ЗАТОЧЕНИЕ

ЗАТОЧЕНИЕ

В центре Петербурга вдоль Большой Невы вытянулся Заячий остров. Вся его территория заполнена многочисленными строениями Петропавловской крепости, среди них в начале 1730-х годов находилась Канцелярия тайных розыскных дел — главное учреждение империи, занимавшееся производством политического сыска.[685] Поблизости от нее вскоре после завершения строительства Алексеевского равелина, внутри его могучих стен, соорудили деревянный Секретный дом[686] для содержания в нем подозреваемых в совершении государственных преступлений.

Словосочетание «Алексеевский равелин» вызывало у современников Нечаева жутковатый трепет. Отсутствие сведений порождало леденящие кровь легенды. Лишь в 1906 году в печати появились первые воспоминания бывших узников равелина — народовольцев, после Февральской революции открылся доступ к архиву главной «государевой тюрьмы». Сегодня исследователи располагают возможностью познакомиться с обширным собранием документов Алексеевского равелина, хранящимся в Российском государственном историческом архиве в Петербурге.

В 1769 году деревянное здание Секретного дома капитально отремонтировали. В 1796 году император Павел I предписал: «для содержащихся под стражею по делам, до Тайной экспедиции относящихся, изготовить Дом с удобностью для содержания в крепости».[687] Смета на каменное строение и «Опись вещам нового казенного дома в Алексеевском равелине» свидетельствуют о том, что речь идет о Секретном доме, просуществовавшем в качестве тюрьмы до 1884 года и разобранном за ветхостью в 1896 году.

Одноэтажное каменное строение имело в плане равносторонний треугольник, внутри которого располагался «сад» для прогулок арестантов. Здание занимало почти весь участок, ограниченный стенами равелина и каналом, отделявшим его от Васильевской куртины Петропавловской крепости. Кроме двадцати нумерованных «отдельных покоев» и четырех ненумерованных камер в Секретном доме находились еще административные и хозяйственные помещения. В каждом «покое» имелись изразцовая печь и окно с двумя решетками, выходившее в узкий внешний двор равелина. По предписанию Павла I, проект тюрьмы осуществлялся под наблюдением фактического главы Тайной экспедиции А. С. Макарова, воспитанника легендарного «кнутобойца» С. И. Шешковского.

«Отдельные покои» Секретного дома резко отличались друг от друга. «В камере № 1 было два окна без решеток, еще одно окно — заложенное кирпичом, при ней — прихожая комната с изразцовой печью. Камера № 2 отличалась от первой лишь тем, что в окнах были решетки. Обстановку этих камер составляли кровати с полупуховыми перинами, с двумя полупуховыми подушками, со стегаными ситцевыми одеялами, два кресла, мягкий стул, ломберный стол, стенное зеркало в золоченой раме, кушетка (канапе) в 1-й камере, два крашеных стола, на которых располагались хрустальная чернильница в жестяном ящике, медные подсвечники, столовая посуда — миски, тарелки, серебряные ложки, вилки, ножи, стаканы, рюмки, графины, чайные приборы. Несомненно, эти помещения предназначались для размещения тюремного начальства. Менее роскошными были камеры 3–5, еще менее — 6-12. Камеры 13–20 имели простые стол и стул, на кровати — тюфяк (в трех камерах — волосяной, в пяти — из оленьей шерсти), суповую миску, глиняную кружку и бутылку, деревянные ложки. Наконец, в четырех камерах тюфяки были из мочалы. Также резко различалось и меню, составленное на каждый день недели для различных категорий камер».[688]

Первая сохранившаяся инструкция, «стоявшему в равелине С.-Петербургской крепости на секретном карауле Сенатского батальона поручику Иглицу»,[689] датирована 18 октября 1797 года. Инструкция требовала круглосуточного пребывания в камере сменного караульного солдата — «подчаска». Заключенный ни на минуту не оставался один, три раза в сутки начальник караула обходил все занятые камеры. Эта инструкция неукоснительно соблюдалась в отношении важнейших государственных преступников. Взойдя на престол, император Александр I упразднил Тайную экспедицию, выпустил значительное число заключенных, а Секретный дом передал в ведение петербургского военного губернатора. Режим содержания в нем был существенно смягчен.

Охрану равелина постоянной командой, подчиненной коменданту крепости, заменили на солдат столичного гарнизона, попадавших туда по разнарядке без отбора и контроля.

Всякое послабление тюремного режима влечет за собой беспорядки; в 1808 году А. С. Макаров, член Комитета для рассмотрения дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общественного спокойствия, произведя расследование, докладывал Александру I: «По высочайшему вашего императорского величества повелению, учрежденным Комитетом произведено было в июне месяце нынешнего года следствие об открытой содержащимися в крепости арестантами с городом переписке, по которому оказалось, что та переписка учинена оными и допущено даже свидание с ними, сколько по небрежности имевших тогда надзор над теми арестантами начальников, столькож и от переменных посуточно караульных солдат, которые по чаянию, что они, может быть, на сей пост командированы не будут, отважились тайно и за малую корысть делать арестантам услуги ношением их и к ним записок, харчей и вещей».[690]

Макаров предлагал образовать постоянную воинскую команду по охране равелина, «из людей, положенные лета в поле выслуживших, или из инвалидов» в составе обер-офицера, двух унтер-офицеров и тридцати четырех рядовых, с подчинением ее коменданту крепости, а также возобновить постоянное пребывание караульных солдат в камерах заключенных. По предложенным Макаровым правилам, заболевшего арестанта осматривал комендант крепости, а уж затем врач; прогулки во внутреннем дворике равелина разрешались по усмотрению офицера; «для умаления у содержащихся с их положением скуки» разрешать узникам по их избранию чтение русских, французских и немецких книг, для чего образовать библиотеку «из остатков отпускаемых на содержание равелина сумм». В заключение доклада Макаров напоминал, что Секретный дом надлежит использовать как место содержания подследственных арестантов и осужденных по особо важным делам. Военному губернатору столицы вменялось в обязанность еженедельно «свидетельствовать» каждого арестанта и доносить об этом монарху. Доклад Макарова был конфирмирован 1 декабря 1808 гола, предлагаемые в нем мероприятия действовали почти четыре года.

Следующий этап усовершенствований внутреннего распорядка жизни узников в Алексеевском равелине был предпринят по инициативе министра полиции и петербургского военного губернатора, генерал-адъютанта А. Д. Балашова. Докладывая Александру I весной 1812 года, он предлагал:

«1. Учредить Смотрителя над Алексеевским равелином, которому и состоять под непосредственным начальством С.-Петербургского Военного Губернатора.

2. Оставя по-прежнему наружный караул у равелина в ведении Коменданта Санкт-Петербургской крепости, внутренний надзор и хозяйственную часть поручить совершенно Смотрителю.

3. Команде Алексеевского равелина состоять в ведении Смотрителя.

4. Внутреннее благоустройство, как-то: чистота, порядок, довольствование арестантов всем дозволенным и т. д. и осмотрение за внутренним караулом поставить в обязанность и ответственность Смотрителя.

5. Напротив того оставить на ответственности Коменданта наблюдение за наружным караулом, так что если сверх чаяния арестант, решившись бежать, скрылся от внутреннего присмотра, то бдительностью наружного караула мог бы еще быть схвачен и недопушен до произведения в действо намерения своего.

6. Суммы, потребные на содержание здания и арестантов и на жалованье Смотрителю, команде и прочие издержки, отпускать из Государственного Казначейства по требованию С.-Петербургского Военного Губернатора».[691]

Одновременно с конфирмацией доклада император 2 марта 1812 года утвердил «Инструкцию Смотрителю над Алексеевским Равелином», подписанную Балашовым и содержавшую подробное развитие основных положений его доклада, и «Инструкцию офицеру при команде Алексеевского равелина»,[692] составленную графом С. К. Вязмитиновым, помощником Балашова. Приведу из нее лишь один пункт:

«3. В каждую комнату, где к содержанию помешен будет арестант, поставлять следует караульного солдата без оружия, которого обязанность будет смотреть бдительно, чтобы содержащийся никуда не выходил и не делал себе вреда, и быть тут со сменою неотлучно день и ночь, наблюдая все его поступки; долг его по сему случаю будет доносить о поведении арестанта вам, а вы рапортуете об оном смотрителю каждое утро и вечер. Сим караульным между прочим особенно внушать должно, чтобы они не пересказывали содержащимся никаких вестей и вообще не разговаривали с ними ни о чем, кроме касающейся до них потребности, и никаких записок ни просьб от них не принимали, а дабы не могло вкрасться и тут злоупотребление, то в случае дозволения отлучиться солдату за надобностью из равелина, о чем однако же каждый раз докладывать смотрителю, должно вам его смотреть, не имеет ли чего от арестанта и строжайше подтверждать, чтобы по словесным иногда просьбам содержащихся не исполнять ничего, а для лучшей тут осторожности, при возвращении, к тому же арестанту не допускать, а наряжать другому».[693]

Кроме инструкций к докладу Балашова был приложен «Штат чиновникам и команде при Алексеевском Равелине в С.-Петербургской крепости состоящим [с указанием годового содержания]:

На содержание, лечение и прочее арестантов назначать будет суммы С.-Петербургский Военный Губернатор по своему усмотрению.

Из остатков отпускаемых ежегодно сумм покупаться будут книги для чтения арестантам.

Подлинный подписал: Министр Полиции А. Балашов».[694]

Многое из заведенного Балашовым в 1812 году действовало при Нечаеве и сохранило силу до последних дней существования Секретного дома как тюрьмы.

Новый шаг к ужесточению содержания заключенных в Алексеевском равелине был сделан вслед за разгромом восстания декабристов. Комендант крепости генерал-адъютант А. Я. Сукин 31 декабря 1825 года утвердил новую инструкцию для обер-офицера,[695] более жесткую в сравнении с предыдущей, и уведомил первого смотрителя равелина Лилиенанкера об «утверждении особого наставления караулу».[696] Инструкция предписывала одевать подследственных в арестантское белье и обувь. Без письменного распоряжения смотрителя узники не имели права пользоваться принадлежавшим им имуществом. Если погода и число заключенных позволяли, подследственных выводили на прогулку во внутренний сад Секретного дома. При посещении раз в неделю бани, расположенной на территории равелина, каждого арестанта неотлучно сопровождал унтер-офицер с двумя солдатами. Нахождение охранника в камере с заключенным было заменено круглосуточным наблюдением за узниками через маленькие застекленные окошки в дверях камер. Караул посещал арестантов только в присутствии унтер-офицеров. Без свидетелей к ним входил лишь комендант крепости или кто-либо с его позволения.

И все же, несмотря на увеличение строгостей к заключенным, декабристам удавалось наладить переписку.[697] Записки были слишком опасны — они вовлекали в преступление стражу, кроме того, всегда недоставало бумаги, и тогда декабрист М. А. Бестужев изобрел перестукивание,[698] давно известное в Западной Европе средство общения между заключенными. Помог случай. Михаил постучал в стену, чтобы узнать, есть ли у него сосед и не брат ли находится рядом. Убедившись, что ему отвечает Николай, Михаил решил каждой букве придать то количество ударов, которое соответствует ее номеру по алфавиту. Но его не понимали, как ему казалось, из-за монотонности стука и большого количества ударов. Например, буква «я» соответствовала 32 ударам. Михаил попробовал расположить весь алфавит в таблицу, имеющую вертикальные и горизонтальные ряды, и каждую букву обозначил двумя цифрами, соответствовавшими ее месту в таблице по горизонтали и вертикали. Количество ударов резко уменьшилось, а монотонность пропала, гак как частые удары обозначали вертикальные ряды, а редкие — горизонтальные. Но и тогда Николай не понял Михаила. И снова помог случай: братья получили письма от матери. «В эту минуту у меня блеснула счастливая мысль, — вспоминал М. А. Бестужев. — Попытаюсь в последний раз дать знать моему брату, что я хочу объясниться с ним через стенку, как наша мать объясняется с нами через бумагу. Я подошел к стенке и начал шаркать письмом и услышал то же от брата. Тогда я начал стучать в стену азбуку и уже не пальцами, а болтом моих браслетов (наручных кандалов. — Ф. Л.). Слышу, брат отодвигает свою кровать от стены и что-то чертит по ней; я повторил азбуку пальцами. Слышу, брат записывает на стене. Слава Богу! — он понял в чем дело».[699]

Бестужевская таблица совершенствовалась следующими поколениями узников. Вся революционная Россия знала технику перестукивания, народники обучались ей еще на свободе. Вскоре тюремщики поняли, что означают удары в стену. Именно поэтому заключенных по возможности размешали так, чтобы со всех сторон соседние камеры пустовали.

В связи с реорганизацией Николаем I политической полиции и образованием III отделения в 1826 году Секретный дом поступил в ведение Второй экспедиции этого нового учреждения. Первый смотритель равелина семидесятивосьмилетний Лилиенанкер ушел в отставку, на его место временно назначили плац-адъютанта крепости, штабс-капитана Трусова, которого 28 марта 1828 года сменил С. И. Яблонский, занимавший эту должность более 22 лет. Петрашевец И. Л. Ястржембовский писал о нем:

«Не могу здесь не вспомнить, что этот Яблонский, полковник по армии, произвел на меня неимоверно удручающее впечатление. Высокий ростом, кривой на один глаз, седой как лунь, в то время, как я привык видеть самых старых генералов черноволосыми (как известно, тогда красить свои куафюры военным было обязательно), он единственным своим глазом всматривался в меня так пристально, что мне казалось, он так и хотел сказать: «знаю я тебя, голубчик… лучше сознайся».

Не могу допустить, что это впечатление явилось у меня вследствие того, что он был тюремный смотритель. Ведь был же там и другой офицер, инвалидный поручик, но он на меня ни мало не производил отталкивающего впечатления. То был обычный служака, который исполнял свою должность бессознательно, не сознавая решительно всей ее неприглядности. Напротив, Яблонский, видимо, знал, что делает, он сознавал всю подлость своей обязанности и все-таки ради разных выгод исполнял ее con amore (с любовью. — ит.). В единственном взгляде ясно отражались кровожадность кошки и хитрость лисицы!».[700]

Смотрителями равелина подбирались люди, беспредельно преданные престолу, ограниченные, жестокие, слепо исполнявшие инструкции, от которых не отступали ни при каких обстоятельствах.

В феврале 1838 года встал вопрос о необходимости капитального ремонта Секретного дома, быстро разрушавшегося после наводнения 1824 года. «В арестантских комнатах и занимаемых жительством чиновников полы пришли в ветхость и опустились со своих гнезд, отчего в покоях делается великий холод».[701] Стены покрылись трещинами, зимой в углах многих камер выступал иней, крыша постоянно протекала. В том же году здание тюрьмы было капитально отремонтировано, но в «отдельных покоях» продолжал свирепствовать холод.

При Яблонском в Алексеевском равелине с 24 апреля по 24 декабря 1849 года находился Ф. М. Достоевский. Сначала он сидел в 9-й камере, затем в 7-й. Во время пребывания Федора Михайловича в Секретном доме была напечатана «Неточка Незванова».[702] Редактору-издателю журнала «Отечественные записки» А. А. Краевскому не без труда удалось выхлопотать разрешение шефа жандармов князя А. Ф. Орлова на публикацию повести, написанной политическим преступником.

21 октября 1850 года место Яблонского занял капитан Богданов,[703] а его в 1860 году сменил майор Удом. При нем с 7 июля 1862 года по 20 мая 1864 года в равелине содержался Н. Г. Чернышевский. Узников в Секретном доме почти не было, поэтому режим для подследственных установили сравнительно мягкий.

Чернышевский беспрепятственно пользовался письменными принадлежностями. Меньше чем за два года ему удалось написать столько, сколько не всякий опытный писарь в состоянии переписать за этот же срок, — 205 печатных листов, включая беллетристику, переводы, научные статьи и письма.[704] Такую гигантскую работу мог проделать человек, обладающий крепкими нервами и имеющий сносные условия содержания. Действительно, тюремщики Чернышевскому не докучали, кормили прилично; цингой узник не болел.

Когда Чернышевского привезли в Алексеевский равелин. там уже почти десять месяцев томился будущий многолетний сосед С. Г. Нечаева — Михаил Степанович Бейдеман.[705] Ни Чернышевский, ни другие заключенные Секретного дома, кроме Н. В. Шелгунова, С. Г. Нечаева, Л. Ф. Мирского и С. Г. Ширяева, даже не догадывались о существовании в равелине еще одного узника.

Он родился в дворянской семье в Бессарабии, учился в Петербурге в Ларинской гимназии, затем в Кишиневской гимназии, по ее окончании, в 1856 году, был два года экстерном в Киевском кадетском корпусе. По выходе из Константиновского военного училища поручик Бейдеман летом 1860 года выхлопотал отпуск, чтобы навестить престарелых родителей, и, не явившись к месту службы, тайком от всех эмигрировал в Западную Европу. Вне России он пробыл четырнадцать месяцев. Его задержали на границе при возвращении на родину и 29 августа 1861 года заключили в Петропавловскую крепость. При досмотре личных вещей нового арестанта ретивые служаки обнаружили «манифест» от имени Константина Первого, разорванный на мелкие кусочки и хранившийся на дне коробки с папиросами. Из текста «манифеста» явствовало, что Александр II царствует незаконно и что если ему, Константину, удастся вступить на престол: «народ русский будет управлять сам собою, чиновники и всякая канцелярская челядь изгонится».[706]

С какой целью писал Бейдеман «манифест» — не известно: хотел ли себя провозгласить монархом, или устроить анонимно мистификацию, или, быть может, наивно полагал образовать сообщество и возглавить его. Успей он вовремя выбросить забытые клочки бумаги, жизнь его прошла бы совершенно иначе. Возможно, причина страшной трагедии, постигшей Бейдемана, всего лишь мальчишество.

Узнав о содержании находки, монарх распорядился поместить Бейдемана в Алексеевский равелин «без суда» и содержать там «впредь до особого распоряжения». Во все последующие годы царствования Александра II «особого распоряжения» не последовало. Он желал жестоко наказать осмелившегося объявить его права на престол незаконными. Именно за это Бейдеману предстояло провести в стенах Секретного дома двадцать лет. Самое мучительное страдание ему причиняло неведение, он ожидал суда и наказания, определенности, какой угодно, но определенности, а дни тянулись, не принося никаких известий о дальнейшей судьбе. От него требовали объяснений, он их писал, вызывал к себе главноуправляющего III отделением, рассказывал о жизни в Швейцарии, Норвегии, ожидании беспорядков в России, желании возбудить бунт путем опубликования «Манифеста», но не раскаивался, Бейдеман делал пространные записи, в которых давал правительству советы, а чиновники из III отделения методично подшивали их к делу. Узник не просил о помиловании, он излагал свои взгляды, а власти ждали от него полного признания, объявления фамилий соучастников — а их не было.

Управляющий III отделением генерал А. Л. Потапов, неоднократно посещавший Бейдемана и вовсе ему не сочувствовавший, II июля 1864 года докладывал Александру II: «<…> Почти юноша, ему теперь еще 23 года, он в заточении совершенно потерял все волосы на голове, наружный вид его безжизненный».[707] Далее Потапов писал, что Бейдеман даже не просит о помиловании, хотя взгляды его переменились в сторону «благонамеренных», в искренности чего он вполне уверен. Глава политического сыска империи понимал, что положение Бейдемана невыносимо и его необходимо изменить, как бы ни была велика вина узника перед престолом. «Впрочем, — осторожно продолжает Потапов, — что бы ни ожидало Бейдемана по суду, казалось бы, что закон и справедливость были бы более удовлетворены, если бы заслуженное им наказание, хотя и смертная казнь, совершено было бы над ним в силу закона, а не исполнилось бы над ним от внешних причин заточения, оказывающих разрушительное влияние на его организм».[708] Даже управляющий III отделением взмолился о прекращении беззакония в отношении узника. Но и на эту мольбу монарх ответил молчанием.

Чудом узнику удалось дать о себе знать родственникам. В конпе 1864 года их просьба о разрешении свидания попала в III отделение, на что сестре Бейдемана был «дан ответ неимением возможности сказать ей что-либо о брате». Более семи лет проведя в одиночке, 18 октября 1868 года Бейдеман отправил на высочайшее имя прошение с мольбой о помиловании. Ответа не последовало. 8 июля 1869 года новый крик о пощаде достиг царских покоев — опять молчание. С 15 октября 1866 года в Секретном доме Алексеевского равелина содержался лишь один заключенный — Бейдеман. То были самые страшные и тягостные годы его пребывания в заточении, исчезла редчайшая возможность услышать шорох за стенкой, постучать соседу, а иногда, если уж очень везло, установить связь через перестукивание.[709]

Полное одиночество Бейдемана длилось более шести лет, лишь вечером 28 января 1873 года он ощутил нечто необычное в размеренной жизни Секретного дома, вторжение чего-то инородного. Из малого коридора до его пятнадцатой камеры донеслись почти неразличимые посторонние звуки — там происходило вселение нового заключенного, Сергея Геннадиевича Нечаева.[710] Волею судьбы Нечаев оказался в той самой камере, в которой за два десятилетия до него М. А. Бакунин сочинил свою «Исповедь».

На другой день смотритель равелина майор Корпуса жандармов И. М. Пруссак получил от коменданта крепости Н. Д. Корсакова особую дополнительную инструкцию:

«Заключенного вчера по Высочайшему повелению в Алексеевский равелин, лишенного всех прав состояния, бывшего мещанина города Шуи Сергея Нечаева, предписываю содержать в отдельном каземате пол № 5, под самым бдительным надзором и строжайшей тайною, отнюдь не называя его по фамилии: а просто нумером каземата, в котором он содержится, и расходовать на продовольствие по 50 копеек в день.

Причем в дополнение к имеющимся у вас правилам относительно наблюдения за заключенными в равелине (инструкция 1812 года и дополнение к ней 1871 года. — Ф. Л.) считаю долгом подтвердить к точному и неупустительному исполнению:

1. Ключи от нумеров арестованных хранить лично при себе.

2. Вход к арестованным утром для уборки, подачи чая, обеда, ужина и во всех других случаях производить не иначе, как в своем личном присутствии.

3. Посещая арестованных, каждый раз обращать особое внимание на окна, железные решетки, полы и печи и на прочность замка у дверей.

4. При каждом нумере, в котором содержатся арестованные, иметь отдельные посты и, кроме того, к окну последнего доставленного преступника ставить с наружной стороны на ночь часового.

5. Заключенного вчера преступника ни в сад, ни в баню без личного моего приказания не выводить.

6. Стрижку, в случае надобности, волос производить также с личного моего разрешения в вашем присутствии и непременно одним из людей равелинной команды.

7. Обратить строгое внимание на нравственность и увольнение со двора нижних чинов, отпуская не иначе, как с соблюдением указанного в инструкции порядка.

Что же касается лично вас, то я убежден, что, сознавая всю важность занимаемого места и то особенное к вам доверие, вы, конечно, не позволите себе не только выхода без разрешения моего из крепости, но и отлучек из самого равелина, исключая служебных случаев».[711]

Инструкция требовала «особой осмотрительности» и донесения о всех «замеченных в дурном поведении» нижних чинов. Дополнительные строгости, введенные Корсаковым в режим Секретного дома, объясняются появлением в нем государственного преступника такого высокого ранга, какой правительство присвоило Нечаеву. Главноуправляющий III отделением сделал небывалое распоряжение, он потребовал, чтобы Пруссак еженедельно докладывал ему о поведении нового узника. Позже Шувалов приказал заменить их письменными бюллетенями коменданта крепости. Большая часть бюллетеней не сохранилась.

По получении особой инструкции Пруссак отобрал у Нечаева личные вещи и переодел в казенный тюремный костюм. С этого времени началось его настоящее заточение в равелине. Первые дни тюремщики замечали затравленность в его поведении, но уже к исходу недели она почти полностью исчезла. Сергей попросил разрешить ему чтение и литературные занятия. Шувалов распорядился удовлетворить просьбу заключенного. В числе первых книг, затребованных Нечаевым, оказались «История России» С. М. Соловьева и «История цивилизации в Англии» Г. Т. Бокля, эту книгу, знакомую ему по Иванову, он решил перечитать. Арестант написал список книг, его рассмотрели в III отделении, и Шувалов разрешил все, кроме «Истории французской революции» Л. Блана и «Истории революции 1870-71» Ж. Кларети.

Секретный дом имел свою библиотеку, насчитывающую в 1873 году около ста названий.[712] В архиве Алексеевского равелина имеется множество документов, относящихся к этой библиотеке, в их числе несколько «каталогов» (точнее, это инвентарные ведомости, по которым не всегда удается установить, о какой книге идет речь, например, «Отечественная война 1812—13 гг.», «сочинения Достоевского 2 книги» и т. д.). Сохранилась переписка по поводу просьб Нечаева о предоставлении ему книг для чтения. Благодаря его настойчивости библиотека равелина существенно пополнилась, так как Шувалов 29 февраля 1873 года распорядился покупать для Нечаева нужные ему книги.

Сергей писал списки названий книг, изданных на русском, немецком и французском языках, и передавал их смотрителю равелина. Те из них, что имелись в библиотеке равелина, выдавались ему тут же. III отделение также располагало библиотекой, ее книгами пользовались заключенные, сидевшие в Петропавловской крепости.[713] Покупку книг поручалось производить одному из чиновников Третьей (секретной) экспедиции. В 1879–1880 годах эта обязанность лежала на известном народовольце Н. В. Клеточникове, служившем в III отделении.[714] Для чтения книг из этой библиотеки каждый раз требовалось особое распоряжение главноуправляющего или в крайнем случае управляющего III отделением. Коменданты Петропавловской крепости, понимая, что чтение может предотвратить беспорядки, радели о регулярном пополнении библиотеки для заключенных Секретного дома и без особых причин в книгах не отказывали. Приведу одно из многочисленных писем коменданта крепости к товарищу главноуправляющего III отделением:

«Вследствие личного объяснения с Вашим Превосходительством о неудовлетворительном состоянии библиотеки Алексеевского равелина и о возможности ввиду сего улучшить оную приобретением на суммы III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, имею честь препроводить при сем каталог книгами, которые, если не все, то хотя некоторые из них. было бы полезно иметь при Алексеевском равелине для чтения арестантов».[715]

К этому письму был приложен список книг, на приобретение которых «испрашивалось разрешение», среди них «Бесы» Ф. М. Достоевского.[716] Это письмо и список находятся в деле, которое называется: «О выписке из III отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии книг для чтения известного арестанта».[717] Именно так в официальной переписке называли бывшего главу «Народной расправы». Обычно списки запрашиваемых книг по каталогам книжных магазинов составлял Нечаев. В другом архивном деле имеется запись о покупке «Бесов» Ф. М. Достоевского и их поступлении в библиотеку Алексеевского равелина.[718] Из писем комендантов крепости известно, что Сергей перечитал все книга равелинной библиотеки, кроме некоторых книг духовного содержания. Нечаев, безусловно, читал «Бесов», он мог читать журнальный вариант романа еще в эмиграции, его отзыва о «Бесах» мы никогда не узнаем. Не следует думать, что получение книг давалось Нечаеву легко, это не так. За право чтения приходилось бороться. На протяжении почти десятилетнего заточения он многократно обращался к комендантам крепости с просьбами, требованиями, иногда и с угрозами голодовки, чтобы ему давали желаемые книги. В III отделении превосходно понимали, что значит чтение для обреченного на вынужденное безделье в условиях одиночного заключения. Поэтому полицейское начальство превратило отказы выдачи Нечаеву книг в форму наказания за дурное поведение. Лишение прогулок, письменных принадлежностей не действовало на него так, как лишение чтения. Поражает количество прочитанных книг. Последний документ, отразивший состав библиотеки Алексеевского равелина в бытность там Нечаева, датирован 22 января 1882 года. Это список из 346 названий на русском, 39 — на немецком и 176 — на французском языках,[719] но фактически книг было много больше, примерно около двух тысяч томов, так как под одним номером значились собрания сочинений и многотомные издания. В библиотеке были представлены практически все произведения русской классической литературы.

Кроме библиотеки Алексеевского равелина в крепости имелась библиотека Трубецкого бастиона, но получение из нее книг для Нечаева осложнялось опасением властей раскрытия тайн Секретного дома, и опасением не напрасным. Нечаев не только читал книги, он стремился через них сообщить о себе на волю, и это иногда удавалось. П. А. Кропоткин, сидевший в 1873–1874 годах в Трубецком бастионе, писал: «Одно только имя раз попалось мне, совершенно ясно очерченное ногтем, буква за буквой: «Нечаев».[720] О. А. Натансон также обнаружила надпись и поняла, что Нечаев сидит в Петропавловской крепости.[721] Народница Н. А. Головина-Юнгерсон, содержащаяся в Трубецком бастионе весной 1875 года и вторично с осени 1876 года по весну 1877 года, вспоминала: «В крепости была библиотека, можно было давать о себе знать, подчеркивая буквы; в одной из книг я прочла: «Я, Нечаев, сижу в Алексеевском равелине, просил о пересмотре дела, но мне отказали».[722] Народник С. С. Синегуб, сидевший в Петропавловской крепости с декабря 1873 года по декабрь 1875 года, вспоминал: «По надписям в некоторых книгах, которые приносились мне из крепостной библиотеки, я узнал, что в крепости сидел мой знакомый студент-технолог — А. С. Чиков, арестованный по Долгушинскому делу. Попадалась фамилия Нечаева, который впрочем сидел не в нашем здании. Надписи были сделаны им, лучше сказать, выдавлены спичкой».[723] Подобные книги держал в руках и С. Л. Чудновский.[724]

Первые месяцы заточения в равелине Сергей делил время, свободное от сна, между чтением, литературным трудом и прогулками, когда их разрешали. Из-за книг трения с начальством никогда не прекращались, он настаивал, чтобы ему предоставлялись все требуемые книги, а среди них были такие, которые полицейские чиновники относили к нежелательным. Охранники не всегда могли удовлетворить просьбы узника, даже когда стремились к этому. Постоянные стычки возникали из-за отказа Нечаева читать книги духовного содержания. Сергей называл себя атеистом. Он требовал, чтобы к нему относились как к человеку, не признававшему религии. Приведу рапорт смотрителя равелина Пруссака коменданту крепости Корсакову:

«Арестованный в доме Алексеевского равелина под № 5 (Нечаев. — Ф. Л.) с 16 по 23 число сего февраля [1873 года] вел себя покойно, читал «Военный вестник» за 1871 год, все благополучно: кроме 19 числа в первый день Поста, когда был подан ему обед постный, на каковой, взглянув, подобно хищному зверю, отозвался дерзким и возвышенным голосом, с презрительной улыбкой: «Что это меня хотят приучить к постам, и, пожалуй, говеть? Я не признаю никакого Божества, ни постов, — у меня своя религия; я прошу вас, лайте мне тарелку супу, кусочек мяса, и я буду доволен», — почему в ту же минуту был остановлен и сделано строжайшее предупреждение с тем, если на будущее время позволит себе такой наглый разговор, будет возвышать голос и выражаться дерзко, то к укрощению подобного зачерствелого невежества будут приняты меры. «Что же касается мяса и супу, ты получишь! Но помни, это последняя снисходительность», — после чего совершенно молчалив, держит себя воздержаннее и вежлив».[725]

Корсаков, посылая в III отделение еженедельные бюллетени, писавшиеся на основании рапортов смотрителей, иногда несколько сглаживал описание поведения Нечаева. Суровый Пруссак умер 18 апреля 1873 года, и смотрителем равелина стал его помощник майор Бобков, прослуживший в равелине почти три года.[726] С более мягким Бобковым у «арестанта под № 5» отношения не сложились: новый смотритель почему-то раздражал узника, и при его появлении в камере он особенно нервничал, становился агрессивным.

«Содержащийся в Алексеевском равелине известный преступник, — писал Корсаков в одном из бюллетеней, — с некоторого времени находится в крайне раздражительном состоянии: он с 1 апреля упорно лишает себя пищи под предлогом недоброкачественности и выражает неудовольствие на смотрителя майора Бобкова, обращаясь к нему с бранью и упреками, что его посадили в заточение с исключительной целью уморить голодом, но что в этом ошибутся, так как он скорее сам покончит с собою. Причем он 1 апреля при входе смотрителя в номер бросил в него супом, но жандармский унтер-офицер успел устранить полет оного. Кроме того, пользуясь дозволением заниматься в нумере литературными занятиями, написал записку, наполненную претензиями и преступными выражениями.

При посещении 4 апреля с доктором Окелем означенного преступника я нашел его в утомленном состоянии и с полною претензиею на грубое обращение с ним смотрителя.

Доведя о сем до сведения Вашего Сиятельства, имею честь доложить, что претензии преступника на неудовлетворительность пищи не заслуживают никакого внимания, так как таковая готовится из самых свежих продуктов в числе 3 разнообразных блюд, так равно нельзя допустить вероятия и в грубом обращении с ним смотрителя, который по характеру своему скорее может быть снисходителен, чем строг».[727]

«Уморить» Нечаева не собирались. Претензии узника к еде выглядят несколько странновато. Судите сами, перед вами «Расписание обеда для Алексеевского равелина» 1880 года. В это время в Секретном доме пребывало четверо узников, кормили их из расчета 70 копеек в день.

«Воскресенье:

Суп со свежей капустой:

31/2 ф. говядины по 15 к. 53 к.

Капуста, коренья и картофель 20 к.

73 к.

Жаркое:

31/2 ф. телятины по 18 к. 63 к.

1/4 ф. масла 9 к.

4 шт. огурцов 5 к.

77 к.

Пирожное:

11/2 ф. муки 15 к.

1/4 ф. масла 9 к.

яйца и дрожжи 8 к.

1/2 ф. варенья 10 к.

Соль 2 к.

44 к.

Понедельник:

Суп перловый:

31/2 ф. говядины по 15 к. 53 к.

1/2 ф. перловых круп 6 к.

Картофель, коренья и сливки 15 к.

74 к.

Сразы с капустой:

3 ф. говядины по 18 к. 54 к.

2 ф. капусты 9 к.

1/4 ф. масла 10 к.

83 к.

Оладьи с сиропом:

11/2 ф. муки и дрожжи 17 к.

1/4 ф. масла 9 к.

1/2 ф. варенья 10 к.

Соль 2 к.

38 к.»[728]

Разумеется, можно предположить, что между меню и обедами могла быть разница. Меню, относящееся к более раннему периоду заточения Нечаева в Секретном доме, найти не удалось. Итак, бывший вождь московских заговорщиков читал, писал, гулял в треугольном «саду» Секретного дома и, судя по сохранившимся документам, вел себя относительно спокойно. Вспышки грубости и неповиновения в первые два года пребывания узника в равелине случались не часто. Нетерпимость Сергея ко всему мешавшему удовлетворению его желаний нам хорошо известна.

В конце 1875 года Корсаков передал Нечаеву просьбу правительства изложить свои политические взгляды. Что ответил Сергей на это предложение, мы не знаем, во всяком случае никаких эксцессов в документах Алексеевского равелина не зафиксировано. Сергей относился к старику Корсакову с почтением, возможно, молча стерпел. После «Процесса нечаевцев» к нему магнетически притягивались взоры высших администраторов империи, не могли не притягиваться. Попав за решетку, он оказался доступным для удовлетворения любопытства. Здесь, в центре столицы, в крепости содержался опаснейший враг монархии. Никто из руководителей политического сыска не обошел вниманием бывшего главу «Народной расправы». Это и неудивительно: до марта 1881 года он считался самым крупным государственным преступником во всей России.

Однажды Нечаева посетил главноуправляющий III отделением, генерал-адъютант А. Л. Потапов, сменивший в 1874 году Шувалова на всех его постах. Румяный, сытый и очень довольный собой, начищенный и ухоженный, сопровождаемый пестрой свитой военных и статских чиновников, он вплыл в мрачное жилище Нечаева. Генерал пожелал узнать то, о чем Сергея еще до суда спрашивал Левашев. (Левашев от имени правительства предлагал Нечаеву рассказать о состоянии революционного движения в России и получил отказ.) «На этот раз, — писал Л. А. Тихомиров, узнавший о случившемся из записок Нечаева, — ответом было выражение презрения к правительству в более резкой форме, а когда Потапов стал грозить Нечаеву телесным наказанием, как каторжнику, тогда он в ответ на эти угрозы заклеймил Потапова пощечиной в присутствии коменданта генерала Корсакова, офицеров, жандармов и рядовых; от плюхи по липу Потапова потекла кровь из носу и изо рта».[729]

Никаких официальных документов о пощечине не обнаружено, да и вряд ли могли быть такие документы. Но то, что Нечаев еше в 1873 году пытался ударить смотрителя, документально подтверждается. 17 февраля 1904 года военный министр А. Н. Куропаткин записал рассказ министра внутренних дел В. К. Плеве, служившего во второй половине 1870-х годов прокурором Петербургской судебной палаты, человека вполне осведомленного: «Наконец, Плеве рассказал, что в это время Потапов начал уже быть не в своем уме. Он однажды вошел к Нечаеву в камеру и получил от него пощечину. Что же он сделал? Упал на колени перед Нечаевым и благодарил за науку… Такой факт приподнял Нечаева на огромную высоту».[730] Когда через год Потапова отправляли в отставку, сослуживцы находили у него «чуть не размягчение ума».[731] Тихомиров писал, что позорная история с пощечиной очень скоро перестала быть тайною в правительственных и полицейских кругах.[732] Подтверждением случившегося служит прошение Нечаева на высочайшее имя. Приведу из него извлечение: «Он (Потапов. — Ф. Л.) оскорбил меня на словах, я за это заклеймил его пощечиной. Он имел право меня ненавидеть, но и он мне не мстил».[733] Нечаев ошибался: Потапов затаил злобу и поджидал удобного случая.

Тем временем подступило трехлетие заточения, минул так называемый испытательный период, после которого традиционно пересматривалась мера наказания осужденного. Сергей понимал, что его деяния и наказания за них лежат вне традиций, что обычным путем он из равелина не выйдет, царь не сократит ему срока и не отправит в Сибирь не только на поселение, но даже в рудники. И тем не менее Сергей принялся за сочинение прошения на высочайшее имя. Обычно узники в подчеркнуто уважительной форме умоляли монарха о помиловании или облегчении участи. (Вспомните бакунинское сидение в равелине.) Ничего подобного от бывшего вождя «Народной расправы» исходить не могло. В свойственной Нечаеву манере подробно описаны арест в Швейцарии, история незаконной передачи русским властям, следствие и «Шемякин суд». Как и в письме Левашеву, Сергей сообщил Александру II об овациях в зале суда, сопровождавших его обличительные реплики. В конце прошения Нечаев требовал пересмотра дела: ему все еще грезился скандальный политический процесс. Прошение это более всего напоминает послание умалишенного, страдающего манией величия, но нам хорошо известно, что Нечаев психическим расстройством не страдал.

30 января 1876 года Нечаев вручил коменданту крепости несколько листов, исписанных столь аккуратно, что не потребовалось даже изготавливать писарской копии. Листы были вложены в аляповатый переплет, изготовленный узником. Старый служака, педантичный Корсаков передал прошение в III отделение, Потапов отнес его с очередным докладом в Зимний дворец. Мстительный главноуправляющий мог не давать хода этой бумаге, но уж очень все складывалось кстати. Оскорбленный жандармский генерал, прочитав творение узника, возликовал — он понял, что по тону, содержанию и даже внешнему виду прошение, в котором не просят, а требуют и поучают, непременно должно вывести государя из себя и отмщение за пощечину обрушится на узника с высоты трона. Быть может, Нечаева спровоцировал кто-нибудь из равелинных, он должен был понимать, что пользы такое прошение ему не принесет. Быть может, так выразил он свое отчаяние.

Вероятнее всего, монарх нечаевского сочинения в руках не держал, его пересказал или зачитал Потапов. Обычно свое мнение Александр II писал на прошении карандашом мелким разборчивым почерком (карандашные маргиналии монархов покрывались лаком, они хорошо сохранились и легко читаются). На сей раз воля раздраженного императора написана рукою Потапова. На обложке, изготовленной Сергеем, главноуправляющий III отделением со злорадством начертал: «Государь Император Высочайше повелеть соизволили прошение оставить без последствий и воспретить преступнику Нечаеву писать и написанное им до сего времени от него отобрать и рассмотреть, заниматься же чтением книг не возбраняется».[734]

Прошение очень длинное и по содержанию никакого интереса не представляет. Все в нем изложенное уже известно, но не в искаженном изображении Нечаева. Впервые прошение опубликовано П. Е. Щеголевым и неоднократно перепечатывалось.[735] Его текст еще раз доказывает, что трехлетнее заточение не изменило нашего героя. Если бы Александр II не был императором, его все равно возмутило бы нечаевское прошение: от формы и содержания этого самобытного сочинения отдавало ложью и нарочитою наглостью, раздражал недопустимый тон. Ничего подобного монарху слышать не приходилось. Он превосходно знал, что в зале суда ни оваций, ни восторгов не было, наоборот, выкрики публики: «Вон его! вон! вон!»[736] Не рукоплещущая, а негодующая публика явилась смотреть на убийцу, уголовного преступника; сочувствия никакого ни от кого не исходило. И вот вместо прошения он, монарх, получил одни требования. Как же тут не возмутиться и не лишить узника письменных принадлежностей, хотя бы для того, чтобы впредь не допустить сочинения подобных прошений и наказать за дерзость.

Позволение Нечаеву заниматься литературным трудом — писать все, что придет в голову, — было дано отнюдь не из человеколюбия, ему вовсе не собирались облегчать тягость одиночного заключения. Полицейские власти полагали, что смогут извлечь из писаний узника полезные для себя сведения о состоянии революционного движения в России. Они в них крайне нуждались — в тюрьмах сидели сотни молодых людей, занимавшихся противоправительственной «пропагандой в империи», а правоохранительная система никак не могла попять, откуда и для чего берутся радикально настроенные молодые люди, отказывающиеся от благ ради счастья народа… Во время прогулок Нечаева в его камере рылись и, просматривая записи, давно убедились в их бесполезности для властей — иначе зачем бы начальству III отделения требовать от узника откровенных показаний?!

Управляющий III отделением А. Ф. Шульц передал Корсакову содержание высочайшей резолюции, и стража приступила к ее исполнению.

«9 февраля, — писал в очередном бюллетене комендант крепости, — у содержащегося в Алексеевском равелине известного преступника во время прогулки в саду отобраны все письменные принадлежности и исписанные им бумаги. При объяснении ему о том по вводе в номер он с внутренним волнением подчинился такому распоряжению, сказав только с ожесточением: «Хорошо!» Затем ночью, около 4 часов, начал кричать и ругаться, причем находящеюся у него оловянного кружкою с водою выбил из окна 12 стекол; тогда на него тотчас надели смирительную рубашку и, переведя в другую камеру, привязали к кровати».[737] На другой день Нечаева отвязали от кровати, но 20 февраля утром заковали в ручные и ножные кандалы. Что послужило непосредственным поводом для такой жесточайшей меры наказания, мы не знаем, произошел какой-то очень серьезный инцидент. Лишение письменных принадлежностей, и в особенности изъятие рукописей, было для Сергея ни с чем не сравнимой трагедией, у него отобрали запечатленные мысли, замыслы, переживания. Трудно было придумать более страшное наказание. Кандалы обуздали строптивца, он притих, почти не передвигался по камере, на прогулки его не выводили.