Полюс
Полюс
Через несколько дней после возвращения Головина началась сильная пурга. Бушевала она двое суток. На аэродроме, куда, конечно, никто не ездил, одиноко жил комендант Мельников. Чтобы он не скучал, мы часто звонили ему по телефону, шутили, развлекали как могли. На третий день ветер стих, но облачность совсем закрыла купол. Мы собрались откапывать самолеты.
Приезжаем на купол, а домик коменданта занесен почти до самой крыши. К двери не подойти – завалена снегом, окна тоже. В верхней части стекла осталась единственная дырочка, и в нее смотрит Мельников. Он очень обрадовался нашему приезду.
– Надоело одному сидеть взаперти, - жаловался он. – Позавчера, когда я ложился спать, ветер притих. Утром я хотел пойти к самолетам, проверить крепление, да не тут-то было: дверь так занесло, что открыть нехватило сил…
– Почему же ты не сообщил об этом по телефону? – спросил я.
– Говорил, да мне не поверили, решили, что разыгрываю…
Самолеты сильно занесло. Концы пропеллеров почти касались снега, на крыльях образовались снежные заструги. Смести их метлами не удалось. Пришлось сделать специальные скребки и жесткие щетки.
Одиннадцатого мая начало немного проясняться. В редкие окна облаков просвечивало солнце. Местами на снегу искрились яркие белые пятна.
Так как самолет Головина проверяли после полета на полюс, приказание летать в разведку получил Крузе. В его распоряжении был одномоторный самолет «П-5».
Обычно, летая на разведку, он не забирался дальше восемьдесят четвертого – восемьдесят пятого градуса. Горючего брал на восемь-десять часов.
С Крузе отправились Дзердзеевский и штурман-радист Рубинштейн. Их снабдили всем необходимым на случай вынужденной посадки. Подготовка машины заняла немного времени; через час после приказа она уже пошла в воздух.
Между островами Рудольфа и Карла-Александра хорошо выделялось огромное пятно. В этот просвет, не входя в облака, и поднялся Крузе.
Мы слышали звук мотора, когда машина прошла над Рудольфом, держа курс на север. Вскоре начали поступать сообщения о координатах и состоянии погоды:
«Идем на высоте 1500 метров над сплошной облачностью. Видимость над облаками очень хорошая».
Мы рассчитывали, что на восемьдесят втором или восемьдесят третьем градусе облачность оборвется и разведчики, достигнув восемьдесят пятого, а может быть, и восемьдесят шестого градуса, найдут хорошую площадку и сядут. Но облачность не прекращалась, и Крузе вынужден был повернуть обратно.
В это время на севере появились высокослоистые облака; проходил циклон, о котором синонптик предупреждал перед отлетом.
Как и при полете Головина, погода внезапно резко ухудшилась. Отдельные просветы в облаках исчезли, пошел мелкий снег.
Крузе успел достигнуть только восемьдесят четвертого градуса и должен был вернуться самое позднее через три часа. Но прошло четыре часа, а его все нет. Он где-то в воздухе и то и дело запрашивает пеленг.
Бензина осталось на час полета. Мы это знали и беспокоились не на шутку. В районе Земли Франца-Иосифа в такую погоду трудно найти подходящую площадку.
Полученная с самолета радиограмма еще сильнее взволновала нас. Крузе сообщал:
«Бензин на исходе. Иду на посадку».
– Как на посадку? Где же он сядет?-вырвалось у меня.-Они не только разобьют машину, но и сами погибнут.
Мне ответили тяжелым молчанием. Сообщение Крузе произвело удручающее впечатление.
– Помочь им сейчас невозможно, - тихо сказал Марк Иванович.-Лететь нельзя при такой погоде.
– Куда полетишь-то? Где их искать?-добавил Молоков.
Радисты, надев наушники, старались поймать позывные самолета. Но слышен был только какой-то невнятный писк и позывные полярных станций. Крузе молчал.
«Со времени вылета из Москвы, несмотря на все трудности, все обходилось благополучно, - думал я.-Правда, Спирин принес много тревог. Немало пришлось поволноваться и за Головина. Но это уже позади. Полет Крузе опаснее, чем два первых. Как они сядут? Где? Может быть, им необходима помощь?..»
Как назло, в голову лезли самые мрачные воспоминания.
– Ничего, - бросая папиросу и тут же закуривая новую, сказал Шевелев.-Крузе летчик хороший – сядет. В крайнем случае сломает шасси.
– Клипербот у них есть?-спросил один из зимовщиков.
– Есть, и продуктов много, да и нарты они захватили, – ответили ему.
– Ну, раз клипербот с ними, не пропадут, - успокоил нас тот же зимовщик.-Они ведь сели где-то неподалеку. Доберутся пешком. Альбанову пришлось похуже. Он с восемьдесят третьего градуса пробивался на юг, а его дрейфом относило обратно на север, - и то дошел.
– Но как дошел!-заметил я.-Из одиннадцати человек осталось в живых только двое. Правда, у Альбанова вместо хороших нарт были самодельные сани с узкими полозьями, вместо клипербота – парусиновые каяки с деревянным остовом…
– И вместо трехместной шелковой палатки, - добавил Марк Иванович, - десятиместная брезентовая, очень тяжелая и неудобная.
– Тише!-прервал наш разговор Стромилов.
Несколько человек невольно в один голос воскликнули:
– Что?
– Самолет?
– Крузе вызывает?
– Да, тише, плохо слышно, - повторил Стромилов и, схватив карандаш, начал записывать:
«Рудольф. Шевелеву. Из-за плохой погоды и недостатка горючего мы были вынуждены сесть. Машина цела. Где находимся, пока не знаем. При первом проблеске солнца определимся, а сейчас дайте пеленг. Необходимо забросить нам килограммов 200 бензина. Крузе».
Как будто стопудовый камень свалился с плеч. Все мы облегченно вздохнули; было только удивительно, где это они смогли подыскать такую льдину, что даже не поломали машину.
Следом за первой радиограммой пришла вторая, от нашего синоптика. Он был верен себе:
«Вылет на полюс невозможен. Между полюсом и восемьдесят четвертым градусом проходит циклон. Дзердзеевский».
Как ни в чем не бывало!
Много позже мы узнали подробности этого чуть не ставшего трагическим полета.
Долго летчику пришлось летать в облаках. Прекрасно владея методом слепого полета, он уверенно начал планировать, рассчитывая на высоте шестисот метров выйти из облаков и увидеть плавающие льдины или острова. Но самолет снизился до четырехсот и, наконец, до трехсот метров, а просвета все еще не удавалось заметить. Боясь налететь на какую-нибудь возвышенность, Крузе стал осторожнее и чаще заглядывал за борт. Вдруг впереди вырос купол какого-то острова. Летчик инстинктивно дал полный газ; мотор с ревом потащил машину вверх, она снова оказалась выше облаков. Летчик кидал ее то вправо, то влево и в конце концов попытался еще раз пробиться вниз. На этот раз, на высоте четырехсот метров, он увидел разводья и льды. Открытая вода занимала большое пространство. Решив, что самолет прошел мимо Земли Франца-Иосифа, летчик повернул обратно, думая уже не столько о направлении, сколько о том, как бы уйти от воды.
Когда Крузе сообщил нам, что идет на посадку, его машина находилась на западе от Рудольфа. Скоро ему удалось уйти от чистой воды. Внизу стали попадаться льдины. Мелькнула длинная ровная полоска, и Крузе решил сесть. Сделал круг, но полоска пропала. Несколько раз попадались более или менее подходящие льдины, но тут же терялись.
Снизившись метров до десяти, летчик заметил впереди ровную льдину, убрал газ мотора и пошел на посадку: будь что будет!
Самолет мягко коснулся снега. Сначала побежал хорошо, потом, натыкаясь на небольшие ропаки, несколько раз подпрыгнул, закачался в разные стороны. Сильный толчок, второй, третий – и машина остановилась.
Под самыми крыльями Крузе увидел снег и крикнул товарищам:
– Шасси сломали!
Он выскочил из самолета и, спотыкаясь, побежал к носовой части.
– Да, шасси сломано, но ветрянка цела.
Однако, когда все втроем несколько раз внимательно осмотрели машину, выяснилось, что она невредима.
Нужно большое летное искусство, чтобы, попав между ропаками, не поломать шасси.
Настроение у разведчиков поднялось. О том, как выбраться отсюда, они и не думали. Знали, что на Рудольфе есть еще пять больших самолетов и, раз исправно радио и связь обеспечена, тревожиться нечего.
– Давайте, товарищи, устанавливать палатку, - предложил Крузе.
– И поесть не мешает, - добавил Дзердзеевский.
Пока Крузе и Дзердзеевский создавали уют на льдине, Рубинштейн сообщил на Рудольф о благополучной посадке, договорился о часах, когда будет вызывать базу, и обещал сообщить свои координаты.
Рубинштейн по специальности штурман. В прошлом году, прибыв на Землю Франца-Иосифа, он не был знаком с техникой радиосвязи, но за долгую полярную ночь так натренировался работать на ключе, что без преувеличения его можно считать среди штурманов лучшим радистом.
…Палатка раскинута, примус горит вовсю, из носика чайника выплескивается вода. А главное – готова яичница, гордость Дзердзеевского, который оказался прекрасным поваром.
Разведчики подкрепились едой, согрелись и решили выяснить свое положение.
Прежде всего они проверили наличие горючего. Его оказалось так мало, что могло хватить только на приготовление пищи и чая, и то при условии строгой экономии. Хорошо еще, что было тепло; термометр показывал шесть градусов ниже нуля.
Затем тщательному осмотру подверглась гостеприимная льдина. Особого доверия она не внушала. В нескольких местах были видны трещины, а чуть поодаль от самолета разводья. Толщина льда не достигала метра.
О посадке второй машины нечего было и думать. В лучшем случае с такой льдины можно взлететь, да и то с большим риском. Вообще же задерживаться на ней не следовало. Достаточно лишь сжатия, чтобы от нее осталось одно воспоминание.
Спустя сутки Рубинштейну, с помощью солнца и радиопеленга, удалось определить место посадки. Сели они в ста двадцати километрах на северо-запад от Рудольфа. Сообщая нам эти сведения, Рубинштейн и на этот раз передал радиограмму от неутомимого Дзердзеевского, который попрежнему продолжал следить за погодой:
«Туман. Видимость плохая. Вылететь к нам нельзя. На полюс тоже. Начальник аэропорта Дзердзеевский».
Постепенно жизнь на льдине вошла в обычную колею. Разведчики установили дежурства по восемь часов в сутки. Как-то ночью на вахте стоял синоптик. Погода тихая. Не слышно шороха дрейфующего льда. Товарищи спят. Борис Львович стоит в задумчивости, опершись на винтовку. Вдруг перед ним возникло какое-то видение: ни дать ни взять, торос сошел с места и направился к нему навстречу.
Вглядевшись, Борис Львович убедился, что это пожаловал в гости белый медведь.
Не задумываясь, синоптик вскинул винтовку и выстрелил. Медведь кинулся прочь. Синоптик, не теряя ни минуты, дал еще один выстрел и бросился вслед. Медведь, ковыляя, скрылся среди торосов.
Борис Львович, подбежав к месту, где впервые увидел медведя, обнаружил следы и кровь. Надеясь увидеть медведя мертвым где-нибудь неподалеку, он осторожно шел среди торосов. Кровавые следы привели его к разводью. На краю льдины виднелись свежие красные пятна. Ясно было, что медведь бросился в воду.
Старые зимовщики рассказывают, что раненый медведь всегда бросается в воду. Рана горит, и он пытается успокоить боль ледяной водой. Но вода соленая, она еще сильнее разъедает рану, и медведь с ревом выскакивает обратно на льдину.
Дзердзеевский тщательно осмотрел льдину, но следов ни на этой, ни на противоположной стороне разводья не нашел. Очевидно, медведь был тяжело ранен и утонул.
Борису Львовичу ничего не оставалось, как вернуться обратно. Возвращаясь, он решил изучить следы медведя и выяснить, откуда он пришел. Каково же было состояние охотника, когда он обнаружил, что до встречи с ним мед ведь находился за его спиной на расстоянии всего нескольких шагов. Правда, медведи в это время не голодные, а не то мечтательная задумчивость Дзердзеевского дорого обошлась бы и ему, и нам. Медведь не стал бы считаться с тем, что в нашей экспедиции всего один синоптик.
Четырнадцатого мая мы получили очередное сообщение от Дзердзеевского:
«Погода здесь ясная. Видимость очень хорошая, особенно на севере. Предлагаю немедленно вылетать на полюс. О нас не беспокойтесь. Опасность нашей льдине пока не угрожает. Дзердзеевский».
Всех поразила эта радиограмма. Человек находится на льдине, которая ежеминутно может разломиться на куски. Но его не волнует собственная участь. Он беспокоится только о нашем полете на полюс.
Вылететь на полюс мы не могли – на Рудольфе была плохая погода. Но будь она хорошей, все равно мы не покинули бы товарищей в беде.
Зная, что льдина не в состоянии принять второй самолет, мы поручили Мошковскому, второму пилоту самолета Алексеева, приготовить грузовые парашюты и наполнить резиновые баллоны бензином. Как только позволит погода, Мошковский и Головин должны были сбросить на льдину горючее.
Пятнадцатого мая прояснилось, и Головин с Мошковским тронулись в путь. Через некоторое время обитатели льдины увидели самолет. Головин шел километров на пятнадцать правее и не видел их. Непосредственной связи у Рубинштейна с Головиным не было, они держали ее через Рудольф.
Мы немедленно сообщили Головину:
«Крузе видит вас, но вы прошли правее. Возьмите градусов 60 влево».
Через несколько минут Рудольф снова радировал Головину:
«…Возьмите 90 градусов влево. Держите курс прямо на юг… Вы над ними».
Только теперь Головин заметил лагерь. Не будь связи по радио, ему вряд ли удалось бы найти товарищей.
Самолет Крузе мал, его очень трудно заметить среди множества разводьев.
Мошковского справедливо считают крупным специалистом по парашютам. Он настолько точно все рассчитал, что три парашюта легли около самого самолета. Сбросив бензин, кайла, лопаты, Головин вернулся обратно.
Через несколько часов Крузе прилетел на Рудольф и сел около зимовки.
Решив закаляться для предстоящей жизни на полюсе, механики отказались от теплого помещения. Они раскинули палатку на аэродроме и поселились в ней.
– Здесь, - уверяли они, – воздух чище, чем на любом курорте, и не так шумно, как на зимовке. А главное, мы всегда около самолета и в любую минуту можем приготовить его к вылету.
Истинном же причиной их переселения было увлечение лыжами. На зимовке лыжным спортом увлекались многие: один Папанин его недолюбливал. Как-то он заметил Ширшова, спускавшегося с купола на лыжах, и тут же категорически запретил ему кататься даже по ровному месту.
– Ничего со мной не случится!-возражал Ширшов. – Что я – не умею ходить на лыжах?
Папанин, видимо, только и ждал этого и сразу же разразился целой тирадой.
– Ты что о себе воображаешь?-кипятился он.-Разве Мазурук хуже тебя ходит на лыжах, а вот лежит с растянутыми связками. Аккуратов тоже неплохо ходит, а я сам видел, как он чуть не разбился о камни.
Еще недавно наши лыжники, когда ветер дул с зимовки на купол, привязывали к стропам парашюта длинную веревку и, ухватившись за нее, со скоростью ветра поднимались на аэродром.
Однажды Папанин набросился и на меня.
– Надо запретить эти цирковые номера, - кричал он, указывая на товарищей, распустивших парашют для катания.-Разве это дело? Их может унести чорт знает куда.
– Это же очень весело, зачем лишать людей большого удовольствия?-сказал я, но в душе вполне согласился с его доводами. В дальнейшем Отто Юльевич категорически запретил этот ненужный и опасный спорт.
На Рудольфе часто менялась не только погода, но и характер снега. Сегодня лыжи скользят прекрасно, с маленького склона летишь так, что не успеваешь тормозить палками. А на другой день едва передвигаешь ноги.
При температуре от трех до шести градусов ниже нуля снег становился рыхлым, и лыжи скользили плохо. Еще хуже они скользили, если выпадал снег. В такие дни лыжники говорили: «Нашим тяжелым машинам не подняться». Когда же солнце пригревало и снег на поверхности немного оседал, а потом ударял мороз в десять-пятнадцать градусов, на лыжах трудно было удержаться.
– Вот бы в такую погоду лететь!-с восхищением говорили тогда наши спортсмены.
Утром семнадцатого мая небо начало проясняться. Не теряя ни минуты, Головин пошел на разведку.
В тот день снег был настолько рыхлым, что пилоту пришлось дважды брать разбег. Нас охватило беспокойство: как же оторвутся сильно нагруженные корабли?
Минут через сорок Головин запросил командование:
«Впереди высокая облачность, лететь выше или возвращаться?»
Пока мы совещались, погода на Рудольфе успела испортиться. Шевелев дал распоряжение немедленно вернуться. «Идем обратно, видим землю», - тотчас радировал Головин.
Мельников выложил посадочное «Т» и приготовил костер.
Прошел час, а Головина нет. Мы принялись запрашивать его о местонахождении самолета. Работу нашего радиста неожиданно прервал радист Головина Стромилов; он просил дать зону, а через две-три минуты попросил пеленг.
«Начинается, - подумал я.-Сбились. Вероятно, они видели не Рудольф, а Белую Землю».
Погода становилась все хуже. Над морем появился туман. Купол закрыло. Мы приготовились к приему самолета внизу, на маленьком аэродроме.
Густая серая облачность опускалась ниже и ниже, точно хотела прижать нас к самой земле.
Прошли четыре долгих часа. Мы с Марком Ивановичем сидели в радиорубке. На запросы Головин не отвечал. Вдруг к нам вбежал Дзердзеевский:
– Летит!
Мы стремглав выскочили из дома.
Со стороны острова Джексона доносился шум мотора. Рассчитывая увидеть самолет, я взобрался по перекладинам на столб метеостанции. Но море закрыто густым туманом, самолета не видно.
Звук нарастает, он идет прямо на нас. Вот-вот машина вынырнет из тумана.
Затаив дыхание, прислушиваемся к гулу моторов, он уже совсем близко… и вдруг отклоняется влево.
Все тише гудят моторы. Теперь мы слышим их не на севере, а на западе.
– Передайте ему скорей, – неистовым голосом кричит Шевелев, - что он уходит от Рудольфа на запад. Пусть развернется на сто восемьдесят градусов и смело летит на нас!
Но самолет все продолжает удаляться и, наконец, совсем затихает.
– Почему он молчит?-взволнованно спрашивает Марк Иванович.
До боли стиснув зубы, я растерянно гляжу в серое марево тумана.
Возникают мысли одна тревожнее другой.
Неожиданно Стромилов сообщает:
«Идем на посадку, слушайте нас на волне 600 метров и на короткой аварийной станции».
– Марк Иванович!-невольно воскликнул я, схватив за руку Шевелева, - пусть они поломают машину, только бы сами не разбились…
На зимовке замерла жизнь. Люди двигались неслышно, разговаривали шопотом. Каждый громкий звук вызывал раздражение.
В радиорубке толпились люди; молча, напряженно прислушивались они к репродуктору.
Каждый боялся признаться себе в том, что надежд на сообщение от Головина больше нет. Я не решался смотреть на соседа, чтобы не выдать свои тяжелые, тревожные мысли.
Только один человек среди находившихся в рубке – радист Богданов – все время напряженно работал.
Мы следили за его руками, осторожно регулировавшими приемник, ловили малейшие изменения в его лице.
Порой казалось, что перед пристальным взором Богданова раздвигаются стены зимовки, что он видит весь земной шар и не может не видеть льдины, где сидит Головин. Случайный шорох в репродукторе заставлял нас настораживаться:
– Они?..
– Нет, – разочарованно отвечал Богданов, - это мыс Челюскина вызывает Диксон.
И снова мучительное ожидание, тягостная неизвестность…
Вдруг Богданов весь собрался в комок, подрегулировал приемник и застыл. Прошли секунды, показавшиеся вечностью. Богданов поднял руку и шопотом сказал:
– Они! Стромилов зовет!
Мы оцепенели. Но промелькнуло мгновение, и все, вскочив со своих мест, кинулись к радисту.
– Сели?..
– Как?..
– Благополучно?..
Богданов взмахом руки остановил поток наших вопросов:
– Не мешайте!.. Стромилов только вызывает. О посадке не говорит ни слова. Спрашивает, какова слышимость.
Но мы не унимались:
– Узнай, как они сели.
– Все ли живы?
– Цела ли машина?
Богданов ответил Стромилову, что слышимость хорошая, и передал наши вопросы.
Прошла минута, вторая, третья…
– Ну, что?-снова накинулись мы на радиста.-Как они сели?
Богданов пожал плечами:
– Стромилов спрашивает, на какой волне мы будем работать.
– Да чорт с ней, с волной! Спроси, все ли благополучно.
«Все ли благополучно?»-отстучал радист.
Мы с возрастающим нетерпением ждали ответа, но услышали новый вопрос:
– А какой тон?
Это возмутительное спокойствие начинает выводить из себя. По нашему настоянию Богданов в третий раз запрашивает о посадке.
Стромилов отвечает:
«Командир корабля Павел Головин сидит верхом на ропаке и пишет радиограмму. Подождите, сейчас кончит».
Нашему негодованию не было границ. Спокойствие Стромилова говорило о том, что все живы. Это, конечно, главное. Но нельзя же так испытывать терпение товарищей!
Наконец, пришла исчерпывающая радиограмма. Головин сообщал, что, боясь налететь на возвышенность, он решил сесть. Так как внизу и впереди мелькал пятибальный мелкобитый лед, это долго не удавалось. В конце концов летчик нашел более или менее подходящую льдину, убрал газ, выключил моторы и пошел на посадку. Самолет сильно запрыгал по ропакам, потом остановился. Машина оказалась настолько прочной, что, несмотря на сильные толчки, при осмотре не было обнаружено никаких повреждений. Судя по нашим радиограммам, которые Головин не смог прочесть в полете, люди находились недалеко от Рудольфа. Бензин у них был. С улучшением погоды Головин предполагал вернуться на базу.
Я живо представил себе, как туман прижал самолет к земле, как летчик вел машину бреющим полетом и под крыльями с головокружительной быстротой мелькали торосы и разводья. В таких условиях боишься неожиданно наскочить на берег незнакомого острова и, сосредоточив все внимание на приборах, не успеваешь отвечать на радиограммы.
Встретившись с Головиным, я убедился в справедливости своих предположений. В то время как мы, не переставая, посылали радиограммы, Головин шел в сплошном тумане на высоте трех-четырех метров.
Сообщение Головина вернуло зимовку к жизни.
Мы снова стали ждать летной погоды. Прогноз был неизменный: туман, низкая облачность, угроза обледенения.
В последние дни Алексеев и Бабушкин предложили новый план полета на полюс.
Сначала должен вылететь один самолет. Он может лететь при худших метеорологических условиях, так как отпадает опасность столкновения. Одному самолету легче маневрировать в воздухе. Кроме того, в случае неудачи одну машину легче снарядить в повторный полет, на нее уйдет меньше бензина. А горючего у нас уж не так много, чтобы тратить его попусту.
Вечером на очередном совещании я поставил вопрос о полете одного корабля. После тщательного обсуждения было решено, что первой пойдет флагманская машина; после ее посадки вылетят остальные корабли.
На борту флагмана должны находиться начальник экспедиции, два пилота, три механика, штурман, радист, четыре зимовщика и кинооператор.
Груз разместили по-новому. На флагманский корабль погрузили побольше продовольствия и инструмент для оборудования аэродрома. Грузы, необходимые зимовщикам, были размещены на других кораблях.
Девятнадцатого мая исполнился месяц нашего сидения на острове Рудольфа.
Прошел еще один день.
Низко висели тяжелые облака. Аэродром совсем закрыло туманом, и нам оставалось, скрепя сердце, ждать.
После ужина я вышел подышать свежим морозным воздухом. Смотрю – над головой разорванные облака; кое-где сквозь них просвечивает голубое небо. Все чаще появляются окна. Вот в просвете мелькнул солнечный луч. А вслед за ним выглянуло солнце.
Я поспешил к Шмидту. Оказывается, все уже в сборе. Дзердзеевский принес синоптическую карту с последними данными; завтра ожидалась хорошая погода.
Увидев меня, синоптик приветственно замахал рукой:
– Готовьтесь к вылету, Михаил Васильевич!
Ночью мы приехали на аэродром. Светило полярное солнце. Небо было безоблачно.
Все приняли участие в подготовке к полету флагманского корабля. Несколько человек, вооружившись лопатами, откапывали занесенные снегом лыжи. К шасси прикрепили концы толстого троса, чтобы с помощью трактора сорвать пристывший самолет с места.
Солнечные лучи рассыпались по оранжевым плоскостям. Вишневая полоса на фюзеляже вспыхнула ярко-алым пламенем.
К 4 часам утра самолет был готов к старту.
…К нам спешит Дзердзеевский с последней сводкой в руках. По лицу «хозяина погоды» ясно, что вести не очень утешительные.
– Впереди большая облачность, - говорит синоптик.
Тут же на совещании решено: лететь!
– Держите самолеты наготове, - обращается Шмидт к Молокову, - и следите за нами. Если погода на полюсе будет хорошая, я вас немедленно вызову.
Прощаемся.
Теплотой светятся глаза Молокова. Он крепко целует меня. Подходит Мазурук. Губы его сжаты. Взгляд устремлен туда, где сверкающий ледяной покров сливается с небесным простором.
– Скоро и мы…-говорит он, пожимая мне руку.
Я его понимаю.
Солнце светит попрежнему ярко. Только далеко-далеко на горизонте плывут прозрачные облака. Вырастут ли они в мрачные тяжелые тучи, прежде чем наша быстрокрылая птица домчится до своей цели?..
Надо торопиться. Я сажусь за штурвал. Прощай, Рудольф! Прощайте, дорогие друзья! До скорого радостного свидания!
Винты с силой рассекают воздух. Какой-то миг… и ревущие на полных оборотах моторы тянут машину вперед.
Самолет набирает скорость. Скачок, второй, третий… На двадцать четвертой секунде мы отрываемся от земли.
Около домика стоят провожающие. Они восторженно машут руками, кидают в воздух шапки.
Зимовка остается далеко позади.
Сначала мы шли над бесконечными нагромождениями айсбергов, торосов, над ледяными долями, густо изрезанными трещинами. Но чем дальше мы продвигались на север, тем ровнее становился ледяной покров.
Мысль, что я веду самолет на полюс, вызывала во мне такие бурные приливы радости, что мне стоило большого труда сдерживать волнение и спокойно вести машину по заданному курсу.
Мы постепенно набираем высоту. Вот уже тысяча метров. Мороз двадцать три градуса. Дует ровный встречный ветер. Путевая скорость незначительна. Самолет идет спокойно; отсутствует качка, опасная для нашей перегруженной машины.
Ярко сияет солнце, горизонт чист. Мне хорошо виден солнечный зайчик, который мы не должны выпускать из центра объектива солнечного компаса. В ушах непрерывно, с одинаковой слышимостью, звучат сигналы радиомаяка. Мы идем в зоне.
Через двадцать минут полета впереди показались какие-то темные пятна.
Бабушкин посмотрел в бинокль, затем наклонился ко мне и крикнул:
– Кажется, туман!
«Не страшно. Лишь бы полюс был открыт», – подумал я.
Скоро мы уже ясно различали клочья тумана. Дальше, к северу, они сгущались. Постепенно поверхность океана скрылась за сплошной дымкой. Над нами появились высокие перистые облака.
Самолет шел на высоте тысячи пятисот метров. Погода заметно портилась. Мы летели уже в прослойке облаков.
Ко мне подошел Отто Юльевич.
– Ну, как?-спросил он, показывая на облака.
– Лететь еще можно, - ответил я.
Мы решили итти вперед и только в том случае повернуть обратно, если верхние и нижние облака сомкнутся и начнется обледенение.
Прислушиваясь к ровному гулу моторов, я размечтался и мысленно уже вел на посадку свой крылатый корабль. Я и не подозревал, что в это время бортмеханики переживали очень тяжелые минуты. Морозов заметил подозрительный пар, поднимавшийся от левого среднего мотора. Он позвал Бассейна, и они вдвоем принялись осматривать мотор.
Предполагая, что в появлении пара виновна дренажная трубка, Бассейн закрыл ее конец рукой. Но пар продолжал итти.
Еще и еще раз осмотрев мотор, Морозов обнаружил, что пар просачивается снизу, из крыла. Он приложил руку к нижнему шву крыла. Рука стала влажной, и механики сразу поняли, что из радиатора вытекает незамерзающая жидкость – антифриз.
Бассейн подошел к Отто Юльевичу и, наклонившись, чтобы никто не слышал, сказал:
– Разрешите доложить, товарищ начальник. Через час, а может быть и раньше, один из моторов выйдет из строя. Повреждена магистраль – из мотора вытекает антифриз. Предстоит вынужденная посадка.
– Как посадка?
За окном сплошные облака. Как же садиться?..
Помолчав минуту, Шмидт спросил:
– А Водопьянову вы доложили?
– Нет еще, но я заранее знаю, что командир скажет: «Полетим на трех моторах».
– Я тоже думаю, что лучше лететь вперед. Если уж придется садиться, то по крайней мере как можно ближе к полюсу… Вы все-таки доложите командиру.
Бассейн подошел ко мне:
– Товарищ командир, через час, а может быть и раньше, один из моторов выйдет из строя.
Эти слова не сразу дошли до сознания, хотя Бассейн с предельной ясностью и четкостью рассказал о создавшемся положении. Мои мысли были далеко, там – на полюсе.
– Какой мотор? Почему?
– Левый средний, - ответил Бассейн.-Мотор где-то под крылом теряет антифриз. Вероятно, в радиаторе течь.
– Ты кому-нибудь говорил об этом?
– Только Отто Юльевичу.
– И что он?
– Он приказал доложить тебе.
Я немного подумал и решительно сказал:
– Полетим на трех моторах, Флегонт! Там будет видно.
– Правильно, Отто Юльевич тоже считает, что нужно итти вперед.
– Отлично! Только смотри, Флегонт, больше никому ни слова.
Во время этого разговора Отто Юльевич внимательно следил за нами. Он догадался о моем решении и, когда наши взгляды встретились, улыбнулся. В его улыбке я почувствовал одобрение.
После ухода Бассейна Отто Юльевич подошел ко мне.
– Ну, что вы решили?-спросил он.
– Полетим на трех, - ответил я начальнику. – Прислушайтесь к моторам, они ведь работают, как звери! И не кажется ли вам, что левый средний, тот, что должен через час остановиться, работает лучше всех?
Отто Юльевич с необычайной нежностью положил руку на мое плечо:
– Летите спокойно! Мы идем не всем отрядом. Можно немного рискнуть.
Когда Бассейн возвращался в левое крыло, его остановил Папанин. Он уже давно присматривался к стремительно бегавшим по самолету механикам. Ему показалось подозрительным, что они то забираются в левое крыло, то спешат к запасным бакам или за инструментами.
Взяв механика под руку, он тихо спросил:
– Слушай, браток, что случилось?
– Где?
– Да там… В крыле.
– В крыле? Ничего не случилось, - невозмутимо пожимая плечами, ответил Флегонт.
– А может все-таки скажешь?-продолжал Папанин, заглядывая в ясные глаза Бассейна.
Но он ничего не прочел в них, кроме безмятежного покоя и легкого удивления.
Я вел машину сквозь облака. Приборы поглощали все мое внимание. Изредка я прислушивался к ровной песне моторов. Ни один самый легкий диссонанс не нарушал мощной гармонии. Все четыре мотора работали безупречно.
«А что, если левый средний все-таки выйдет из строя? Неужели мы будем вынуждены опуститься?» В это не хотелось верить. Усилием воли я подавил нахлынувшую тревогу.
«Скорее бы кончились облака, тогда, на худой конец, легче будет найти удобную для посадки льдину».
Ко мне подошел Спирин. Он осмотрел все приборы, уточнил курс.
Я молча сидел у штурвала. Как-то подозрительно осмотревшись, Спирин наклонился ко мне:
– Погода-то какая, а?
– Ничего, Иван Тимофеевич, до полюса еще далеко. Увидим и хорошую, - стараясь казаться беззаботным, ответил я.
– Увидим ли?-неуверенно протянул Спирин.
– Конечно! А где мы сейчас находимся?
– Подходим к восемьдесят пятому градусу. До полюса еще около шестисот километров.
Разговаривая со мной, Спирин все время внимательно следил за моими движениями, за выражением моего лица. А я думал: «Ничего ты, дружище, не знаешь. Ведь с минуты на минуту должен остановиться мотор. Сказать тебе, что ли? Нет, не скажу. Не надо расстраивать».
Но Спирин, оказывается, раньше меня узнал о том, что мотор теряет антифриз. В свою очередь он тоже решил ничего не говорить мне.
Так мы и остались каждый при своей «тайне»-решили не расстраивать друг друга.
Погода все ухудшалась. Вот-вот сойдутся облака. Казалось, что мы мчимся прямо в пасть огромного свирепого чудовища.
Я посмотрел на Бабушкина. Тот, действительно ничего не подозревая, спокойно сидел за вторым управлением.
Кивнув Михаилу Сергеевичу, я указал на окно: плохо, мол, там! Бабушкин понял меня, наклонился в мою сторону и громко крикнул:
– Ничего, Миша, долетим!
Пока мы с Бабушкиным неуклонно вели машину вперед, Бассейн, Морозов и Петенин не теряли ни минуты. Они прорезали металлическую обшивку нижней части крыла, нашли в верхней части радиатора течь во фланце и поспешно обмотали трубку фланца изоляционной лентой и тесьмой. Но потеря антифриза не прекращалась. Драгоценная жидкость капля за каплей уходила из мотора.
Трудно определить, кому из механиков первому пришел в голову еще один способ спасения сочившейся из мотора жидкости. Возможно, что всем троим одновременно. Во всяком случае все они дружно взялись за работу. Размотали ленту, стали прикладывать к трещине во фланце сухие тряпки и, когда тряпки пропитывались жидкостью, отжимали их в ведро, а затем с помощью насоса перекачивали жидкость обратно в бачок мотора.
Для этой, казалось бы, несложной операции механикам пришлось снять перчатки и в двадцатиградусный мороз, при сильном ветре, высовывать наружу голые руки. Очень скоро обмороженные руки покрылись кровавыми ссадинами, а на ладонях от ожогов горячей жидкостью появились волдыри.
Горизонтальный коридор среди облаков, в котором мы летели, становился все уже. Наконец, оба слоя облаков сомкнулись, и мы оказались в сплошном молоке.
Все мое внимание было устремлено на приборы. Мы шли слепым полетом. Я потерял ощущение времени. Со все большей остротой в усталом мозгу вспыхивала мысль: «Сейчас остановится мотор».
И совершенно неожиданно я услышал голос Бассейна:
– Командир, лети спокойно! Мотор будет работать!
Волна счастья захлестнула меня. Не оборачиваясь, я кивнул головой: «Спасибо, друг!»
Мы продолжали слепой полет, строго выдерживая прямую по меридиану. Винты с силой рассекали облака.
Ко мне подошел Отто Юльевич:
– Как вы себя чувствуете? Механики доложили мне, что мотор не подведет.
– Все в порядке, товарищ начальник. Теперь-то мы долетим!
Сигналы радиомаяка непрерывно напоминали о том, что самолет идет в зоне. Облачность стала редеть. Появилась дымка, сквозь которую слабо просвечивало солнце.
В центре объектива солнечного компаса заиграл чуть заметный зайчик.
На восемьдесят восьмом градусе нам навстречу засияло яркое солнце. Словно кто-то отдернул гигантский занавес, сотканный из облаков. Лучи скользнули по обшивке корабля и зажгли ее мириадами веселых искристых огоньков.
Мы неслись над бескрайными ледяными просторами. С высоты тысячи восьмисот метров лед выглядел совсем ровным, - хоть садись на любую льдину.
Четыре мотора попрежнему работали прекрасно, но один из них питался и жил силой человеческого энтузиазма. Трое наших товарищей, несмотря на мучительную боль, продолжали по очереди вливать в мотор драгоценную жидкость.
Все были уверены, что и на полюсе хорошая погода. Но пришлось еще раз поволноваться: впереди снова показались облака. Можно было смело лететь под ними, но мы не хотели терять солнце; без солнца Спирину трудно было бы точно определить полюс.
Оставалось сто километров. Решено было, в случае невозможности сесть на полюсе, вернуться на восемьдесят восьмой градус и там сделать посадку. При первом же прояснении погоды лететь на полюс.
Каждые десять минут Спирин брал высоту солнца.
– Через двадцать минут будем на полюсе!-сообщает мне Иван Тимофеевич.
В ответ я киваю головой, а сам смотрю вниз: хоть бы одно окошко в облаках! Мучительно преследует мысль: не спускается ли облачность до самого льда?
Двадцать минут тянулись нескончаемо долго. Из штурманской рубки не спеша выходил Спирин. С сосредоточенным видом брал он высоту солнца и возвращался в рубку производить свои вычисления.
На самолете все знали, что мы приближаемся к цели. Люди притихли и с нетерпением ждали заветного сообщения Спирина.
И вот Иван Тимофеевич снова вышел из своей рубки.
Теперь на лице его сияла улыбка. Он подошел ко мне и произнес торжественно и тихо:
– Под нами полюс!
«Под нами полюс!»
Мне захотелось запеть во весь голос, да так, чтобы услышала вся родная страна! Непередаваемо прекрасное чувство захватило в этот момент все мое существо.
Полюс! Веками стремились сюда люди. Они жертвовали своей жизнью, пытаясь пробить путь к вершине мира.
И вот я – в прошлом простой деревенский парень, ныне летчик, воспитанный большевистской партией, – нахожусь над полюсом! Еще несколько минут, - и я посажу нашу машину там, где никогда не садился ни один самолет.
С быстротой молнии разнеслась по машине весть о том, что мы достигли полюса. Я видел ликующие лица своих товарищей.
Из штурманской рубки вышел Шмидт. Он направился ко мне, должно быть желая что-то сказать, но я предупредил его:
– Отто Юльевич, раз мы над полюсом, разрешите пробиться вниз!
Шмидт видел, что я весь горю от нетерпения.
– Подожди, друг мой!-ласково сказал он.-Не надо торопиться. Спирин еще раз проверяет расчеты.
– А я и не тороплюсь, попросту хочу бензин сэкономить, - оправдывался я.
– Оно и видно, - рассмеялся Отто Юльевич.
К нам подошел Спирин.
– Проверили?-спросил Шмидт.
– Да, под нами полюс, - подтвердил Спирин, - но я прошу пролететь немного далее.
– Это зачем?
– Для страховки.
– Правильно, - согласился Шмидт, - лучше пролететь, чем недолететь.
Сначала я запротестовал:
– Ведь не ошибся же Спирин, ведь полюс под нами!
Но, подумав, согласился: лучше перевыполнить задание, чем недовыполнить его.
Отто Юльевич написал очередную радиограмму о том, что мы находимся над полюсом. Иванов стал передавать ее в Москву. Но едва он отстучал ключом одно-два слова, как рация вышла из строя. Связь с землей оборвалась.
Десять минут летели мы по ту сторону полюса, и наконец я получил разрешение пробивать облака.
– Ну, теперь делай, что хочешь!-пряча улыбку в бороду, сказал мне Отто Юльевич.
Прежде всего я развернулся на сто восемьдесят градусов: все-таки ближе к полюсу. Затем убрал газ и с высоты тысячи семисот пятидесяти метров, как с огромной вышки, нырнул в облака.
Солнце мгновенно скрылось. Мы погрузились в облака. Все прильнули к окнам.
«Что-то там? Есть ли внизу ровные льдины?», с тревогой думал я, вновь сосредоточив все свое внимание на приборах. «Что, если облачность тянется до океана?»
…1000 метров – ничего не видно. 900… 800… 700…
Вдруг сквозь облака промелькнул лед, но так стремительно, что мы не успели разглядеть его. И снова все скрылось.
600 метров… Наконец-то! Словно сжалившись над нами, облачная пелена разорвалась.
Перед нашими глазами раскрылась панорама вершины мира.
Бесконечные ослепительные ледяные поля с голубыми прожилками разводьев. Беспредельная поверхность океана, как бы вымощенная множеством плит самых разнообразных очертаний и размеров; они напоминают геометрические фигуры неправильной формы, вычерченные неуверенной детской рукой.
«Кто окажется прав, - промелькнуло в мыслях, - мои оппоненты, уверявшие, что на полюсе сесть невозможно, или я?»
Еще несколько мгновений, и этот вопрос будет решен.
Я делаю круг, выбирая подходящую льдину. Самолет продолжает снижаться. Моторы работают на малых оборотах.
– Михаил Васильевич, вот замечательная площадка! – кричит кто-то неистовым голосом.
– Товарищ командир, садись на мою льдину – вот она! – кричит другой.
– Подождите, здесь их много!-отвечаю я.
Мое внимание привлекает просторная льдина продолговатой формы.
Мелькает мысль: «Мы шли со встречным ветром, значит ветер будет дуть вдоль льдины. Сесть можно».
Ко мне подходит Отто Юльевич.
– Нашли?..
– Да, - отвечаю я, делая крутой разворот и указывая глазами на льдину.-Вот эта, мне кажется, встретит нас гостеприимно.
– Хороша!-говорит Михаил Сергеевич.
Шмидт внимательно смотрит на ледяное поле. Подходит Спирин.
Он предлагает снизиться метров до двадцати и пройти над льдиной бреющим полетом.
Все смотрят вниз. Даже механики оставили свой пост – перестали собирать антифриз: теперь можно не беспокоиться! Долетели!
Одному только Симе Иванову не до льдины. Он исправляет свою рацию. Она испортилась в самый неподходящий момент. Сима слышал, как его непрерывно вызывала Москва, вызывал Рудольф… и не мог им ответить. А главное, не мог сообщить о том, что мы достигли полюса.
Понимая переживания радиста, Иван Дмитриевич сказал шутливо:
– Смотри, браток, вон Водопьянов хочет сесть на мою льдину!
Но все попытки отвлечь Симу были напрасны.
Я снизился метров на пятьдесят, стараясь не заходить далеко, чтобы не потерять из виду намеченную площадку. Ориентируясь по узкому разводью, черневшему между льдинами, опустился еще метров на двадцать и пошел бреющим полетом.
Впереди показалась огромная гряда торосов. За ней должна начаться выбранная мной льдина.
– Вот она!-крикнул я Спирину и Бабушкину. – Смотрите!
Хаотические нагромождения торосов сплошь окружали льдину; она напоминала средневековую крепость, обнесенную высокой, неприступной стеной.
Льдину покрывали редкие пологие ропаки разной величины, а среди ропаков была ровная чистая площадка, примерно семьсот на четыреста метров.
Пролетая над площадкой, мы заметили заструги, такие же, как на островах Земли Франца-Иосифа или в тундре. Судя по торосам, лед был толстый, многолетний.
Развернувшись еще раз, я снова прошел над площадкой. Спирин открыл нижний люк штурманской рубки и приготовился по моему сигналу бросить дымовую шашку. Горит она всего полторы минуты; за это время нужно успеть сделать круг и, определив по дыму направление ветра, пойти на посадку.
Спирин бросил шашку в том месте, где самолет должен коснуться лыжами льда.
Я быстро развернулся, зашел против ветра (как я и предполагал, он дул вдоль площадки) и снизился еще метров на десять.
С огромной быстротой подо мной замелькали торосы, вот-вот задену их лыжами.
Кончилась гряда торосов. Впереди ровная площадка. По белому снегу навстречу стелется черный дым. Прошу Бабушкина, как только самолет коснется снега, дернуть трос и раскрыть парашют, служащий воздушным тормозом.
Убираю газ, подвожу самолет на посадку. Медленно тяну штурвал на себя; машина опускает хвост, секунды две идет на высоте примерно одного метра… Резко беру штурвал на себя. Самолет мягко касается нетронутой целины снега. На всякий случай выключаю моторы – вдруг не выдержит льдина и машина провалится…
Бабушкин дергает за трос, парашют раскрывается. Самолет катится вперед и не проваливается. Снова включаю моторы: раз уж садиться, так по всем правилам – с работающими моторами.
Пробежав двести сорок метров, самолет останавливается.
21 мая, 11 часов 35 минут…
Мы и не заметили, как оказались в объятиях друг у друга.
А еще через минуту мы ступили на полюс.