ПЕРВЫЕ ПОЖАРЫ
ПЕРВЫЕ ПОЖАРЫ
То не вiтер, ой-бо то не хмари,
Не з блискавицею rpiм,
То плаває у пожарi
Бiлоснiжний панскiй дiм…
Это была весна грозного 1812 года. В то время когда полчища Наполеона, заняв Польшу, готовились вторгнуться в Россию, Кармалюк уже собирал в лесах свой первый загон.
В песне «То не мiсяць сходить» рассказывается: Кармалюк собрал «на нараду» своих хлопцев и спрашивает их:
Ой ви, хлопці, ви, молодцi,
Що будем робити?
Чи будемо панiв слухать,
А чи будем бити?
И хлопцы-молодцы отвечают своему атаману:
Ой, не хочем панiв слухать,
Панщини робити,
Скажи слово, Кармалюче,
Будем панiв бити.
По Тильзитскому миру, заключенному Александром I с Наполеоном в 1807 году, было образовано герцогство Варшавское, которое во всем зависело от Франции. Но польские паны видели в этом акте желание Наполеона возродить великую Речь Посполитую. И как только Наполеон, под властью которого была уже почти вся Западная Европа, двинул свои войска к границам России, польские паны начали закатывать пиры в честь своего гения спасителя. Они были уверены, что России пришел конец. Молодые шляхтичи садились на коней и мчались помогать французам бить москалей. Для снаряжения этих «храбрых рыцарей» нужны были деньги, и паны принялись выколачивать их из своих хлопов.
Войска Наполеона перешли русскую границу в июне 1812 года. Военные действия Подолии не захватили. Все лето бои велись на территории Литвы и Белоруссии, а на Подолии жизнь продолжала идти так, точно войны и не было.
Еще в начале мая по селу Головчинцам поползли слухи: в лесу появились гайдамаки. А недели через две к пани Розалии примчался перепуганный арендатор корчмы Хаим Лейбович.
— Ясновельможная пани, что я вам скажу!.. Что я вам скажу!..
— Цо? Цо стало?
— У меня Кармалюк с гайдамаками был.
— Цо-о?! — испуганно протянула пани Розалия. — Не плець глупства!
— Был! Ой, побей меня бог, был. Я уже лег спать, как слышу — стучат. Я думал, какой-то проезжий пан. Иду открывать. Отворил дверь и попал им прямо на пики! Ай, как я только остался жив…
Хаим рассказал, как гайдамаки, забрав у него деньги (всего семнадцать рублей), выпили, закусили и приказали: передай, мол, пани Розалии, пусть ждет в гости.
— Чтоб я так был жив! — закончил Хаим свой рассказ. — Я бы не осмелился вам, ясновельможная пани, нести эти слова, но они грозились, что голову снимут, если не передам…
Долго пани Розалия, забыв про шляхетскую спесь, расспрашивала Хаима о гайдамаках, но он ничего нового сказать не мог.
Пан Пигловский помчался за командой солдат в Литин. В панике пани Розалия забыла наказать мужу, чтобы он вернулся в тот же день. Вспомнив об этом, она пришла в ужас от мысли, что он может запить, и ей всю ночь придется быть в доме одной. Она с ума сойдет! На хлопов положиться нельзя. Они не только не защитят ее, а еще и Кармалюку помогут. Враги! Одни лютые враги окружают ее.
Земский исправник Улович дважды посылал нарочного в село Березное к пану Сераковскому, на которого крестьяне писали жалобу за жалобой. Но полковник бывших польских войск и не собирался, видимо, приезжать в Литин. Складывать и дальше в кучу жалобы эти было уже невозможно, ибо сам губернатор требовал объяснений, и Улович собрался ехать к нему.
Был уже готов экипаж, как вдруг в кабинет исправника ввалился пан Пигловский. Упав в кресло, он выдавил, с трудом ворочая языком:
— Гайдамаки… Гайдамаки…
— Какие гайдамаки? — изумился исправник. — Где?
— В корчме…
Пан Пигловский был настолько пьян (всю дорогу он тянул из бутылки для храбрости), что с большим трудом смог объяснить, что произошло. Исправник не придал его рассказу особого значения, решив, что пан Пигловский, будучи вечно пьян, несет чепуху.
— Да полно вам! Какие гайдамаки? Откуда они взялись?
— Як маму кохам!.. — твердил пан Пигловский. — Гайдамаки! Живые гайдамаки…
Пани Розалия весь день нетерпеливо поглядывала на дорогу, но супруг не появлялся. Дворовые о чем-то таинственно шептались, по селу, как доносили шпики, из хаты в хату передавались все новые подробности о ночных гостях. Многие не вышли на работу, хотя был день панщины. Случись такое в другое время, пани Розалия давно бы выпорола их, а сейчас боялась и заикнуться об этом. Приказала только эконому записать имена всех ослушников, решив расправиться с ними, как только вернется муж с солдатами.
Но подходил вечер, а пан Пигловский не возвращался. Пани Розалия ходила из комнаты в комнату по своему большому дому, и в каждом темном углу ей чудились гайдамаки с косами. А в корчме в это время гудели, как потревоженные шмели, мужики. Они знали, что пан помчался в Литин, а пани боится из дому выйти, и радовались этому, как дети. Они вновь и вновь просили Хаима рассказать, как гайдамаки выглядели, что они велели пани передать, как она испугалась, когда он прибежал к ней. Хаим, видя, с каким одобрением мужики относятся к гайдамакам, начал все больше и больше привирать и в конце концов стал рассказывать, что он принял их, как дорогих гостей.
Проезжие, останавливавшиеся в корчме, несли слух о гайдамаках по своим селам, и он распространялся, как волны от брошенного в воду камня.
Борьба гайдамаков с польскими панами имела столетнюю историю.
После воссоединения Украины с Россией в. 1654 году все земли, лежавшие на правом берегу Днепра, остались под властью Польши. Шляхта, вернувшись в свои разоренные, опустевшие имения, с особым ожесточением и злорадством принялась там «хозяйничать». Но народ не мог уже безропотно сносить тот гнет, против которого он столько лет боролся с оружием в руках. В первых десятилетиях XVIII века на правобережной Украине все чаще начали появляться гайдамацкие загоны. Ядро их, как правило, составляли запорожские казаки, а вокруг них группировались беглые крестьяне. Из казаков определялись и атаманы — люди бесстрашные, искушенные во всех тонкостях партизанской борьбы.
Переправлялся такой загон через Днепр и вихрем мчался по Подолии и Волыни на своих быстроногих конях, разоряя и сжигая поместья. Воинские команды жолнеров ничего не могли сделать. «Один гайдамак, — с горечью признавался ксендз Китович, — ворвавшись между поляками, мог в один момент разогнать их сорок человек, нанеся каждому из них или рану, или смерть». Народ с радостью встречал гайдамаков и всячески помогал им. А нередко, пользуясь их поддержкой, все село бралось за косы и громило дом своего ненавистного пана. «Пользуясь нынешними временами буйствующих гайдамаков, — сообщается в жалобе одного вельможного стольника, — подданные напали ночью и нанесли ущерб».
В 1775 году русский царизм ликвидировал Запорожскую Сечь, и партизанская борьба гайдамацких загонов, лишившись главной опоры своей, начала стихать. Однако совсем она не прекратилась. Нет-нет да и вылетали из бескрайних лесов гайдамацкие загоны. Но теперь, ядро их составляли не казаки, а беглые солдаты. Крестьяне же чаще всего днем пахали землю, а ночью, взяв косы, помогали гайдамакам. А когда шляхта устраивала облавы в лесах, то крестьяне, рискуя жизнью, прятали своих товарищей по борьбе, что делало гайдамаков неуловимыми.
Кармалюк тоже взялся за этот дедами и прадедами испытанный метод партизанской борьбы. На первых порах ядро загона составляли Хрон и такой же, как и они, беглый солдат Удодов. Связь с крестьянами сел они держали через земляка Устима — Ткачука. Район действия отряда был невелик: он ограничивался Головчинцами и ближайшими селами. Да и вел себя в первое время Кармалюк довольно миролюбиво. Он часто бывал дома. Пигловские, зная это, боялись сами трогать его, а чтобы вызвать команду солдат, на то у них не было веских оснований. Им приходилось мириться и с тем, что крестьяне уклоняются от панщины. Но как только войска Наполеона двинулись в глубь России, Пигловские тоже перешли в наступление. К ним на помощь поспешила вся окрестная шляхта.
На стороне Пигловских было, конечно, значительно больше сил, чем у Кармалюка. Да к тому ж осенью в Одессе вспыхнула эпидемия чумы и перекинулась на Подолию. В селах, на дорогах — всюду стояли заставы, которые не пропускали никого без справки, что человек идет из тех мест, где нет чумы.
В таких условиях Кармалюку стало очень трудно вести борьбу, и он ушел. Куда? Это, к сожалению, неизвестно. Кочует он где-то со своими хлопцами всю зиму, а ранней весной следующего года вновь появляется в родных местах.
Обстановка к этому времени изменилась в его пользу. Зима заглушила эпидемию чумы. Великая армия Наполеона была разбита и изгнана из России.
Народ, изгнав французских оккупантов из своей страны, не хотел продолжать войну в чужих краях, и мобилизация рекрутов, рабочего скота, подвод начала встречать со стороны крестьян все увеличивавшееся сопротивление. Польские паны, увидев, что их надежды на возрождение Речи Посполитой рухнули, приуныли.
В Головчинцах и окрестных селах из уст в уста передавали новость: в селе Дубовом гайдамаки напали на богача Федора Шевчука. Избили хозяина, забрали деньги и скрылись. Никто того точно не знал, но начали поговаривать, что это Кармалюк вернулся со своими хлопцами и теперь-то он исполнит обещание навестить пани Розалию. Да и другим панам, говорили мужики, несдобровать.
Недалеко от села Дубового на собственном хуторе жил Иван Сало. Он зажал в кулак все село: не было в Дубовом семьи, которая бы не числилась в его должниках. Взаймы давал он щедро, но проценты драл бешеные. Сам он давно не ходил за плугом, не махал цепом. Все это делали батраки. Он арендовал мельницу, корчму, в его руках был весь извоз. За что мужик ни хватится — смолоть ли, купить ли соли, — нужно было перед Иваном Салом шапку ломать. Жадный, жестокий и страшно мстительный, он беспощадно расправлялся с теми, кто хоть как-то мешал ему. И Данило Хрон угодил в солдаты только за то, что не смог вернуть долг ему. Данилу отдали в солдаты, а тот, кто должен был идти, уплатил за него долг Салу. Данило поклялся отомстить и за себя и за других. И когда он первый раз убежал, то пошел прямо в Дубовое. Но кто-то шепнул Ивану Салу, что Данило вернулся и похваляется пустить ему красного петуха. Сало нагрянул к Хрону, связал его и отправил в Литин. Первым помощником его был такой же мироед, как и он, Федор Шевчук.
И вот Федор поплатился за это. У него не только добро взяли, но и выпороли так, что он не может и сесть. Пластом на брюхе лежит. И это бы еще ничего. Чужая беда не своя. Но гайдамаки расспрашивали Шевчука об Иване. Много ли у него денег? Где прячет их?
Как услышал Иван Сало об этом, запряг лучших коней и погнал в Литин. Исправник благосклонно принял от него и окорок и бутылки с настойками, а послать полицейских для поиска разбойников отказался. И даже недовольство высказал:
— Что это ты отрываешь меня от дела? Экая важность: кто-то выпорол Шевчука. Да насолил он, видно, своим же мужикам, вот они и отомстили. А вы гвалт поднимаете: «Разбойники! Гайдамаки!».
Возвращался Иван Сало домой и клял исправника на чем свет стоит. Ну, гад лупоглазый! Подарки забрал да еще и облаял. И все потому, что он мужик. А если бы прикатил какой-нибудь паршивый панок — о, исправник бы все дела забросил и помчался спасать его!
Раньше, бывало, не успеет Иван Сало перекреститься и лечь, как тотчас уснет. А там уж и третьи петухи поют. Пора вставать. После же того как Федора Шевчука разгромили гайдамаки, ночи стали тянуться бесконечно. Ворочается Иван с боку на бок да все прислушивается: не ходит ли кто по двору, не ломает ли замки на амбарах, не выводит ли лошадей из конюшни? Петухи точно заснули: давно бы пора уже второй раз кричать. А может, им уже и шеи посворачивали? Нет, подают голос, слава тебе господи. Теперь, считай, что и эта ночь прошла. Э-э… Кто ж это у двери завозился? Или ему опять послышалось? Нет, стучат! Спаси и помилуй, господи, раба твоего…
Иван слышит: кто-то грохает в дверь и кричит:
— Антон, отвори!
Неужели с пасынком сговорились? Пригрел гадюку на груди! Дверь трещит от ударов, женщины с криком мечутся в одних рубахах по дому. Надо открывать, а то вон грозятся, что еще хуже будет. Надеяться, что кто-то услышит да придет на помощь, бесполезно: до деревни больше версты. И время такое, что спят все как убитые.
— Горпино! — кричит Иван сестре, которая живет у него тоже на положении батрачки. — Иды видкрый! Явдохо, запалы свичку!
Горпина, перекрестившись, идет открывать дверь. Она так боится своего грозного брата, что никакой страх перед гайдамаками не в силах заставить ослушаться его. Три вооруженных человека врываются в дом и вяжут всех. Во дворе, судя по гомону и топоту, мечутся еще человек десять.
— Давно мы уже на тебе важили! — говорят пришедшие, скручивая Ивану Салу руки. — Виддавай, падлюка, награбовани гроши!
Но деньги Ивану дороже жизни. Как ему ни грозили, он твердил одно: нет. Тогда Кармалюк — а пришел действительно он — приказал поджечь каморы, конюшню, коровник, овчарню, ток, стога сена и соломы. Все награбленное добро по ветру пустить, чтобы другим не повадно было. Все бумаги, все книги долговые тоже в огонь! Пусть-ка попробует теперь доказать Иван Сало, кто и сколько ему должен!
Взвился огонь над хутором, и в Дубовом ударили в колокола. Пора уходить.
Гудят набатные колокола. Люди выбегают из хат, но, увидев, что горит хутор ненавистного Ивана Сала, только рукой машут: туда его добру и дорога!
У Марии все время тревожно было на душе. Она и верила тому, что Устим, как шла молва, сжег хутор Ивана Сала, и не верила. И вдруг прибегает как-то Иванко и шепчет:
— Мамо, пастухи нашого батька в лиси бачылы…
Новость, принесенная пастухами, быстро облетела село. Пани Розалия принялась допрашивать их. Грозилась до смерти запороть розгами, если не скажут правду, но, однако, никого не тронула.
— Эге, — заговорили мужики, — поджала хвост, ведьма! Боится, значит, чтобы и ей не было того, что Ивану Салу.
Пан Пигловский послал нарочного в Лития. Но тот вскоре вернулся: какие-то вооруженные люди, одетые по-шляхетски, встретили его в лесу, забрали письмо и приказали поворачивать назад. Да еще и пригрозили: поедет второй раз, так легко уже не отделается. Велели и пани передать: пусть сидит и ждет их в гости. А вздумает куда-то удирать — все равно перехватят ее на дороге. Тогда, мол, еще хуже будет.
Это произошло днем 30 июня 1813 года. А как только стемнело, из головчинского леса вышла ватага вооруженных людей и, растянувшись цепочкой, направилась к панскому дому.
В первую очередь решили уничтожить винокурню. Сбили замки, внесли в помещение все дрова, что нашлись рядом, и подпалили со всех четырех углов.
За винокурней вспыхнули амбары, скирды на току.
Пани Розалия, как увидела в отсветах зарева пожара гайдамаков с ружьями, пиками и косами, так и грохнулась в обморок. Ее отлили водой, как это делала она, когда кто-нибудь терял сознание под розгами, усадили в кресло. Вылили несколько ведер воды и на пана Пигловского, но он был так пьян, что только отфыркивался, раздувая мокрые усы.
В доме не горит ни одна свеча, но от зарева пожара светло как днем. У пани Розалии от страха перехватывает дыхание. Что они хотят делать с нею? Бросить в огонь? Но она отдаст все деньги и ценности, только бы они даровали ей жизнь. Что ж они так долго молчат? Вот входит еще один. В шляхетской чемерке, в сивой шапке, с двумя пистолетами за широким красным поясом. Йезус-Мария! Кармалюк!..
Взявшись за рукоятку пистолета, Кармалюк долго, в упор, с ненавистью смотрит на нее. Все гайдамаки его замерли, готовые, как видит она, по первому же его велению схватить ее. У пани Розалии леденеет сердце и отнимается язык. Все. Погибла, погибла она. Будь проклят тот день, когда ей пришло в голову отдать этого Кармалюка в солдаты!
— Что, ясновельможная пани, не узнаете? — с иронической, ничего доброго не обещающей улыбкой спрашивает Кармалюк. — Думали, не доведется встретиться? Что ж молчите? Хлопцы! Несите розги, что пани приготовила для ваших спин.
Пани Розалия, увидев, что два гайдамака кинулись выполнять приказание Кармалюка, упала перед ним на колени.
— Молите бога, что у меня не поднимается рука бить женщину. И запомните, — продолжал Кармалюк, — хоть пальцем тронете кого, тогда пеняйте на себя!
Нагрузив панским добром панские же возы, загон Кармалюка спокойно выехал из Головчинцев и скрылся в лесу.
Исправник читал письмо пана Пигловского и глазам своим не верил. Такого разбоя не было со времен Колиивщины. И, значит, теперь точно установлено: атаманом у этих гультяев — беглый рекрут Устим Кармалюк. Теперь дело дойдет и до губернатора. Посыплются вопросы, предписания: поймать, представить. А где он? А как его поймать? Солдат в инвалидной команде мало, шляхта только на язык храбра, а мужики хоть и пойдут на облаву под страхом наказания, но на них надежда плохая. Кармалюк, как слышно, раздает им все отобранное у панов добро, и они, конечно, скорее спрячут его, чем выдадут властям. Вот это история, вот это задача…
В Головчинцах исправник застал полный разгром. Кроме панского дома, все сгорело. Да и дом уцелел только потому, что в его флигелях жила дворня, которую пожалел Кармалюк. Пани Розалия лежала в постели еле живая. Возле нее хлопотал доктор, а пан Пигловский запил с горя.
Допрос мужиков ничего не дал, ибо все отвечали одно: подожгли, нагрузили возы и уехали. Устим Кармалюк, верно, был. С ним еще Данило Хрон. А остальные все чужие. Из головчинских никто в этом нападении замечен не был. Куда скрылись? В лес. Это, дескать, все видели. А куда дальше, то как же знать: за ними следом никто не шел.
— Скрываете преступников, мерзавцы! — кричал исправник, собрав мужиков возле церкви. — Ну, я докопаюсь! Я вас всех, подлецов, в Сибирь укатаю!
И поп увещевал мужиков. Но они, точно сговорившись, повторяли то, что уже сказали раньше. Исправник понял: от них ничего больше не добьешься. Они или же действительно ничего не знают, или же, боясь мести Кармалюка, не говорят. А может, и просто все до единого связаны с ним: днем сено косят на панском лугу, а ночью разбойничают с теми же косами. Вот и попробуй после этого поймать Кармалюка.
Разгром Пигловскцх всполошил шляхту. Со всего уезда в Головчинцы ехали паны. Но не столько, чтобы высказать соболезнование, сколько затем, чтобы посмотреть, что натворили гайдамаки. Пани Розалия никого не принимала. Столько рассказов ходило о том, как она валялась в ногах у своего хлопа и просила у него пощады, что ей стыдно было показываться шляхте на глаза.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.