого типа, как «Коммунист», «Вопросы философии», «Новое время», «Проблемы мира и социализма», «Огонек», издательство «Иностранная литература», на высших органах государственного аппарата и конечно же на работниках ЦК КПСС. Странно, но факт: когда какого-то работника выводили на высшую партийную орбиту и он становился сотрудником ЦК КПСС, то по каким-то неписаным законам сразу окружался ореолом неприкосновенности, таинственности, могущества и вседозволенности. Почему? Одна фраза — «Он из ЦК!» — уже повергала всех в трепет и нагоняла тревогу на работника любого ранга. Что касается военных, то они знали, что работник ЦК какую-либо протекцию не составит, а вот напортить может (к примеру, моя история с попыткой исключения из партии).

Но сами-то работники ЦК — кто они? Конечно, подавляющее большинство — это честные, добросовестные люди, преданные идеалам коммунизма, достойно выполняющие свой долг. Однако было немало и случайных лиц. В том числе и на ответственных постах, с которых они впоследствии переместились на самые высокие ступени, куда уже и КГБ не мог добраться.

Наконец, особый интерес в этих условиях должна была представлять та категория работников, которая прямо или косвенно имеет контакты с иностранцами. Причем эти контакты официальные, по долгу службы и служебным обязанностям. А ширма официальности могла прикрыть что угодно, когда угодно и сколько угодно.

Взять, к примеру, Институт Соединенных Штатов и Канады при Академии наук СССР и его директора (с 1967 года) Георгия Аркадьевича Арбатова. Кстати, в соответствующих анкетах в графе «национальность» он пишет: русский (?!). Но он такой же русский, как я — китаец. Правильно в свое время говорил мой любимый артист, неповторимый по своему таланту, Леонид Осипович Утесов: «Мы все в Одессе, как и в Херсоне, — русские». Даже американцы ухмыляются, когда кто-то из наших хитрит. Вот пример. Как-то после очередной поездки в США вместе с нашей командой от СССР ко мне зашел генерал-полковник Николай Федорович Червов. Рассказав о деловой части поездки, начал выкладывать разные байки. В том числе и такую: «Дело происходит в Вашингтоне. В перерыве заседания стоим мы как-то в вестибюле с Г. А. Арбатовым, и еще кто-то третий. Вдруг к нам подходит улыбающийся Киссинджер (как известно, он еврей). После теплых приветствий и похлопывания по плечу он, вдруг сбросив улыбку и обращаясь к Арбатову, спрашивает:

— Слушай, ты кто?..

Мы как-то растерялись и уставились на Арбатова. А тот, не моргнув глазом, отвечает:

— Как кто? Советский!

Киссинджер опять заулыбался:

— Хм… а я американский!

Все расхохотались.

Действительно, зачем эти неуклюжие ужимки? Недавно умер трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, гениальный ученый в области экспериментальной и теоретической физики Юлий Борисович Харитон. По национальности — еврей. Об этом он говорил везде и спокойно. Я его ставлю рядом с Игорем Васильевичем Курчатовым — основателем первого Института атомной энергии, главным организатором и руководителем работ по атомной физике и технике. Это их гений позволил создать СССР еще в 1946 году первый в Европе ядерный реактор, а в 1949 году — атомную бомбу. Это они еще при Сталине создали первую в мире термоядерную бомбу, а в 1954 году — тоже первую в мире — атомную электростанцию. Мы вечно будем гордиться такими сынами Отечества независимо от их национальности.

А вот такие, как Арбатов, конечно, самая верная и самая удобная цель для спецслужб Запада. Но сам он умный и хитрый, поэтому и не пойман, а то, что он давным-давно действует по рецептам США, так это видно по «детям Арбатова»: Горбачеву, Яковлеву, Шеварднадзе и т. д. Мы говорим, что это «дети Арбатова» потому, что в них он вложил свою школу — то, что надо спецслужбам США.

Как это сделано — непосредственно или через третьи лица, другой вопрос. Главное — цель достигнута. А что касается Института США и Канады, то он, конечно, был и остается важнейшей базой американских спецслужб. Так же как в свое время «Саюдис» в Прибалтике и «Рух» на Украине.

Однако лично сам Георгий Аркадьевич Арбатов заслуживает нашего особого внимания. Взгляните на него в период самой активной фазы так называемой перестройки в 1989 году. Уже всем было ясно, что страна этой перестройкой была ввергнута в глубокий экономический и социально-политический кризис. Падало производство, рушились экономические связи, в магазинах были совершенно пустые полки, теневая экономика взяла страну за горло. На пути полного развала государственной системы управления стояли два (кроме КПСС) крупнейших препятствия: Вооруженные Силы и военно-промышленный комплекс (последний, несмотря на тяжесть своего положения, даже тогда давал в казну 15 млрд. долларов чистой прибыли в год). Что в этих условиях делает Георгий Аркадьевич? Являясь народным депутатом, он везде и всюду, буквально на каждом углу распинается и «доказывает», что нам не нужны такие Вооруженные Силы и тем более такая военная промышленность. Обычно свои выступления начинал приблизительно так: «Скажите, кто нам угрожает? Ну, скажите, пожалуйста, кто на нас собирается нападать?» Это была явная неприкрытая провокация — в условиях, так сказать, «потепления», которое из-за предательства Горбачева стоило нам одностороннего, по сути дела, разоружения, мы не могли открыто говорить, что потенциальный противник все-таки остается и таковым в первую очередь являются США. Это просто психологически уже не могло быть воспринято, потому что Горбачев, Яковлев (со своей пропагандой) и Шеварднадзе уже сформировали в лице США образ «верного друга СССР». А для народов Советского Союза в годы «холодной войны» важнейшим вопросом был один— будет война или не будет? Пережив тяжелые испытания, народы СССР принимали любые, даже противоречащие интересам нашего государства, весьма ущербные для нас, наконец, даже преступные шаги, которые обеспечивали бы «потепление». Фактически же шел колоссальный обман нашего народа — разрушая страну, внося смуту в межнациональные и межреспубликанские отношения, односторонне разоружая наше государство и делая из Великой Сверхдержавы страну полуколониального типа, полностью зависимую от международного капитала (МВФ, а точнее, от доллара США), Запад с помощью и благодаря арбатовым, горбачевым, яковлевым достигал своих целей.

Кстати, Георгий Аркадьевич может гордиться — теперь уже появились и «внуки Арбатова». Не по возрасту, нет — по ступеням падения нашей страны. Как-то в 1996 году, когда телевидение транслировало заседание правительства, проводимое Черномырдиным, его лицо показывали на весь экран. Он говорил: «Я недавно был на Волге, на одном оборонном заводе. Все цеха и все дворы завода забиты гаубицами. Спрашивается, кому нужны эти гаубицы? Кто на нас собирается нападать?» И телекамера, медленно обшаривая присутствующих, останавливает свое внимание на лице Грачева с жалкой виноватой улыбкой. Нет, министр обороны не сказал, что эти гаубицы — лучшие в мире и любая страна, кому дорога своя независимость и кто заботится об обороне, — купит их. Другое дело, что мы утратили мировые рынки торговли оружием — их захватили США. А что касается нападения на нас, так ведь даже идиоту ясно, что США (и Запад в целом) никогда не откажутся от своей заветной мечты овладеть богатствами России — другое дело, как и каким методом они будут действовать. Именно в этих целях НАТО и расширяется, плюя на «грозное» рычание Ельцина. Всем понятно, что его «несогласие» — только для вида, инсценировка для нашего народа, фактически же все будет сделано в угоду Западу.

Так вот, Георгий Аркадьевич может гордиться — уже есть и «внуки». И не только Черномырдин, но и Чубайс, и Гайдар. Когда стало известно, что назначение Гайдара на пост председателя правительства России происходило в бане, то не ясным оставалось только одно — как мог Борис Николаевич ориентироваться: где у этого «кадра» кончается марксизм и где начинается демократизм?

В общем, Ельцин действовал по принципу: «Назначим, а там видно будет». И вот вскоре мы всё и увидели. Всё то, что нужно было Западу. Вернее — произошло то, о чем Запад и не мечтал. Очень точно по этому поводу высказался бывший директор ЦРУ того времени Роберт Гейтц: «Мы стремились к крупным изменениям, но то, что у вас происходит в России, — это кошмар». Верно, кошмар. И всё это творят «дети и внуки Арбатова». Я прекрасно понимаю, какую неоценимую услугу я оказываю и Георгию Аркадьевичу, его «детям» и «внукам». Ведь Запад никогда не оказывался в долгу перед теми, кто усердно исполнял их планы. И если вдруг когда-то за океаном вздумают создать портретную галерею лиц, разрушивших Советский Союз, то по одну сторону, очевидно, будут фигуры Запада типа Даллеса, Трумэна, Маршалла, Картера, Бжезинского, Рейгана, Шульца, Буша, Бейкера, Клинтона, а по другую (визави) — фигуры типа Горбачева, Яковлева, Шеварднадзе, Ельцина, Кравчука, Шушкевича, Кучмы, Гайдара, Бурбулиса, Чубайса, Черномырдина. Но первым во втором ряду заслуженно должен стоять Г. А. Арбатов.

Правда, Георгий Аркадьевич Арбатов, у которого политический нюх сочетается с умением предвидеть (и довольно верно) развитие событий, сегодня усиленно вживается в образ «верного Отечеству патриота». Почему? Да потому, что хаос у нас в стране, который организовал он, его «дети и внуки», превзошел не только все ожидания американцев, но и ожидания его самого. Он понимает, что даже среди богатых и сверхбогатых есть люди, которые не позволят накинуть хомут на Россию, лишить ее экономической, финансовой, военной и политической самостоятельности, погубить страну и народ. Следовательно, надо показать (хотя бы показать), что… «Я за суверенитет и благополучие нашего Отечества! И вообще я всю жизнь стоял на этих позициях!» Вот так всю жизнь! А если быть точным, то в годы Великой Отечественной войны — это точно! Воюя в Гвардейском минометном полку «Катюш» на Калининском, Степном, Первом и Втором Украинском фронтах, офицер Арбатов был на высоте. Но, видно, молодой Гоша никогда не мог и подумать, что его к старости так занесет. Он тогда, как и весь наш народ, встал на защиту своей Родины. Его лозунгами были: «Смерть немецким оккупантам!», «За Родину, за Сталина!», «Враг будет разбит, победа будет за нами!», «Ни шагу назад!», «Вперед, на Запад!» Да и в трудные послевоенные годы, попав благодаря Советской власти в Московский государственный институт международных отношений и окончив его в 1949 году, упорно трудился на благо Отечества. Однако первые его журналы «Вопросы философии», «Коммунист», «Новое время», где он работал, как и издательство «Иностранная литература», уже позволили свободолюбивой душе и в то же время практичной натуре удобрить почву своих марксистско-ленинских убеждений социал-демократическим (точнее, оппортунистическим) перегноем. А уж журнал «Проблемы мира и социализма» добавил еще большую порцию сего «компоста». Потому как эти журналы были совершенно бесконтрольны, а их руководители считали, что они «сами с усами» и никто им не указ. Правда, в короткий (два года) срок пребывания в «Коммунисте» Виктора Григорьевича Афанасьева дела стали поправляться, но в 1976 году он ушел на «Правду», которой до этого одиннадцать лет прекрасно руководил Михаил Васильевич Зимянин. И «Коммунист» опять встал «на свое место». К сожалению, М. Суслову, а тем более Л. Брежневу было не до него.

Георгий Аркадьевич Арбатов к тому времени, конечно, уже был маститым и известным. А работа в Институте мировой экономики, а потом в аппарате ЦК КПСС (тоже в этой области) позволила ему закрепиться «дома» и пробить себе окно не только в Европу, но и в Америку. Получив пост директора Института Соединенных Штатов и Канады, Георгий Аркадьевич почувствовал себя как щука в море. А вот в отношении его самого не было той «щуки», которая бы глубоко и объективно контролировала его действия. Возможно, это КГБ было и не под силу. Во всяком случае он действовал так, как считал нужным, а не так, как требовалось нашему государству.

Мне пришлось подробно остановиться на личности Арбатова потому, что, во-первых, было бы несправедливо обойти его «заслуги» в тех потрясениях, которые обрушились на нашу страну, и, во-вторых, на примере этой личности показать, что на глазах у наших органов государственной безопасности вырастали такие уникальные фигуры, а Комитет и пальцем не повел, чтобы уберечь государство от их разрушающего влияния. Мало того, они, эти фигуры, консолидировались, сбивались в стаи по интересам. А интерес был один — разрушить нашу страну и социализм, внедрить на российской почве западные ценности. Уверен, что этого бы не произошло, если бы (повторяю) все институты, в первую очередь институты Академии наук СССР, были бы под должным контролем КГБ. Характер работы Института мировой экономики и международных отношений и Института Соединенных Штатов и Канады предполагал самый широкий контакт их сотрудников со всеми странами мира, в том числе и в первую очередь с США. Без чего этим институтам просто невозможно было бы выполнить свои функции. Тем более всё это требовало жесточайшего контроля. У нас же, на мой взгляд, были какие-то странности в этой области.

Взять, к примеру, Яковлева. В первую свою длительную поездку в 50-е годы в США на учебу он был полностью предоставлен себе. Он и после, являясь уже ответственным работником ЦК КПСС, никем не контролировался. А когда стал чрезвычайным и полномочным послом в Канаде (что, на мой взгляд, могло произойти с очень аккуратной, совершенно закрытой помощью ЦРУ), то Яковлев вообще всячески хотел избавиться от представителей КГБ в советском посольстве. И ему в какой-то степени удалось снизить контроль над собой.

Работая с 1973 года по 1983 год послом в Канаде, Яковлев окончательно определился в своих убеждениях и стал на позиции предателя. Естественно, что он должен был блестяще взаимодействовать с директором Института Соединенных Штатов и Канады Академии наук СССР Арбатовым, который руководил этим «гнездом» более 20 лет. Точнее, даже не взаимодействовать, а придерживаться «советов». Вначале, конечно, эти «советы» следовали еще до отъезда его в Канаду. А потом он получал их, уже находясь в должности посла.

Надо отметить любопытную ситуацию. Когда в 1983 году, через 10 лет посольской службы, Яковлева все-таки вернули в Советский Союз, то он попал, не без усилий определенных сил, на пост директора Института мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР, в котором несколько раньше работал и «прозревал» Арбатов. Но Институт США и Канады и Институт мировой экономики — это два близнеца-брата, и один отлично дополнял другого. Однако их «смычка», так сказать, «взаимодействие», к сожалению, не стали предметом внимания наших органов.

В 1967 году Ю. В. Андропов стал председателем КГБ, а до этого несколько лет работал в стенах ЦК одновременно с Г.А. Арбатовым, который тоже занимал ответственные посты. Несомненно, друг друга они знали, тем более что «Ю.В.» был человеком весьма доступным и общительным.

Обращение Андропова в 1977 году в Политбюро ЦК с докладом о создании спецслужбами Запада сети агентов влияния на территории СССР стало, на мой взгляд, громом с ясного неба. Если это так, то тем более надо было не только креститься (как это делают все нормальные православные люди), но, во-первых, разобраться, почему это явилось для нас неожиданностью, и, во-вторых, принять самые решительные и эффективные меры по пресечению поднимающей голову контрреволюции — ведь она несла смерть!

Однако история об этом умалчивает. А ведь ответственные работники КГБ СССР могли и должны были осветить эту проблему — почему в конце 70-х не были приняты эффективные меры по выкорчевыванию агентов влияния, значительное количество которых уже окопалось у нас в стране? Почему? Тем более было такое мощное заявление Председателя КГБ Ю. В. Андропова. Я понимаю: если это затрагивает престиж Комитета и бросает тень на некоторые фигуры, то написать обо всем будет не просто. Автор встанет перед дилеммой: а что скажут друзья-товарищи, что подумают о нем патриоты и надо ли было выгребать этот сор из избы? Да и где был сам автор? Так, может, пусть лучше всё уходит в могилу вместе с теми, от кого зависело разрешение этих проблем…

Но возникает вопрос — нет, уже не о чести и даже не о совести — а о том, кто, как не мы, должны оставить для наших детей и внуков правду истории нашего времени, чтобы они сделали выводы из наших ошибок и чтобы в будущем не проливалась бы кровь понапрасну? Не сказав об этом, мы порождаем почву для процветания лжи, полуправды, которая опаснее лжи, для предательства и измены. А кто, как не мы, наше поколение, должны в полную меру позаботиться о будущем России? Поэтому чем-то личным надо пожертвовать — во имя более значимого, общегосударственного.

Моя первая близкая встреча с Юрием Владимировичем Андроповым произошла в сентябре 1979 года в кабинете министра обороны СССР. Кроме Устинова и Андропова еще присутствовали Огарков, Ахромеев и один из помощников министра. Обсуждался вопрос об ОСВ-2. Что можно было бы сделать, чтобы побудить США к ратификации этого уже подписанного договора и оторвать их от «связки» этой проблемы с пребыванием кубинцев в Анголе, а нашей бригады — на Кубе, с событиями в Эфиопии и с так называемым нарушением прав человека в СССР и как окончательно похоронить «хвост», который тянулся за Брежневым после его встречи в Вене? Дело в том, что Картер вручил неофициально записку, в которой предлагалась перспектива значительного сокращения стратегических вооружений и приводились цифры. Не реагировать на это обращение президента США, хоть оно и не было официальным, не представлялось возможным. И хотя первоначальная ответная реакция нашего руководства американцам была известна — она была мягко-отрицательной, все же вопрос о более глубокой проработке картеровских предложений снят не был (хотя бы потому, что нам могли подвесить в очередной раз ярлык противников сокращения стратегических ядерных сил).

Юрий Владимирович Андропов перед приездом в Министерство обороны позвонил Дмитрию Федоровичу Устинову и сказал, что хотел бы встретиться по этим вопросам и обсудить их для доклада Леониду Ильичу Брежневу. А после встречи в Министерстве обороны он намерен по этому же поводу повидаться в МИДе с Андреем Андреевичем Громыко и его соратниками. Видимо, Леонид Ильич поручил ему эту миссию, хотя этот вопрос касался КГБ косвенно.

Вот так мы все оказались в кабинете Устинова, и я впервые увидел Андропова. Сразу бросилось в глаза, что в свои 65 лет Юрий Владимирович был исключительно энергичным, подвижным и деятельным человеком. Это был высокий, налитый физической силой, с юношеским румянцем на лице мужчина. Уверен, чт о никто не мог себе представить, что этот цветущий человек не доживет даже до 70 лет. Я с любопытством и удовольствием рассматривал «Ю.В.», внимательно его слушал и невольно проникался чувством глубокого к нему уважения, испытывая удовлетворение от того, что у нас в руководстве такие сильные личности. Задавал он вопросы четко и ясно. Любую проблему освещал коротко, доступно и понятно. У него была голова, конечно, государственника. Здоровье — нормальное. Вспоминается, что такие встречи у министра нередко затягивались. Поэтому нам приносили чай и бутерброды. Юрий Владимирович в ходе разговора выпивал пару стаканов сладкого чая и с аппетитом съедал несколько бутербродов с колбасой и сыром.

В его рассуждениях не было и малейших признаков схоластики — по каждому вопросу принималось конкретное, продиктованное жизнью решение. Он исключительно оперативно организовывал исполнение каждого решения. При этом, если дело касалось Министерства обороны, то он названивал не столько Устинову (в целях ускорения выполнения задачи), сколько Огаркову.

Вот и на первой встрече он произвел на меня впечатление очень энергичного и оперативного руководителя. Разобрав с нами все вопросы и придя к конкретным выводам и решениям, он, поднявшись, сказал:

— Всё прекрасно. Полное единство взглядов. Сейчас еду к Андрею Андреевичу. Разберу это же с ним. Думаю, что все будет нормально.

В нашем присутствии переговорил с министром иностранных дел А. А. Громыко и отправился на Смоленскую площадь. Когда мы шли с Огарковым от министра к себе, Николай Васильевич на ходу бросил:

— Вот так надо работать.

Это было сказано с весьма прозрачным намеком на Дмитрия Федоровича Устинова, который обычно затрачивал на обсуждение очень много времени, но, к сожалению, эффективность была, мягко говоря, недостаточной. Не за свое дело взялся. Любой военный вопрос — для него проблема. А чтобы несведущему человеку разобраться с проблемой — потребуется время. И он это время — и свое, и своего окружения, которое вводило его в курс дела, тратил весьма расточительно. Зато совершенно иначе он чувствовал себя, когда речь шла о чисто технических вопросах. Здесь он был — как рыба в воде.

Мы шли с Николаем Васильевичем по коридору министерского этажа — каждый со своими мыслями. Я был под впечатлением первой близкой встречи с Андроповым.

Шел и думал: чем объяснить, что такой мощный председатель КГБ, такой сильный и прозорливый государственный деятель не «прижмет» эту контрреволюцию, почему он не ликвидировал агентов влияния Запада? Конечно, у нас не та ситуация, что была в Венгрии в 1956 и в Чехословакии в 1968 году, но доводить-то до этого нельзя!

Подошли к лифту. Николай Васильевич предложил зайти к нему. Без дипломатических подходов, под впечатлением проведенного совещания, сразу начал с главного:

— Думаю, что у нашего руководства идет трансформационный процесс в отношении уже принятых решений. Вы заметили, что сказал Андропов, разбирая ситуацию вокруг Кубы, Анголы и Эфиопии. «Если мы на каждый чих американцев будем поджимать свой хвост, то они заберутся на шею. Обратите внимание, как динамично развиваются события в Афганистане. А ведь мы пока ничего не предпринимаем. Помощь одними словами — недостаточна. Надо внимательно всмотреться в Афганистан».

Вот так — всмотреться! Чувствую, что здесь могут быть подвижки. Руководство, наверное, убедилось, что беспомощный Тараки к хорошему не приведет.

— А у вас с министром обороны на афганскую тему был разговор? — спросил я.

— В том-то и дело, что у меня почти ежедневно идет обсуждение по Афганистану, но он, кажется, придерживается прежних позиций. Хотя вчера мне говорит: «Не пойму, почему мы уперлись рогами в одно: войска вводить не будем? А что будем?» Но дальше этой фразы он не двинулся, хотя я его не перебивал, давая возможность высказаться. Однако даже это, плюс то, что сказал Андропов, свидетельствует о степени брожения среди руководства. Возможно, у Андропова и Устинова уже был разговор на эту тему наедине.

— Но можно же с ним поговорить откровенно! Ведь Генштаб должен знать ту часть, которая может коснуться наших военных советников, а тем более наших Вооруженных Сил.

— Вы, наверное, почувствовали уже, что, к сожалению, у нас с Дмитрием Федоровичем отношения очень изменились — к худшему. Поэтому он, конечно, ничего мне не скажет. Тем более не будет откровенничать.

— На мой взгляд, ярко выраженных плохих отношений нет. А если что-то назревает, то можно было бы устранить первопричины, — заметил я.

— Все не так просто. Эти первопричины повсюду, в том числе проявляются и за рубежом. Взгляните, что подкидывают иностранные журналы, — Николай Васильевич взял со стола уже развернутый журнал, кажется, это был «Штерн», и, вынув из него два печатных листа, дал мне, а сам отошел к окну. У него была привычка ходить по кабинету или подходить к окну — хоть глянуть: какая она, жизнь, у нормальных людей?

Я взял листы и быстро пробежал подчеркнутые строки. Речь там шла о том, что назначение Устинова министром обороны — это ошибка Брежнева, что уже прошло три года, как Устинов на своем посту, но никак себя не проявил и не проявит, и что рядом с ним начальник Генерального штаба — это одаренный человек. Было сказано прямо: «Огарков — восходящая звезда».

— Да, это мощная провокация, — нарушил я молчание. — Она рассчитана на то, чтобы столкнуть министра с начальником Генштаба.

— Они уже столкнули. Мне принес это Петр Иванович Ивашутин (начальник Главного разведывательного управления Генштаба). Сообщил, что Дмитрий Федорович дал ему задание отыскать этот журнал, сделать перевод и доложить ему. Что и было сделано. Мне начинать разговор на эту тему неудобно, а он молчит.

— Конечно, с характером нашего министра обороны устоять перед этой провокацией не просто.

— Да, если бы эти «сюрпризы» приходили только из-за рубежа… У нас в Генштабе на втором и третьем этажах тоже есть их «любители». Имеются таковые и среди кремлевских фигур.

Я начал прикидывать — кто же в здании Генштаба мог настраивать Дмитрия Федоровича Устинова против Огаркова? На втором этаже располагаются сам министр обороны, два его помощника, канцелярия министра, а также два первых заместителя министра обороны — маршал Виктор Георгиевич Куликов, он же Главком Объединенных Вооруженных Сил стран Варшавского Договора, и Сергей Леонидович Соколов. Все! Больше никого на этом этаже не было. Разумеется, помощники министра просто по своему положению обязаны «подпевать» своему шефу и вздыхать вместе с ним. Что же касается Виктора Георгиевича и Сергея Леонидовича, то я в тот момент, конечно же, не мог их подозревать в антиогарковских деяниях. А на третьем этаже находились начальник Генштаба, его помощники и канцелярия, первый заместитель начальника Генштаба генерал армии Сергей Федорович Ахромеев и часть Главного организационно-мобилизационного управления (сам начальник сидел в другом здании вместе с главными силами управления). Среди них, на мой взгляд, вообще не могло быть интриганов. А к четвертому и пятому этажам, где располагалось Главное оперативное управление, которым руководил я, у Николая Васильевича вообще не было претензий.

— Все началось с исследовательских учений, которые были проведены на базе Прибалтийского и вашего Прикарпатского военного округа, — пояснил между тем Огарков. — Сергей Леонидович, как известно, полностью оставался на своих позициях и категорически возражал против введения любых изменений в организационно-штатную структуру войск и сил флота, их группировку и систему управления Вооруженными Силами. К нему примкнул и Сергей Федорович Ахромеев — это было делом рук помощников министра: они его перетянули. Вместе с этими дискуссиями, точнее — вместе с этой тяжбой, и возрастало противостояние. Мои попытки объясниться по этому вопросу с Дмитрием Федоровичем один на один не увенчались успехом: каждый раз он приглашал своих помощников, а иногда и Соколова, и они все вместе выступали против моих выводов. С вашим приходом в Генштаб чаши весов несколько выровнялись, но позиции министра пока полностью на той стороне. Однако я намерен все-таки через два-три месяца подписать у него директиву, которая бы положила конец эпопее со структурой. В войсках не должно быть неопределенности. Главнокомандующие видами Вооруженных Сил и командующие войсками военных округов и сил флота постоянно задают вопросы по поводу проведения реформ в Вооруженных Силах.

— Возможно, за это время можно было бы смягчить обстановку, — предположил я.

— Конечно, это было бы хорошо, — согласился Огарков. — И если у нас нашелся бы способ разрядить противостояние, то это пошло бы на пользу делу.

Я понял, что Николай Васильевич рассчитывает в этом отношении на меня лично. Поднявшись к себе, я начал обдумывать, что можно было предпринять, чтобы посодействововать сближению министра обороны и начальника Генерального штаба. Однако какой бы я вариант ни рассматривал, все же того единственно верного решения не находил.

Уговаривать помощников министра всем вместе взяться за «примирение» — нет никакого смысла. Хотя и относились они ко мне внимательно и весьма любезно, часто приходили, особенно генерал Илларионов, с различными вопросами и документами, но позиция их была выражена ясно: министр есть министр, а все остальные должны идти к нему на поклон. Вдобавок, когда в их «лагере» (т. е. вместе с Устиновым и Соколовым) оказался и Ахромеев, — прекрасно подготовленный генерал, который мог «обосновать» любую позицию, которую Сергей Леонидович Соколов навязывал министру, они стали «независимы» в военно-теоретическом и организационно-практическом отношениях.

Склонять же Николая Васильевича Огаркова к компромиссу либо к «смирению» и «покорности» в отношении взглядов на реформу Вооруженных Сил было совершенно бесполезно: в своих убеждениях он был тверд до упрямства. И когда кто-то хотел его переубедить в чем-либо, то лицо мгновенно становилось скучно-безразличным. А по выражению глаз можно было понять: он просто сожалеет, что собеседник так и не поднялся до нужной степени понимания этой проблемы. Даже мы с генералом В. Я. Аболинсом — полные сторонники начальника Генерального штаба — и то пока не знали, как его убедить в том, чтобы он не настаивал на объединении должности военного комиссара области, края и республики с должностью начальника гражданской обороны этих административных единиц. Мы были намерены отговорить его отказаться и от включения войсковой и флотской противовоздушной обороны в ПВО страны. Но все это представляло для нас большую трудность. Однако, забегая вперед, должен отметить, что с первым нашим предложением он все-таки согласился, во втором же случае он настоял на своем, что и было осуществлено. Но через три года Николай Васильевича сам признал, что это была ошибка (такое признание может сделать только умный и мужественный человек), — войсковую и флотскую ПВО вернули обратно. Однако в масштабе каждого военного округа, каждого флота все силы и средства ПВО четко взаимодействовали и управлялись соответствующим командующим войсками военного округа и командующим силами флота.

Итак, склонять Н. В. Огаркова было бесполезно. Также бесполезно говорить и с С. Л. Соколовым. Тем более что он стал уже маршалом Советского Союза. Поскольку он был главным из тех, кто старался сохранить все без изменений, и именно он внушал Д. Ф. Устинову не поддаваться давлению Генштаба, нетрудно было предвидеть, что даже малейшая попытка начать разговор на эту тему была бы отвергнута. Что касается Сергея Федоровича Ахромеева, то было очевидно: с ним тоже не следовало начинать разговор на эту тему, потому что он полностью был по ту сторону баррикад. Когда я пришел в Генштаб, он мне сказал: «Дела принимай у генерал-полковника Николаева. Функции все расписаны в соответствующем документе. Но главная задача — это всяческая помощь министру обороны». Думаю, что последние слова из этих лаконичных пожеланий означали приглашение к выбору: либо с министром, либо с начальником Генштаба. Один лишь намек на то, что я должен буду сделать выбор, сразу создал между нами невидимую стену. Разве мог я быть не с тем, с кем мои мысли совпадали?

Хотя в целом отношения на протяжении всех десяти лет службы в Генштабе у нас были нормальные, без срывов, но объяснения по принципиальным вопросам иногда бывали.

Лично у меня остались хорошие воспоминания о Сергее Федоровиче Ахромееве как о военном и государственном деятеле. Это был умный, весьма энергичный и преданный делу военачальник. Он располагал большим опытом и весьма ценными знаниями, которые умело применял в своей деятельности. И хотя ему не довелось командовать войсками военного округа, он прекрасно знал жизнь войск и их проблемы. Единственно что, на мой взгляд, было не в его пользу, так это то, что он мог быстро «завестись», вспыхнуть при остром разговоре или неординарной ситуации. Его нервозность, разумеется, передавалась подчиненным. А Генштаб — такой орган, где обстановка должна быть стабильной, спокойной и уверенной. Конечно, можно работать ночами (что у нас и бывало, когда накатывался «девятый вал» работы), но все должно решаться по-деловому, без беготни и суеты, без окриков и тем более брани. Именно этим всегда брал наш Генштаб. Ну, естественно, умом и прозорливостью, исключительной организованностью и высокой оперативностью.

В период моего начального пребывания в Генштабе и адаптации я не мог не почувствовать, что у Сергея Федоровича не было желания растолковывать мне все тонкости генштабовской службы (а Огарков, видимо, рассчитывал, что все это мне расскажет Ахромеев). Я чувствовал, что Ахромеев хочет понаблюдать за мной со стороны: сломаюсь я или вытяну? Или, возможно, ждал моего особого к нему обращения. Но после его странного «напутствия» при принятии дел и должности у меня и в мыслях не было обращаться к нему за какой-либо помощью. Наоборот, я весь собрался, чтобы все делать правильно и не оступиться.

Сергей Федорович Ахромеев, окончательно став «под крыло» министра обороны, конечно, был превознесен: получил Героя Советского Союза, члена ЦК КПСС и должность начальника Генерального штаба. А присвоение первому заместителю начальника Генерального штаба звания «маршал» — это было неслыханно! Даже генерал армии Антонов, находясь на этой должности три года в войну и фактически неся на своих плечах Генштаб (начальник Генштаба постоянно посылался Сталиным на фронты в качестве представителя Ставки ВГК), да еще три года после войны, не был пожалован Сталиным в маршалы. А вот Устинов Ахромеева пожаловал. Мало того, «в гроб сходя благословил» (как писал Пушкин о Державине) — за три месяца до своей смерти снял Огаркова, а Ахромеева назначил вместо него начальником Генштаба. Дмитрий Федорович Устинов любил преданных людей. Видимо, и общие национальные мордовские корни тоже имели значение.

Таким образом, и с Ахромеевым связывать возможность смягчения обстановки на высшем военном уровне было абсолютно бесперспективно. Но что же делать? Просить кого-нибудь со стороны, за пределами Генштаба, например, Виктора Георгиевича Куликова или кого-то из главкомов видов Вооруженных Сил, было неудобно, поскольку этот человек просто попал бы — в глазах министра обороны — в сложное положение.

Через несколько дней я пришел к Николаю Васильевичу и, изложив свои доводы, сказал, что лучше всего было бы все-таки попытаться ему самому чисто по-человечески объясниться с Устиновым и, может быть, за пределами Генштаба. Ведь от них обоих очень многое зависит в деятельности Вооруженных Сил.

— Это исключено. Никакого специального разговора на эту тему не будет! — отрезал Николай Васильевич. — А вот постоянно и настойчиво разъяснять ему все то, что заложено в директиву по реформированию Вооруженных Сил, можно и нужно. Это — я гарантирую.

Мы и потом еще несколько раз возвращались к этой теме, да и сама жизнь толкала к этому: сдвигов к лучшему не было, а накал в отношениях Устинова и Огаркова нарастал. Первый раз их скрытый конфликт бурно проявился в декабре 1979 года, что само по себе было весьма неприятно — ведь вместе с начальником Генштаба отторгался и сам Генштаб.

Как и предполагал Огарков, руководство страны под давлением обстоятельств, которых я коснусь в специальной главе, вынуждено было изменить свое первоначальное решение о вводе наших войск на территорию Афганистана. 12 декабря 1979 года узкий круг членов Политбюро ЦК КПСС — Андропов, Громыко, Устинов — письменным докладом предложили Брежневу ввести войска в Афганистан — по просьбе руководства этой страны и с учетом обострения обстановки в этом районе. Брежнев согласился. Как и следовало ожидать, все остальные члены Политбюро, рассмотрев в рабочем порядке этот документ, тоже согласились с ним и завизировали, за исключением Косыгина. Алексей Николаевич категорически возражал против такого шага. Он полностью поддерживал любые другие действия, в том числе материальные и финансовые затраты, но только не ввод наших войск. Не подписал этот документ и оказался прав. Но с этого момента у него произошел полный разрыв с Брежневым и его окружением, что привело к его полной самоизоляции, и ровно через год он умер. Это произошло на 17-м году его руководства Советом Министров СССР (с октября 1964-го по декабрь 1980 года). Несмотря на свой возраст и полученную во время физических занятий (занимался греблей) травму, он был крепкий, а главное — он обладал ясным умом и кипучей энергией, благодаря чему работал ежедневно не менее десяти часов. Он вполне был способен руководить правительством и дальше, но психологические потрясения оказались для него роковыми.

Решению Политбюро предшествовала лихорадочная подготовительная работа. Очевидно чувствуя, что вокруг решения о вводе наших войск идет закулисная возня, и понимая, что в лице Устинова приобрести союзника невозможно, Косыгин позвонил Огаркову и открытым текстом сообщил, что готовится решение о вводе советских войск в Афганистан.

— Как вы лично и Генеральный штаб смотрите на этот возможный шаг? — спросил он Огаркова.

— Отрицательно, — сразу же ответил Николай Васильевич.

— Если отрицательно, то убедите Дмитрия Федоровича Устинова, что делать это нельзя.

Сразу после разговора с Косыгиным Николай Васильевич вызвал меня и подробно передал его содержание. Мы обсудили план наших дальнейших действий. Главное — убедить министра не соглашаться с вводом войск. Я подготовил для Николая Васильевича справку-обоснование, которую он посмотрел при мне и, как всегда, добавил кое-что от себя, после чего мы посчитали, что ему надо выходить на министра. Огарков тут же позвонил Устинову, сказав, что ему надо доложить ряд документов. Тот ответил, что готов встретиться.

Через час Николай Васильевич неожиданно появился у меня в кабинете (он редко ходил к кому-нибудь, кроме министра). Вижу, лицо его покрылось красными пятнами, сам взбешен. Бросил папку на стол. Я к нему:

— Что случилось?

— Скандал. В полном смысле слова скандал. Вначале все шло мирно — я ему докладывал ряд документов на подпись, разъяснял необходимость их подписания и так далее. В общем, как обычно. Вопрос об Афганистане я оставил на конец нашей встречи, так как предвидел, что могут быть трения. Но такое было впервые. Когда я начал обосновывать, почему нам нецелесообразно вводить войска в Афганистан, он вдруг взорвался и начал орать. В буквальном смысле орать: «Вы постоянно строите какие-то козни! Вы систематически саботируете мои решения! А сейчас вам уже не нравится то, что готовит руководство страны. Не ваше дело, что решается в Политбюро. Ваше дело — штаб».