Глава третья КРЫМСКОЕ ЗАТОЧЕНИЕ
Глава третья
КРЫМСКОЕ ЗАТОЧЕНИЕ
Беженцы в собственной стране
В конце марта 1917 года Мария Федоровна с дочерью Ольгой, ее мужем полковником Н. А. Куликовским, мужем второй дочери Ксении великим князем Александром Михайловичем переехала в Крым. Великая княгиня Ксения Александровна со своими тремя старшими сыновьями прибыла туда из Петрограда вместе с семьей Юсуповых немного позже. В Крыму вдовствующая императрица находилась в течение двух с половиной лет, до апреля 1919 года — сначала в Ай-Тодоре, затем в Дюльбере и Хараксе. Это пребывание стало для нее практически домашним арестом, полным постоянных лишений и унижений.
Вместе с Марией Федоровной в Крыму находились некоторые члены бывшей императорской семьи и люди, близкие к ним. В имении Ай-Тодор проживали ее дочери: старшая Ксения Александровна с мужем и их шестеро детей — Андрей, Никита, Ростислав, Федор, Дмитрий, Василий; младшая дочь Ольга Александровна со своим вторым мужем полковником в отставке Н. А. Куликовским и маленьким сыном Тихоном (родившимся в Ай-Тодоре 13 августа 1917 года), а также графиня Менгден, фрейлина Евреинова, генерал Фогель и другие.
В имении Чаир жили великий князь Николай Николаевич с супругой Анастасией Николаевной, князь С. Г. Романовский, граф С. В. Тышкевич с супругой, князь В. Н. Орлов, доктор Малама и генерал Болдырев. В имении Дюльбер обосновались великий князь Петр Николаевич с супругой Милицей Николаевной, их дети Роман и Марина, генерал А. И. Сталь с дочерьми Еленой и Марией, в Кореизе — дочь Ксении Ирина с мужем Ф. Ф. Юсуповым.
Вначале вдовствующей императрице разрешалось совершать прогулки по всему Ай-Тодору, но, когда в конце апреля в Ялту прибыли два военных корабля, на борту которых находились 250 матросов и командиров Черноморского дивизиона, ситуация резко изменилась. В апреле 1917 года в имениях, где проживали члены царской семьи, был произведен обыск. Сохранилось письмо, вскоре после этого события написанное вдовствующей императрицей великой княгине Ольге Константиновне. В нем Мария Федоровна подробно описывала те унижения, которым она тогда подверглась:
«…А как грубо и непристойно с нами обращались на прошлой неделе во время домашнего обыска! В половине шестого утра я была разбужена морским офицером, вошедшим в мою комнату, которая не была заперта. Он заявил, что прибыл из Севастополя от имени правительства, чтобы произвести у меня и в других помещениях обыск.
Прямо у моей кровати он поставил часового и сказал, что я должна встать. Когда я начала протестовать, что не могу это сделать в их присутствии, он вызвал отвратительную караульную, которая встала у моей постели. Я была вне себя от гнева и возмущения. Я даже не могла выйти в туалет. У меня было немного времени, чтобы набросить на себя домашний халат и затем за ширмой — легкую одежду и красивый пеньюар.
Офицер вернулся, но уже с часовым, двумя рабочими и 10–12 матросами, которые заполнили всю мою спальню. Он сел за мой письменный стол и стал брать все: мои письма, записки, трогать каждый лист бумаги, лишь бы найти компрометирующие меня документы. Даже мое датское Евангелие, на котором рукою моей любимой мамы было написано несколько слов, — все было брошено в большой мешок и унесено. Я страшно ругалась, но ничего не помогло.
Так я сидела, замерзшая, в течение трех часов, после чего они направились в мою гостиную, чтобы и там произвести обыск. Матросы ходили по комнате в головных уборах и смотрели на меня; противные, дрянные люди с нахальными, бесстыжими лицами. Нельзя было поверить, что это были те, которыми мы прежде так гордились. Никто не может представить себе, что я чувствовала от гнева и негодования! Такой стыд и позор! Никогда в жизни я не забуду этого и боюсь, что никогда не смогу простить это их ужасное поведение и беспардонное обращение. Все мы были арестованы, каждый в своей комнате, до 12 часов, после чего, наконец, получили первое кофе, но не получили разрешения покинуть дом. Ужасно!
Я думала о А. М. (великий князь Александр Михайлович. — Ю. К.), который был разбужен таким же образом, и у него тоже все было перерыто и разбросано по полу. Я никогда в своей жизни не видела ничего подобного. Все это было для меня шоком. Я чувствовала себя убийственно плохо и совершенно не могла после этого спать. Невозможно было поверить, чтобы наш собственный народ обращался с нами так же, как немцы обращались с русскими в Германии в начале войны…»
По свидетельству лейб-казака Тимофея Ксенофонтовича Ящика, женщина, состоявшая в команде, была так активна и изобретательна, что перевернула в доме содержимое шкафов и чемоданов и советовала солдатам вспарывать подушки и одеяла, чтобы посмотреть, не скрыто ли что-нибудь внутри.
Обыск был произведен также у Александра Михайловича. У него потребовали ключ от его бюро и оружие. При обыске матросы обнаружили лишь два десятка старых ружей винчестер с яхты, принадлежащей великому князю, о существовании которых, по свидетельству Феликса Юсупова, совершенно забыли. «После полудня офицер, командовавший экспедицией, человек крайне нахальный и неприятный, — вспоминал Феликс Юсупов, — явился известить великого князя, что он должен арестовать Императрицу, которую называл „Марией Федоровной“. Он утверждал, что она оскорбляет Временное правительство. Тесть с трудом его утихомирил, указав, что не следует запускать матросов в комнату к пожилой даме, тем более в 5 часов утра, и вполне естественно, что она сочла это возмутительным».
У Марии Федоровны изъяли все письма, некоторые вещи и Евангелие (позже его вернули), привезенное из Дании. По счастливой случайности не тронули семейную шкатулку с драгоценностями. Когда императрице предложили подписать показания как «бывшая императрица России», она написала: «вдова Императора Александра III».
«Я была бы счастлива умереть, — писала Мария Федоровна Ольге Константиновне, — только бы не переживать весь этот ужас. Однако на все Воля Божья! Но все-таки трудно понять, как Господь допускает все эти несправедливости и все плохое, что происходит вокруг».
Обыск был произведен также в Чаире, где проживал великий князь Николай Николаевич. О том, кто дал санкции на проведение обыска и был инициатором этих действий, рассказывает Роман Романов, находившийся в то время в Крыму. По его свидетельству, в ту ночь в Чаир прибыл комиссар от Временного правительства и потребовал встречи с великим князем Николаем Николаевичем. Камердинер разбудил великого князя, который принял посланца в гостиной. Комиссар, представившийся подполковником Верховским, заявил, что он по приказу Временного правительства должен произвести в доме обыск. Как свидетельство своих полномочий он предъявил приказ, полученный им от командующего Черноморским флотом контр-адмирала Лукина, а также копию телеграммы Временного правительства. «Когда дядя Николаша, — пишет Роман Романов, — прочитал оба текста, он в присутствии Верховского сделал копии и попросил комиссара поставить на них подпись, подтверждающую точность написанного, что Верховский и сделал». В документе говорилось:
«Срочно. Секретно
Подполковнику Верховскому
Согласно приказу Временного правительства Вам поручается отправиться в Ялту вместе с членами Севастопольского Центрального комитета, представителями армии, флота и рабочих организаций и по договоренности с местными комиссарами принять меры к обеспечению безопасности Южного берега Крыма от контрреволюционеров и контрреволюционной пропаганды.
При сем прилагаем копию телеграммы Временного правительства за ном. 4689 от 17 апр. сего года для исполнения.
Контр-адмирал Лукин
Временно назн. начальник штаба капитан I ранга Смирнов лейтенант Ковенко».
В телеграмме Временного правительства, представленной Верховским, говорилось:
«В Севастополь.
В соответствии с решениями Временного правительства комиссарам на местах приказано взять под охрану бывшую Царскую семью, установить комендантский надзор над всеми воинскими подразделениями, расположенными вокруг Ялты. Все члены Царской семьи по возможности должны быть сконцентрированы в одном или в двух именьях. Военный надзор должен быть усилен, и по команде местных Советов должны быть созданы состоящие из офицеров, матросов и солдат войсковые подразделения. Членам Царской семьи запрещается принимать с фронта военных лиц. Использование автомобилей временно и под охраной разрешить. Вся корреспонденция должна контролироваться. Наблюдение за пребыванием членов Царской семьи по возможности возложить на Исполнительный Комитет и лично Верховского.
Необходимо также устранить от членов Царской семьи всех военнослужащих и людей иностранного происхождения. План привести в исполнение сразу, без предупреждения. Немедленно проинформировать об исполнении приказа.
Князь Львов, Керенский».
Подлинность копии подтверждена временным начальником штаба Черноморского флота капитаном 1-го ранга Смирновым. На документе, с которого великий князь Николай Николаевич сделал копию текста телеграммы Временного правительства, стояла подпись: «Подтверждаю. Подполковник Верховский».
9 мая, согласно решению комиссии Севастопольского совета рабочих и солдатских депутатов, принятому по указанию Временного правительства, предусматривалось проведение «особых мер», направленных на изоляцию проживающих в Крыму «членов бывшей Императорской фамилии».
11 мая Феликс Юсупов в письме великому князю Николаю Михайловичу так описывал настроения, царившие тогда в Крыму: «Чаир и Дюльбер совсем примирились с судьбой, а Ай-Тодор все еще хорохорится. Только один А. М. (великий князь Александр Михайлович. — Ю. К.) наконец понял, насколько все серьезно, и совершенно подавлен.
Ялта и окрестности возмущены происшедшим и своим возмущением приносят много зла. На улицах открыто говорят, защищают и стреляют. На днях были с Ириной в Ялте и пили кофе в кондитерской. Подошел какой-то офицер и громко, демонстративно сказал: „Ваше императорское] высочество, разрешите сесть“. Было крайне неловко, неуместно и глупо. Среди офицеров масса таких „храбрых“ людей. Мальчикам запретили ездить в Ялту; слава Богу, наконец, поняли». В конце мая Феликс Юсупов с женой выехали в Москву, а затем в Петроград.
Российские архивы сохранили письмо, написанное Марией Федоровной брату — датскому принцу Вальдемару в мае 1917 года, которое отразило то душевное состояние, в котором находилась бывшая императрица в те роковые для нее и всей императорской семьи дни: «Как только не разорвется сердце от такого количества горя и отчаяния. Только Господь Бог помогает вынести эти неописуемые несчастья, которые поразили нас с быстротой молнии».
Анализируя события января — марта 1917 года, вдовствующая императрица писала своему брату: «Я, конечно, давно предчувствовала, что это случится, но именно такую ужасную катастрофу предвидеть было нельзя! Как, оказывается, уже в прошлом году были возбуждены умы! Как долго играли с огнем!..Одна ошибка следовала за другой, почти каждую неделю смена министерства и, наконец, это ужасное назначение Протопопова, который оказался настоящим подлецом и предателем… Чтобы оправдать себя, он, наверное, говорил: „Как мне надо было себя вести с этими двумя сумасшедшими…“ Какой низкий человек… он все время лгал, что все хорошо и что она (Александра Федоровна. — Ю. К.) умнее, чем даже Катерина Вторая! Что, должно быть, она думает и чувствует сейчас, несчастная!»
Несмотря на то что Мария Федоровна отвергла мысль об отъезде из России («…пишут, что я как будто просила о разрешении уехать, я и не думала делать это»), она надеялась на встречу со своими дорогими близкими.«…Мои мысли постоянно со всеми вами, — жаловалась она брату, — я думаю о вас с грустью и неописуемой тоской, вижу ваши дорогие лица и как будто слышу ваши голоса. Кто бы мог подумать три года назад, когда мы расставались в Фрихавене (порт в Копенгагене. — Ю. К.), что война продлится так долго и что страна поведет себя так позорно. Я никогда не могла представить себе, что нас вышвырнут и что придется жить как беженцы в своей собственной стране».
Мария Федоровна с негодованием писала о заметке в одной из стокгольмских газет о том, что судьба якобы бросила ее на сторону революции: «Я была крайне возмущена, прочитав это сообщение… надеюсь, что никто из вас не поверил этому. Только сумасшедший может написать обо мне что-либо подобное…»
Почему Мария Федоровна не покинула Россию сразу после революции? Как ее решение остаться повлияло на судьбу ее детей? Не привело ли оно к роковому исходу для многих членов императорской семьи и в первую очередь ее сына и его близких? В мае 1917 года она задавала себе только один вопрос: «Что же, в конце концов, произойдет с нашим несчастным, бедным Ники, который сидит со своей семьей запертым в собственном доме… Очень больно думать о его несчастной и горестной судьбе. Можно совсем заболеть. Все более чем ужасно, и ты можешь представить, как это день и ночь мучает и терзает меня. О нем ничего не слышно…»
Мария Федоровна тяжело переживала, что не имела никакой связи с остальными членами своей семьи, постоянно возвращаясь к мысли о сыне, бедняге Ники, на долю которого выпали такие испытания. Николай, как свидетельствуют его дневниковые записи, также остро переживал отсутствие связи с матерью. В день своего рождения, 6 мая, он записал: «Мне минуло 49, недалеко и до полсотни. Мысли особенно стремились к дорогой Мама?. Тяжело не быть в состоянии даже переписываться. Ничего не знаю о ней, кроме глупых и противных статей в газетах». 9 июня: «Ровно три месяца, что я приехал из Могилева и что мы сидим как заключенные. Тяжело быть без известий от дорогой Мама?, а в остальном мне безразлично…»
Сын чувствовал, что мать постоянно думает о нем, его судьбе, судьбе его семьи. В одной из кратких открыток, направленных им в июле 1917 года в Павловск великой княгине Ольге Константиновне, он писал: «Если будешь писать милой Мама?, скажи ей, что я постоянно молитвенно или мысленно с нею».
В российских архивах сохранились и другие открытки, которыми обменивались Николай II и Ольга Константиновна на протяжении всей войны. После февральских событий, во время пребывания императорской семьи в Царском Селе, Ольга Константиновна направляла Николаю и Александре теплые ободряющие письма, а к Пасхе — даже цветы и пасхальные яички. Отвечая на эти послания, Николай II 9 мая 1917 года писал Ольге Константиновне: «Искренне и сердечно благодарю тебя и Елену за образ и добрые пожелания. Часто о вас думаю». 8 июля, незадолго до отправки в Тобольск: «Поздравляю тебя, дорогая т. Ольга (поздравление с днем именин. — Ю. К.), и желаю тебе всего лучшего от любящего сердца. Часто о тебе думаю и разделяю твои сокровенные чувства. Мы все здоровы и духом бодры. Обнимаю тебя крепко. Привет Елене, всей душой твой. Н.».
Когда летом 1917 года стало известно, что под давлением союзников сын Ольги Константиновны — Константин отрекся от престола в пользу своего среднего сына Александра и члены греческого королевского дома вынуждены были выехать из страны, из Царского Села ей писали: «Переживаем все с тобою… молимся, да утешит и подкрепит тебя Господь Бог. Так тяжело не быть вместе… Больно за тебя и за твоих дорогих! Сколько везде страдания! Куда не посмотришь — скорбь и скорбь. Но Господь не оставит».
19 мая газета «Ялтинская новая жизнь» перепечатала из петроградской газеты «Русские ведомости» заметку под заголовком «Странная история». В ней говорилось: «Адмирал Колчак отдал следующий приказ: „Военный и морской министр Керенский приказал мне немедленно установить, кем и по чьему приказу был произведен обыск в Ай-Тодоре, Чаире и Дюльбере у членов семьи Романовых, т. к. Временное правительство никаких распоряжений по этому вопросу не делало, разыскать и вернуть по принадлежности все украденное; вопрос о возмутительном поведении лиц, производивших обыск, поставить на суд чести. Производство расследования носит спешный характер, поэтому предписываю его закончить в возможно непродолжительное время“».
Так Временное правительство пыталось замести следы. Между тем согласно майской инструкции Севастопольского совдепа контакты лиц, проживающих в Ай-Тодоре, Чаире и Дюльбере, между собой, а также с «внешним миром» (имелись в виду Ялта и другие населенные пункты по Крымскому побережью) должны были быть прекращены. «Сношения» разрешались лишь в особых случаях и только с согласия начальника охраны. Лица, приезжающие из России, допускались также по разрешению Севастопольского совета.
Все имения — Ай-Тодор, Чаир и Дюльбер находились под наблюдением команды, состоявшей из семидесяти двух человек, большей частью матросов Черноморского флота и солдат Ялтинской дружины под командованием прапорщика В. М. Жоржелиани. Караульные посты были соединены между собой, а также с канцелярией начальника охраны, находившейся в имении Чаир, полевыми телефонами. Телефонная связь с Ялтой и Севастополем поддерживалась через станцию Кореиз. Проезд производился «через специальные ворота». «Лица, выезжающие в неуказанные ворота», должны были арестовываться. Эти правила распространялись на всех «входящих и выходящих из имений».
«Мы живем совсем отрезанными от мира, — писала Мария Федоровна великой княгине Ольге Константиновне, — на нас смотрят как на настоящих преступников и очень опасных людей. Трудно в это поверить… Каждый раз, когда куда-либо выезжаем, мы должны спрашивать разрешение караульного. Ежедневное маленькое унижение. Они (охрана. — Ю. К.) никогда не здороваются. Стоят в своих будках или выходят с газетой в руках и сигаретой во рту, чтобы закрыть за нами калитку…»
За всеми проживавшими в Ай-Тодоре, Чаире и Дюльбере устанавливалось тайное наблюдение, которое должно было осуществляться под руководством ЦИК Севастопольского совдепа его специальными уполномоченными — рабочими Акимовым и Бобковым. Им же поручалась организация цензуры писем и телеграмм, адресованных членам царской семьи и исходящих от них.
Во время Корниловского мятежа Севастопольский совет решил перевезти всех Романовых на миноносце из Кореиза в Севастополь, чтобы изолировать их, однако после того как начальник охраны прапорщик Жоржелиани дал заверения в том, что в имениях «будет все спокойно», этот план был отклонен. Тогда усилили охрану, в течение трех дней полностью прекратили, а затем ограничили доступ в имения, разъединили телефоны. Вся корреспонденция членов бывшей императорской семьи, идущая через Кореиз, подвергалась военной цензуре. Почта присылала на просмотр начальнику охраны всю корреспонденцию, приходившую Романовым в Крым.
Таким образом, все Романовы, жившие в разных имениях, были практически полностью изолированы. Ф. Юсупов вспоминал, что «связной» между ними была его двухлетняя дочь — маленькая Ирина, которой разрешалось посещать имения и переносить письма от одних родственников другим. Зять вдовствующей императрицы, великий князь Александр Михайлович, писал в своих воспоминаниях: «Мы состояли под домашним арестом и могли свободно передвигаться лишь в пределах Ай-Тодорского имения на полутора десятинах между горами и берегом моря. Комиссар являлся представителем Временного правительства, матросы же действовали по уполномочию местного Совета. Притеснения следовали одно за другим. Был составлен целый список запретов и список тех лиц, которых разрешалось принимать.
Временами разрешение на посещение неожиданно отменялось, но затем без всяких объяснений вновь давалось. И так все время».
Великая княгиня Ксения Александровна в письме великому князю Николаю Михайловичу сообщала: «Приходил сегодня комиссар. Сандро с ним долго говорил. Кажется, он понимает, что мы никакой опасности не представляем, но находит, что охрану следует какую-нибудь оставить, но с тем, чтобы люди не выполняли бы распоряжения карательного начальства, как они это делают все время. Просил нас не выезжать еще несколько дней (сначала сказали два дня, а выходит больше недели!), пока он не сделает доклада Севастопольскому комитету, куда он поедет сегодня вечером. Понимаешь, как это все действует на нервы и бесит?!»
По жалобам Александра Михайловича и его жены Ксении Александровны относительно краж, имевших место во время майского обыска в Ай-Тодоре, из Севастополя прислали следственную комиссию, 1 июня 1917 года все члены бывшей императорской семьи были заслушаны.
Сохранилось письмо, написанное Марией Федоровной тремя неделями позже в Павловск греческой королеве Ольге Константиновне Романовой, где описаны те унижения, которым она и другие члены императорской семьи тогда подверглись:
«…Новая комиссия, состоящая из 14 лиц, прибыла из Севастополя, чтобы провести допрос по обстоятельствам дела. Комната была оборудована под трибунал с большим столом, вокруг которого сидели генерал и другие судьи. Нас всех вызывали, и мы должны были отвечать на все поставленные вопросы. Для того чтобы не говорить, я сделала на листке бумаги короткую запись. К счастью, у меня был Сандро, и это придавало мне силы. Я сидела между матросом и солдатом, дрожа от гнева и негодования по поводу неслыханного обращения.
После того, как бумага была зачитана и начался допрос, один из судей спросил меня, могу ли я вспомнить, что я говорила тем, кто делал обыск. Я отвечала громким и отчетливым голосом: „Естественно, я могу вспомнить. Это более чем вероятно, особенно когда вас будят ночью посторонние люди в вашей спальне“. Какие слова я говорила, я не могу вспомнить. Они были записаны в новом протоколе, который был затем подписан. Ты можешь представить, как я кипела внутри себя от гнева и возмущения. Эта комедия продолжалась полчаса, после чего я, наконец, получила разрешение уйти».
В июле 1917 года в Ай-Тодор прибыл посланник Керенского, но его визит никак не улучшил ситуацию. Обстановка обострилась также в связи с тем, что летом в Ливадии местными монархистами было разбросано большое количество листовок, в которых содержался призыв восстановить монархию. Под листовками стояла подпись: «Центральный комитет Общества „Вперед за Царя и святую Русь“».
Денег не хватало. Узники Ай-Тодора довольствовались 150 рублями в неделю, что для семьи было слишком мало: в то время картофель стоил 1,8 рубля, говядина — 7 рублей, масло — 12 рублей за фунт. Придворная дама Зинаида Менгден, находившаяся при Марии Федоровне, в своих воспоминаниях писала, что в самом начале пребывания в Крыму продавали что-либо из картин, украшений и предметов искусства. Позже, однако, уже не было тех, кто мог что-либо купить.
Императрица в письме своей сестре в Англию 12 октября 1918 года сообщала из Харакса: «Особенно противен был гороховый суп, то есть зеленая водичка с несъедобными твердыми зелеными горошинами с шарик и жуткой серой лапшой, которую я не могла размешать. Счастливыми считались дни, когда нам давали картошку, — по крайней мере, можно было наесться досыта, но вскоре она из меню исчезла. Молока тоже было маловато, я покупала каждый день две жалкие бутылочки, одну из которых использовала сама — немножко пила, а большую часть оставляла на кофе».
В несколько лучшем положении, нежели остальные члены императорской семьи, находилась семья великой княгини Ольги Александровны, которая жила отдельно в небольшом домике со своим мужем и только что родившимся сыном Тихоном. Она имела больше возможностей покидать Ай-Тодор и совершать далекие прогулки по побережью. Именно поэтому на ее долю выпала нелегкая обязанность сокрытия семейных драгоценностей вдовствующей императрицы и великой княгини Ксении Александровны. Роман Романов в своих воспоминаниях рассказывает, что Ольга Александровна хранила эти драгоценности в коробке из-под какао в расщелине скалы на берегу Ай-Тодора.
Казаки, находившиеся много лет на службе при царской семье, — Т. К. Ящик и К. Поляков своим присутствием несколько облегчали участь затворников. Ксения Александровна в одном из писем вспоминала: «Но как хороши казаки и с каким достоинством держатся, и с ними, конечно, считаются, т. к. знают, что шутить нельзя».
В конце июня Ксения писала из Крыма великому князю Николаю Михайловичу: «Вот уже скоро месяц, что мы фактически арестованы и находимся в руках Комитета, которому правительство нас так мило подарило. За что и зачем — никому не известно… Последние дни нам совершенно запрещено выходить из Ай-Тодора только из-за того, что ходят какие-то послы от контрреволюции, а мы-то при чем? Если нам тяжело и часто все это невтерпеж, то каково же бедной Мама?! Перед ней просто стыдно, и что ужасно… что ничем и никак ей не помочь! Видишь и сознаешь ее страдание и бессилен ее утешить, предпринять что-либо. Это ужасное наказание… Можешь себе представить, что эти уроды до сих пор держат письма Мама? и только вернули ей небольшую часть ее вещей. И если бы ты только видел, как невыносимо больно и горько, что творится на фронтах.
Это такой позор, который никогда не смоешь, что бы ни случилось! Сандро тебя благодарит за брошюру, которая ему очень понравилась, но я еще не читала. Какое преступление со стороны правительства, что оно допустило всю эту шваль — Ленин и К° — в Россию, да еще дали возможность проникнуть в армию. Как все это дико и непонятно и к чему приведут нашу бедную, многострадальную Родину?!»
Сообщение об отъезде Николая с семьей в Тобольск произвело на Марию Федоровну удручающее впечатление.
«Это был шок для меня, — писала она Ольге Константиновне. — От страшного отчаяния я почувствовала себя совершенно больной… Их (Николая II и его семью. — Ю. К.) заставили ждать поезда всю ночь — с полуночи до утра, — не раздеваясь! Но самое ужасное было то, что вначале им дали понять, что они едут в Ливадию. Наверное, для того, чтобы они обрадовались. Затем сказали, что они должны взять с собою теплые вещи и только после этого они, бедняжки, наконец, поняли, что едут не на юг. Какой грех причинять людям такое разочарование!
Я нахожусь в полном отчаянии и смятении и даже не могу писать об этом. Я только хочу, чтобы негодяи и палачи, придумавшие это, понесли на земле заслуженное наказание! Как подло и гнусно они действовали, и каким образом они „разрешили“ двум братьям (Николаю и Михаилу. — Ю. К.) проститься… Можно только удивляться, какими бессердечными могут быть люди. Почему это так?!
Но, может быть, для них будет лучше, что они уехали из Царского Села? Может быть, там они получат больше свободы, чем имеют теперь? Ничего не известно! Но, к сожалению, я в это не верю. Не верю, что вообще можно ожидать чего-либо хорошего от таких плохих людей!..»
И именно в тот момент, когда, казалось, для Марии Федоровны померк свет и она потеряла всякую надежду на встречу с сыном и его семьей в Крыму, в Ай-Тодоре произошло событие, которое на время снова вернуло ее к жизни. У нее появился внук Тихон, сын дочери Ольги. Наполненная этим радостным событием, она писала в Павловск: «…Временами, когда кажется, что уже невозможно все это выносить, Господь посылает нам нечто вроде лучика света. Как раз в тот вечер, когда я чувствовала себя совсем потерянной, моя милая Ольга родила Baby, маленького сына, который, конечно же, принес в мое разбитое сердце такую неожиданную радость… Я очень рада, что Baby появился как раз в тот момент, когда от горя и отчаяния я ужасно страдала. И вдруг такая радость! В понедельник в их доме было крещение. Мальчика назвали Тихоном…»
Осенью 1917 года обитатели Ай-Тодора находились уже под наблюдением комиссара В. М. Вершинина, бывшего члена Государственной думы. После того как он доставил Николая II с семьей в Тобольск (по постановлению Временного правительства), он был направлен в Крым в качестве комиссара по охране членов бывшей императорской фамилии. Вторым надсмотрщиком являлся грузин Жоржелиани.
Княгиня Л. Л. Васильчикова, случайно встретившаяся с Вершининым в поезде, направлявшемся в Крым, отмечала: «Нашего попутчика было трудно классифицировать. На мой вкус, он был чересчур радикален, но вместе с тем имел наружность буржуя, опьяненного своей значимостью». Княгиня называла его «старшим ангелом-хранителем членов Императорской фамилии».
«Несчастный народ не понимает, что страну уже предали и она находится в руках врагов…»
В сентябре — октябре 1917 года Мария Федоровна перенесла тяжелое простудное заболевание, которое надолго приковало ее к постели. Близкие всячески поддерживали ее и помогали преодолеть болезнь. «Бедная бабушка опять была больна и провела в кровати почти пять недель, — писала Ольга Александровна своей племяннице Марии Николаевне в Тобольск. — Кашель сильнейший, слабость очень большая. Мы попросили приехать Татьяну Александровну ухаживать за нею…»
В конце октября Мария Федоровна начала медленно поправляться. Ее внук Федор, сын дочери Ксении, приехавший в то время в Крым, в письме великому князю Николаю Михайловичу сообщал: «…Папа? очень изменился за этот месяц, он стал раздражителен, странно молчалив, и редко можно видеть на его лице улыбку, как это было раньше. Мне это очень тяжело, и я так хочу отсюда уехать. Маман бодра, но тоже подавлена. Обедает она у себя в комнате и остается там весь вечер. Амама? за это время тоже изменилась и ослабла так, что при подъеме ее нужно пихать в спину, и то ей трудно идти; ее жаль, бедная Амама?. Она сидит больше дома, так была простужена, но теперь стала понемножку выходить…»
И все-таки они были вместе — мать, две дочери и их семьи, близкие, родные люди. Великая княгиня Ксения Александровна в октябре 1917 года писала великому князю Николаю Михайловичу: «…Я благодарю Бога, что мы все в сборе и живем у себя, — и нам лично жаловаться на судьбу совершенно не приходится. Мы имеем свой „home“, который мы ужасно любим и ничего лучше нельзя ни желать, ни ожидать»; «Но что же будет дальше? Несчастная Россия, за что ее губят? Кошмарно присутствовать при гибели родины и не иметь малейшей возможности чем-либо помочь!»
Общая беда и осознание смертельной опасности сблизили узников Крыма. И хотя императрица Мария Федоровна и великие княгини Ксения и Ольга всегда недолюбливали жен великих князей Николая Николаевича и Петра Николаевича — черногорских княжон Анастасию и Милицу, здесь, в Крыму, те и другие стали друг другу значительно ближе.
Находящиеся с Марией Федоровной родственники и близкие ей люди удивлялись тому, с каким мужеством держалась она в те трудные для ее семьи дни. Князь Г. Д. Шервашидзе, приехавший осенью в Крым к Романовым, в письме великому князю Николаю Михайловичу отмечал: «Ее Величество приводит нас всех в восторг тем достоинством, с которым себя держит. Ни одной жалобы на стеснительное, не снившееся Ей положение, в каком Она пребывает, спокойное и приветливое выражение, одним словом, такая, какою всегда была… Такое Ее поведение немало подымает и наше расположение духа и помогает нам легче переносить тяготы заключения и царящее уныние».
В письме от 8 (21) октября 1917 года императрица Мария Федоровна дала волю своим чувствам, рассказывая, что происходит в Крыму, королеве Греции Ольге Константиновне: «Ведь это уже величайший Cauchemar [кошмар], когда приходится переживать такие ужасы, что творятся сейчас по всей стране, которая вскоре будет полностью разорена, разрушена и уничтожена этими выродками рода человеческого, извергнутыми из ада, ибо они не в состоянии внять рассудку и понять, что работают лишь на врага, что их действия ведут страну к несчастью и развращают общество. Я в полном отчаянии, я начинаю сходить с ума от ярости, зверств со стороны матросов и убийств несчастных офицеров!»
Сообщения об октябрьских событиях в Петрограде потрясли всю Россию, быстро достигли Крыма. Как свидетельствуют дневниковые записи императрицы, она в эти дни была охвачена отчаянием и ужасом.
Из дневников императрицы:
«12 (25) октября. [Среда]. Все более тревожные и грозные вести приходят из Петербурга… Газеты полны сообщений о самом ужасном, что только можно себе представить. Повсюду царит анархия, и никто ничего не делает, чтобы этому помешать. Говорят, нынешнее правительство низложено.
13 (26) октября. Четверг. Нас снова отрезали от окружающего мира, запретив кому бы то ни было приезжать сюда. Прелестно! К[нязь] Шервашидзе был в Симеизе, а по возвращении предложил мне спрятать все мои бумаги и вещи, отчего я, разумеется, пришла в ярость, хотя и понимаю, что он опасается нового вторжения.
14 (27) октября [Пятница]. Слухи подтвердились. Большевики свергли правительство и арестовали его, так что вся власть теперь у них… Избрано 14 большевиков, среди них: Ленин, Зиновьев, Троцкий и другие. Все они евреи под вымышленными именами. Мы не получаем ни писем, ни газет. Ленина германцы перевезли в Россию в опломбированном вагоне. Какая подлость, какой блестящий спектакль они разыграли, эти мерзавцы…
15 (28) октября. [Суббота]. До нас дошли слухи, что все министры арестованы и пешком препровождены в крепость, где и находятся в заключении. Лишь первый [министр] избежал этой участи. Говорят, он, Керенский, уехал в Псков, назначил сам себя Верховным главнокомандующим и сейчас вместе со своей Красной армией идет на Петербург и уже взял Гатчину. Какая ужасная смута!.. В Ялте атмосфера напряженная, но все настроены против большевиков…
17 (30) октября. Понедельник. В Петербурге произошли ужасные события. Большевики разграбили Государственный банк, а также захватили телегр[афную] и телеф[онную] станции. Ночью Зимний дворец был обстрелян артиллерией из крепости и с корабля „Аврора“, после чего на следующий день состоялось заседание Совета министров. Министр Терещенко исчез, никому не известно, где он находится, полнейший хаос.
18 (31) октября. Вторник. Ирина получила разрешение приехать к нам. Феликс сообщил ей, что ему пришлось бежать из Киева — почему, она не знает. Позже он телеграфировал, что снова отправляется в Петербург, где большевики засели в Смольном и в крепости. В Москве тоже жуткие беспорядки, столкновения на улицах.
1 ноября. Среда. После завтрака я решила пойти в соседний дом, где застала всех на балконе. Рассказывают, что Троцкий явился в Министерство ин[остранных] д[ел] и объявил себя мин[истром]. Какое же это страшное испытание — в это напряженное и трудное время не получать ни писем, ни каких-либо других известий. 3-го был 22-й день рождения бедняжки маленькой Ольги (дочери Николая II. — Ю. К.), которой я даже телеграмму отправить не могла. Но мысли мои с ними, за них я молюсь.
4 ноября. Суббота. Из Севастополя вернулись наш комиссар Вершинин и Жоржелиани и кое о чем рассказали, среди прочего о том, что Зимний дворец наполовину разрушен и разграблен, последнее в особенности касается покоев моего любимого Ники и Аликс — какая подлость! Великолепный портрет Ники кисти Серова эти скоты вытащили из рамы и вышвырнули в окно, а когда какой-то мальчик поднял его, желая спасти, негодяи вырвали холст у него из рук и разорвали на куски. В настоящий момент никакого правительства нет и в помине. Мы уподобились судну, плывущему по штормовому морю без руля и ветрил. Керенский исчез, и все теперь в лапах у большевиков… Ходят слухи, что моего Миши (великий князь Михаил Александрович. — Ю. К.) в Гатчине больше нет и где он находится — неизвестно!
9 ноября. Четверг… О делах Миши говорят, что двое большевиков увезли его из Гатчины в Петербург, где он вместе с семьей живет у к[нязя] Путятина, но при этом не арестован. Жаль несчастных юнкеров, выступивших за правое дело и претерпевших такие мучения. Вдоволь поиздевавшись над ними, их потом убивали и топили в реке. Какой ужас, как это все возмутительно.
11 (24) ноября. Суббота… Говорят, будто Украина объявила себя самостоятельной республикой, объединяющей 9 губерний] — Киевскую, Подольскую, Волынскую, Черниговскую, Харьковскую, а также Таврическую, за исключением самого Крыма. До чего же это смешно и глупо. В остальном день прошел, как обычно. Некоторые из мальчиков обедали у меня».
14 (27) ноября 1917 года Марии Федоровне исполнилось 70 лет. Этот большой праздник для всей семьи был отмечен очень скромно.
«В 12 часов в моей комнате отслужили благодарственный молебен, на который собрались все родственники, в том числе и Ирина с Феликсом — он наконец-то приехал сегодня ночью. Так страшно было слышать его рассказ о событиях в Петербурге. В особенности о том, как жестоко обошлись с несчастными юнкерами, им выкалывали глаза, у них отрезали носы и уши, после чего топили их в реке. Нет, это просто невероятно и неслыханно. Германцы действуют в открытую, пленные офицеры имеют полную свободу передвижения, повсюду сплошь предатели и шпионы. Представители военных при Ставке в письменной форме направили против этого протест, равно как и Военный комитет выступил против снятия Духонина и не признал этого прапорщика Крыленко в качестве Верховного главнокомандующего, чье назначение было верхом безумия. Несчастный народ не понимает, что страну уже предали и она находится в руках врагов! Как все это ужасно!
15 (28) ноября. [Среда]. Никита и Соф[ия] Дм[итриевна] были у зубного врача Кострицкого, который только что возвратился из Тобольска и рассказывал о своих впечатлениях, о том, как красиво и достойно мой любимый бедный Ники и все семейство ведут себя, находясь в таком плачевном положении. Условия у них не самые плохие, и живут они довольно сносно. Часть своих вещей, посланных из Царского, они получили, но кое-что по дороге украли. Бедняжка Аликс сильно страдала от зубной боли и воспаления лицевого нерва. Он находит, что м[аленькая] Анастасия очень выросла. К счастью, комиссар Панкратов и комендант относятся к ним вроде бы хорошо и терпимо, что, впрочем, утешает лишь в малой степени, но в остальном даже думать о том, какое жалкое существование они там влачат, жутко и страшно!
17 (30) ноября. [Пятница]…Я наконец-то получила письмо от моего любимого Ники из Тобольска, такое красивое и трогательное, что я едва не разрыдалась. Оно пришло почтой, это просто непостижимо. В адресе вычеркнуты все титулы, зато добавлено — „Романовой“. Тем самым они, по-видимому, надеются нанести мне оскорбление. Нас они по возможности унижают во всем. Ну и пусть, меня это не волнует, лишь бы письма приходили.
19 ноября (2 декабря). В мире происходит что-то невероятное. Нынче эти негодяи собираются заключить сепаратный мир с Германией и отослали ноту союзникам с требованием дать на нее ответ 6 (19) дек[абря]. Троцкий, Крыленко и К? отрицают полномочия генерала Духонина, хотя армия стоит за него и до сих пор не признала господина Крыленко [в должности главнокомандующего]. Полнейший хаос, просто возмутительно, как можно было допустить подобную ситуацию?! Все ведь поставлено с ног на голову».
«Иногда так тяжело, что кажется, нельзя больше терпеть…»
В одном из писем, написанных Марией Федоровной Николаю II в осенние месяцы 1917 года, читаем:
«Дорогой мой милый Ники! Только что получила твое письмо от 27 окт., которое меня страшно обрадовало. Не нахожу слов тебе достаточно это выразить и от души благодарю тебя, милый. Ты знаешь, что мои мысли и молитвы никогда тебя не покидают — день и ночь о вас думаю, и иногда так тяжело, что кажется, нельзя больше терпеть. Но Бог милостив… Слава Богу, что вы все здоровы… и все вместе. Вот уже год прошел, что ты и милый Алексей были у меня в Киеве. Кто мог тогда думать, что [вас] ожидает и что ты должен пережить! Просто не верится! Я только живу воспоминаниями счастливого прошлого и стараюсь забыть, если возможно, теперешний кошмар.
Твое дорогое первое письмо от 19 сент. я получила и извиняюсь, что до сих пор не могла ответить, но Ксения тебе объяснила. Я ужасно сожалею, что тебя не пускают гулять. Знаю, как это тебе и детям необходимо. Просто непостижимая жестокость! Я, наконец, совсем поправилась после длинной и скучной болезни и могу снова быть на воздухе после 2 месяцев…
Живем мы очень тихо и скромно… Мой новый внук Тихон нам всем, право, приносит огромное счастье. Он растет и толстеет с каж[дым] днем и такой прелестный… Отрадно видеть, как Ольга счастлива и наслаждается своим Baby, которого она так долго ждала… Она и Ксения каждое утро бывают у меня… Мы всегда голодны. Продукты так трудно достать, особенно белого хлеба и масла нам очень недостает, но иногда добрые люди нам помогают…
Я была очень обрадована милыми письмами Аликс и моих внучек, которые так мило пишут. Я их благодарю и крепко целую. Мы всегда говорим о вас и думаем. Грустно быть в разлуке. Так тяжело не видеться, не говорить! Я изредка получаю письма от т. Аликс и Вальдемара, но эти письма так медленно идут, и я жду их так долго.
Понимаю, как тебе приятно прочесть твои стар[ые] письма и дневники, хотя эти воспоминания о счастливом прошлом возбуждают глубокую грусть в душе. Я даже этого утешения не имею, так как при обыске весною все похитили, все ваши письма, все, что я получила в Киев, датские письма, 3 дневника и пр., и пр., до сих пор не вернули, что возмутительно…»
Великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна регулярно направляли в Тобольск письма, рассказывающие о их жизни в Крыму, о состоянии здоровья Марии Федоровны. Из Сибири, правда с большим опозданием, приходили ответы. Сохранившиеся письма Николая II великой княгине Ксении Александровне датированы 23 сентября, 5 ноября 1917 года, а также 7, 24 января и 20 февраля 1918 года. Они рассказывают, хотя и кратко, о том, что происходило в Тобольске, свидетельствуют о величайшем мужестве всех членов семьи, ее высоком моральном и нравственном духе, вере бывшего царя в далекое будущее России.
23 сентября 1917 года Николай писал Ксении из Тобольска:
«Я тоже надеялся, что тебе тогда удастся заехать к нам из Крыма. А как мы надеялись, что нас отправят туда же и запрут в Ливадии — все-таки ближе к вам. Сколько раз я об этом просил Керенского.
Здесь мы устроились вполне удобно в губернаторском доме с нашими людьми и П. Жильяром, а сопровождающие нас — в другом доме, напротив через улицу. Живем тихо и дружно. По вечерам один из нас читает вслух, пока другие играют в домино и безик… Занятия с детьми налаживаются постепенно, так же как в Ц[арском] Селе.
За редким исключением осень стоит отличная; навигация обыкновенно кончается в середине октября, тогда мы будем более отрезаны от мира, но почта продолжает ходить на лошадях.
Мы постоянно думаем о вас всех и живем с вами одними чувствами и одними страданиями. Да хранит вас всех Господь. Крепко обнимаю тебя, милая Ксения, Сандро и деток.
Твой старый Ники».
5 ноября:
«Милая дорогая моя Ксения! От всей души благодарю тебя за доброе письмо от 15-го окт., доставившее мне огромную радость. Все, что ты пишешь о здоровье Мама?, теперь успокоило меня. Дай Бог, чтобы силы Ее вполне восстановились и чтобы Она берегла здоровье свое. Мы только что вернулись от обедни, которая для нас начинается в 8 час., при полной темноте.
Для того, чтобы попасть в нашу церковь, нам нужно пройти городской сад и пересечь улицу — всего шагов 500 от дома. Стрелки стоят редкою цепью справа и слева, и когда мы возвращаемся домой, они постепенно сходят с мест и идут сзади, а другие вдали сбоку, и все это напоминает нам конец загона, так что мы каждый раз со смехом входим в нашу калитку.
Я очень рад, что у вас сократили охрану — „дюже надоело“ и вам, и им, понятно. Бедные, сбитые с толку люди. Постараюсь написать Мише, никаких известий о нем не имею, кроме как от тебя…»
Накануне октябрьских событий 1917 года комиссар В. Вершинин сообщал из Крыма Керенскому: «Здоровье Марии Федоровны значительно улучшилось, сегодня впервые покинула постель. Николай Николаевич просит засвидетельствовать корректное отношение охраны. Он просит оставить командиром охраны нынешнего прапорщика Жоржелиани. Ввиду полного доверия Севастопольского исполнительного комитета охране, отличных отзывов охраняемых, я благодарил команду за службу. Предлагаю обратиться к командующему флотом об откомандировании охраны в мое распоряжение, ибо теперешнее положение команды совершенно неопределенное. Моя резиденция Кореиз в имении Ай-Тодор».
В октябре 1917 года после захвата власти большевиками в Ай-Тодоре произошли существенные изменения. Комиссар Керенского был заменен комиссаром, присланным Советами. Командовавший охраной Жоржелиани был отозван, и Севастопольский совет назначил на это место матроса Задорожного. Великий князь Александр Михайлович так описывает эти дни смены власти в Ай-Тодоре:
«Наступил день, когда наш комиссар не явился. Мы должны были готовиться к встрече с новыми правителями России. В полдень у ворот нашего имения остановился запыленный автомобиль, из которого вылез вооруженный до зубов гигант в форме матроса… После короткого разговора при входе он вошел ко мне без доклада.
— Я получил приказ Советского правительства, — заявил он, — взять в свои руки управление всем этим районом.
Я попросил его сесть.
— Я знаю вас, — продолжал он, — вы бывший вел[икий] князь Александр Михайлович, неужели вы не помните меня? Я служил в 1916-м в вашей авиационной школе.
…Это означало установление отношений с нашим новым тюремщиком. Он объяснил, что „по стратегическим соображениям“ мы должны будем переехать в соседнее имение Дюльбер».
Феликс Юсупов вспоминал о Задорожном: «Это был огромный человек, — с неотесанным лицом, на котором, однако, можно было заметить некоторую доброту… По счастью, наша первая встреча прошла наедине… и я вскоре понял, что он расположен к нам. Он откровенно сказал, что сначала дал увлечься революционным движением. Расстались мы друзьями. Для нас было большой поддержкой сознавать, что мы доверены охране этого человека. При своих товарищах он обращался с нами грубо и ничем не обнаруживал своих истинных чувств».