НА ПУТИ В ПРЕИСПОДНЮЮ

НА ПУТИ В ПРЕИСПОДНЮЮ

Тем временем комендант Петропавловской крепости И. С. Ганецкий продолжал наводить порядок в Секретном доме Алексеевского равелина. После завершения суда над бывшими охранниками он мог наконец перевести дух и вздохнуть с облегчением — «разврат» стражи произошел при покойном Майделе, и лично он ни за что случившееся не ответствен, обнаружение же скандальной истории принадлежит ему. Стали наконец понятными найденные при арестах первомартовцев Желябова и Перовской, как оказалось, собственноручные записки Нечаева. В самом начале разбирательства Ганецкий подал ходатайство о полном прощении Мирского, но получил отказ.[869] Узнику ничего не оставалось, как терпеливо ждать изменения своего положения. Но в отношении его ничего не изменилось, кроме выражения личного доверия и мелких подачек со стороны коменданта крепости. Промучившись почти два месяца, Мирский 7 января 1882 года обратился к Ганецкому со следующим письмом:

«Ваше Высокопревосходительство!

Считаю своим приятным долгом от всего сердца поблагодарить Вас, многоуважаемый Г. Комендант, за сделанные Вами распоряжения, весьма благоприятно отозвавшиеся на внешних условиях моей жизни. Ваше великодушное желание облегчить сколько-нибудь мою тяжелую участь, рядом с любезною готовностью Г-на Смотрителя выполнить Ваше распоряжение в точности — сделали мое положение вполне сносным. Ободренный Вашей добротой и вниманием, беру на себя смелость обратиться к Вашему Высокопревосходительству еще с некоторыми просьбами. — I) В прошлом году до составления нынешнего расписания кушаньев, бывший Смотритель, Г. Филимонов, расходуя деньги по своему усмотрению, каким-то образом достигал того, что к воскресенью сберегалось несколько медных копеек, на которые, в прибавление к обыкновенному обеду; покупался еще десерт в виде пары апельсин, или кисти винограда, или же каких-нибудь ягод. Давался также стакан кофе, от которого, впрочем, я отказался, ввиду возбуждающих свойств этого напитка, но десертом я дорожил в высшей степени. При подавляющем однообразии тюремной жизни, при неумолимо неизменной последовательности и размеренности всего тюремного обихода — этот десерт — сюрприз имел значение даже нравственное, нарушая обычное течение жизни. Все это было отменено покойным комендантом под влиянием неосновательных жалоб известного вам «капризного» человека (Нечаева. — Ф. Л.), который добился составления нынешнего расписания, не справляясь, конечно, со вкусом других. Если в настоящее время Ваше Высокопревосходительство найдете возможным, так или иначе, доставить мне прежнее, недорогое лакомство, то этим заставите меня лишний раз сказать Вам искреннее спасибо. 2) Получаемый мною табак — рублевый. При нынешних ценах на этот товар за рубль дают нечто среднее между махоркой и так называемым турецким табаком. Хотя за два года я попривык к своему табаку, но тем не менее, его вредное влияние на грудь не подлежит сомнению, а для устранения этого неудобства требуется расход в шестьдесят копеек ежемесячно, — не более… 3) Я, Ваше Высокопревосходительство, как Вам, вероятно, известно, пользовался четырьмя ежемесячными журналами, выписываемыми Вашей канцелярией. С настоящего, января месяца, доставка этих журналов, по неизвестным мне причинам, прекратилась. Если в канцелярии Вашего Высокопревосходительства имеются какие-нибудь периодические издания за прошлый 1881 год, то, я надеюсь, Вы дозволите мне воспользоваться ими. Это тем более необходимо, что «Отеч[ественные] Зап[иски]» я уже дочитываю, а в здешней библиотеке мало найдется книг, мною не прочитанных. По этому делу (т. е. насчет книг вообще) мне, вероятно, придется обратиться к Господину Министру; но я сделаю это уже при личном свидании, которого ожидаю со дня на день, согласно прежним намерениям Его Сиятельства. С чувством искренней преданности и глубочайшего уважения имею честь быть Вашего Высокопревосходительства

Покорный слуга Л. М.»[870]

Впервые это письмо опубликовал П. Е. Щеголев;[871] оно столь красноречиво, столь беспощадно характеризует его автора, что не поместить его здесь невозможно. Письмо написано мягким карандашом, красивым разборчивым почерком, хорошо продумано и скомпоновано, интересна последовательность просьб арестанта — десерт, табак, чтение… При всей неприязни к Нечаеву, сравнивая его с Мирским, невольно проникаешься к нему уважением: он требовал бумагу, карандаш, книги, прогулок и ничего другого.

В документах равелина, разумеется, не отразилось появление или отсутствие дополнительного десерта и настоящего турецкого табака для Мирского, без которых он так страдал; наверное, сразу же по получении письма ему просимое дали, так как подобные мелкие льготы целиком зависели от воли коменданта крепости, а он к Мирскому благоволил.[872]

Приведу письмо Ганецкого на имя товарища министра внутренних дел П. В. Оржевского:

«№ 434

Милостивый Государь,

«21» Сентября 1882 г.

Петр Васильевич!

Заключенный в Алексеевском равелине государственный преступник Леон Мирский просит о выдаче ему для чтения журналов: «Вестник Европы», «Русский вестник» и «Русскую старину» за вторую половину 1881 года начиная от августа, «Отечественные записки» и «Дело» за 1882 год.

Так как названный преступник по распоряжению бывшего Министра Внутренних Дел, Генерал Адъютанта Графа Игнатьева, содержится на исключительных условиях от других арестантов, т. е. получает улучшенную пищу и пользуется правом чтения книг, то о такой просьбе его имею честь уведомить Ваше Превосходительство, прося, в том случае если не встретится препятствий к дозволению ему, по прежнему чтению книг и журналов, зависящего распоряжения о высылке означенных журналов из Департамента Государственной Полиции.

Справка: На основании существующих в крепости общих правил, государственные преступники пользуются правом чтения периодических журналов только за прошедшие годы».[873]

Ганецкий получил для Мирского все, что просил.[874] Еще бы не предоставить Мирскому такие пустяки, как десерт, табак и книги, — узник, находившийся в «исключительных условиях», продолжал оказывать коменданту солидные услуги. 27 марта 1882 года в Секретный дом Алексеевского равелина привезли народовольцев, причастных к убийству Александра II и осужденных по «процессу 20-ти». В их числе оказались А. Д. Михайлов и Н. А. Морозов. Рядом с камерой Мирского (№ 13) по распоряжению директора Департамента полиции В. К. Плеве посадили Г. П. Исаева (№ 12), посредника в сношениях Нечаева с волей, и А. И. Баранникова (№ 14).[875] От Мирского требовалось вступить с вновь прибывшими народовольцами в контакт через перестукивание. Посредником между Мирским и Департаментом полиции назначили восходящую звезду на полицейском небосклоне, начальника секретного отделения столичного обер-полицмейстера Отдельного корпуса жандармов майора Г. П. Судейкина.[876] Какие дары посыпались на заключенного за эту услугу и что он получал на десерт — мы не знаем, но своим положением Мирский удовлетворен не был, уж слишком легковесными оказались тридцать сребреников. Ему грезилось уж если не полное освобождение, то, по крайней мере, вызволение из стен Секретного дома. Спустя год после предательства, 10 ноября 1882 года, Мирский написал длинное письмо Ганецкому. Оно также впервые целиком опубликовано П. Е. Щеголевым.[877] Приведу из него извлечение: «Прежде, когда я был преступнейший из преступных, нераскаянный и дерзкий, я был, так сказать, подавлен и пристыжен величием царского милосердия и снисходительностью правительства. Кто знает, быть может, это великодушное обращение со мною и произвело во мне решительный перелом… Познав Бога, я всей измученной душою возлюбил Царя! Горькие слезы раскаяния и угрызения совести побудили меня хоть чем-нибудь ознаменовать свое нравственное преображение. Я решил оказать великодушному Правительству посильную услугу и сделал в этом отношении все, что только мог».[878]

И вот наконец новый министр внутренних дел граф Д. А. Толстой 23 июня 1883 года представил доклад об отправке Мирского на каторгу в Восточную Сибирь.[879] Что послужило поводом к облегчению участи переставшего надеяться узника, неизвестно, причин могло быть несколько: полиция перестала нуждаться в его услугах тюремного осведомителя, возможно, повлияло решение Александра III ликвидировать тюрьму в Алексеевском равелине или просто желание правительства отблагодарить наконец своего «помощника». Неожиданно 26 июня 1883 года распоряжением Плеве Мирского перевели в Трубецкой бастион. Как полагалось в подобных случаях, узника ни о чем не известили, и он в тот же день передал И. С. Ганецкому письмо, последнее, написанное им в крепости. Вот оно: «Мне, к сожалению, не сказали, надолго ли я переведен из Равелина. Если мое пребывание в Бастионе продлится более или менее долго, то я прошу Ваше Высокопревосходительство приказать выдать мне новый халат, новое одеяло, а то я боюсь заразиться, так как полученная мною одежда имеет вид крайне подозрительный. Сверх того, у меня нечего читать. Из равелина принесли журнал «Дело», но я уже прочитал все эти книги и могу их возвратить. Будьте добры, прикажите или выдать мне книги из библиотеки Бастиона, или — еше лучше — пришлите мне «Отечественные Записки» за вторую половину 1882 г., о чем я имел честь просить ваше Высокопревосходительство в половине текущего месяца. Еще есть у меня убедительнейшая и покорнейшая просьба к Вашему Высокопревосходительству, и надеюсь. Вы не отвергнете ее, потому что дело идет о сохранении моего здоровья и жизни. Прикажите ради Бога устроить надлежащую вентиляцию в моем номере, в Равелине. В последнее время у меня стала побаливать грудь, и вообще обнаружилось некоторое повреждение легких от недостатка воздуха. Кроме того, цинга до сих пор не прошла. Поэтому я умоляю Вас, мой Благодетель, прикажите вставить один вентилятор в левом углу окна, так чтобы единовременно действовали два вентилятора в окне и один в стене, Притом я бы просил, чтобы в новом вентиляторе дырочки были хоть сколько-нибудь побольше. Я твердо надеюсь, что Ваше Высокопревосходительство не забудете об этой важной просьбе.

Вашего Высокопревосходительства покорн[ый] слуга Мирский».[880]

14 июля 1883 года Ганецкий получил от директора Департамента полиции следующее распоряжение:

«Имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство не отказать в распоряжении о выдаче Отдельного корпуса жандармов Капитану Мацкевичу содержащегося в вверенной Вам Крепости арестанта Леона Мирского, для доставления его в Дом предварительного заключения».[881]

В Дом предварительного заключения Мирский поступил 15 июля. За сорок дней до этого знаменательного события подполковник Г. П. Судейкин произвел в Петербурге небывалую по масштабам облаву на народовольцев. Революционеров, попавших в руки полиции, разбили на две группы — одну наказали в административном порядке, другая, состоявшая из 17 обвиняемых, предстала перед Особым присутствием Правительствующего сената. Часть из осужденных по «процессу 17-ти» оказалась в Алексеевском равелине, другую часть отправили на каторгу в Восточную Сибирь. В эту группу народовольцев 26 июля 1883 года тюремщики включили Мирского. Известный революционер А. В. Прибылев вспоминал:

«Но больше всего потешил нас Мирский. Было известно, что перед своим процессом он настойчиво требовал, чтоб к первому дню его суда, ему была доставлена фрачная пара. Хотелось человеку этим импонировать неведомо кому: суду или почти отсутствующей на суде публике. Разные фантазии приходят людям! Как бы то ни было, этот пресловутый фрак пролежал у Мирского целые годы, проведенные им в равелине, а сейчас оказался в его чемодане, и в него он теперь имел возможность нарядиться и в нем пощеголять, хотя этот Фрак мало подходил к его кандалам, бродням и далеко не Фрачным брюкам. Получалось комическое впечатление какого-нибудь негра или папуаса во фраке и цилиндре на совершенно голом теле».[882]

Автор воспоминаний не рассказал, сколь мучителен был этап на самый край света и каково идти в кандалах.

«Леон Филиппович Мирский, — писал Прибылен, — просидевший несколько лет в равелине, был неисчерпаемым источником рассказов как из жизни этой крайне суровой и изолированной тюрьмы, так и из последующего периода его жизни на воле. <…> несмотря на отрицательные и неприемлемые для окружающих черты своего характера, все-таки признавался ими полноправным товарищем».[883]

Этап направлялся в Нерчинский край, на Кару, самое страшное место заключения политических преступников после Секретного дома Алексеевского равелина. В то время как Мирский сидел в мужской тюрьме, разыгралась знаменитая карийская трагедия. Из-за жестокого наказания политической заключенной Н. К. Сигиды шесть каторжан в знак протеста покончили с собой и шесть человек покушались на самоубийство, но остались живы.[884] Несколько дней мужскую и женскую тюрьмы лихорадило, трагические события наползали друг на друга, но ни в одном выступлении каторжан наш герой не участвовал, он смиренно отсиживался в своей камере. В сентябре 1890 года его за примерное поведение перевели в вольную команду, а через четыре года разрешили выйти на поселение в Селенгинск Забайкальской области.[885] Позже Мирский переехал в Верхнеудинск. Осенью 1905 года в Забайкалье начались беспорядки. Слабая, нерешительная администрация допустила столь бурную реакцию населения на события, происходившие в Европейской России, что упустила контроль над краем и попросила у высших властей помощь. На Забайкалье двинулись две группы войск, составлявшие карательную экспедицию: с востока шел генерал П. К. Ренненкампф, с запада — А. Н. Меллер-Закомельский. 21 января 1906 года в Читу «для водворения порядка» прибыл поезд Ренненкампфа. К этому времени рабочие прекратили бастовать, речи социал-демократов не вызывали прежнего сочувствия и местное начальство вполне справлялось со своими прямыми обязанностями без посторонней помощи. Вот тогда-то и последовали жесточайшие репрессии со стороны бравых боевых генералов, приступивших к усмирению притихших рабочих. Без расследования и соблюдения самих основополагающих процессуальных положений на забайкальских жителей посыпались смертные приговоры. Среди других судом Ренненкампфа 26 февраля 1906 года был вынесен смертный приговор Мирскому, инспектору народных училищ, коллежскому советнику И. К. Окунцову и врачу И. А. Шинкману. Приведу извлечение из обвинительного акта:

«Крестьянин Забайкальской области, Верхнеудинского уезда, из ссыльных, Лев Филиппович Мирский [обвиняется] в том, что, принадлежа к боевой революционной партии, он путем печатания статей, призывал население к низвержению царствующего императора с престола и к насильственному посягательству на изменение существующего в России государственного строя. Сотрудничал в революционной газете «Верхнеудинский Листок», организовал противоправительственные манифестации и на митингах произносил публично речи, призывая насильственно лишить монарха его власти верховной».[886] (Приговором суда в 1879 году Мирский был лишен дворянства.)

Присяжный поверенный П. Н. Переверзев, исследовавший действия в Забайкалье Ренненкампфа и его окружения, писал:

«Не думайте, читатель, чтобы в описательной части обвинительного акта по делу Шинкмана, Окунцова и Мирского вменяемые им в вину деяния, начиная с состояния в какой-то боевой революционной партии и кончая организацией милиции, долженствующей превратиться, по счастливому выражению прокурора, в вооруженное восстание всего народа, — не думайте, чтобы все эти факты были очевидны с той определенностью и полнотой, которые давали бы обвинителю право делать свои заключительные выводы. Нет. Кроме статей, напечатанных в «Верхнеудинском Листке» большей частью анонимными авторами, и фактов зачастую молчаливого присутствия на весьма безобидных, по тому времени, митингах и демонстрациях — ничего не было собрано обвинителем в виде неопровержимых улик против подсудимых. Следственный материал по этому делу представляет яркую коллекцию показаний, недопустимых, по нашим законам на суде, показаний, даваемых на основании слухов, неизвестно от кого исходящих; показаний, где свидетельство о фактах, не имеющих ровно никакого значения, растворяется в многоречивых заключениях о характере деятельности подсудимых, заключениях, даваемых экспертами от добровольного и официального сыска».[887]

Относительно Мирского свидетельские показания Переверзев считал «поразительно ничтожными». Даже помощник начальника Иркутского жандармского управления, ротмистр Плешаков, командированный в помощь карателям, устыдившись собранных против подсудимых улик, писал Ренненкампфу 12 февраля, то есть за две недели до вынесения судом смертного приговора: «Что касается Льва Мирского, то он, как старый ветеран, только сочувствовал революционному движению, не проявляя себя, если не считать статьи его в газете, и что он, в сравнении с Шинкманом и Окунцовым — нуль, если не меньше. Так мне его охарактеризовали в городе лица, знающие его хорошо».[888]

Следовательно, после выхода на поселение наш герой ни в какой революционной деятельности замешан не был. Но несмотря на столь поразительное признание жандармского офицера, основанное на агентурной информации лиц, никак не склонных смягчить виновность бывшего террориста, военно-полевым судом Мирского все же приговорили к смертной казни, замененной каторжными работами без срока.[889] После окончания слушания дела всех приговоренных к смерти собрали в «смертный вагон».[890] Так назывался последний вагон в поезде генерала Ренненкампфа, в который сажали приговоренных к смерти. В нем Мирскому предстояло провести несколько дней в компании нечаевца А. К. Кузнецова. Вспоминали ли они общего знакомого, о чем говорили? Ни Кузнецов, ни оказавшийся в этом же вагоне социалист-революционер П. И, Кларк ничего об этом не пишут.

«Революционная волна, — вспоминал Кларк, — конечно, захватила и старика Мирского, и вот, за статью в местной газете, он опять приговорен к смерти, и кровожадный Ренненкампф возит его, Окунцова, Шинкмана и других, как заложников, заставляя их быть невольными свидетелями своих ужасных расправ и казней в Верхнеудинске и Хилке. Этих ужасных страданий как будто уж слишком много для одного человека. Ввиду этого немудрено, что встретившись с Мирским в вагоне Ренненкампфа после всего лишь трехмесячной разлуки, я нашел в нем сильную перемену: он страшно поседел, состарился и как-то осунулся. Но это так понятно, когда вспоминаешь, что Мирский уже второй раз приговорен к смерти, что он много провел в Петропавловской крепости на каторжном положении, отбыл долголетнюю каторгу на Каре и теперь после всего пережитого ежеминутно ждет, что вот придут палачи и поведут его с товарищами на казнь. Впрочем, все трое мужественно переносили свою участь и спокойно ждали конфирмацию приговора».[891]

Воспоминания Кларка написаны до опубликования П. Е. Щеголевым доказательств предательства Мирского. Манифест 17 октября 1905 года взбудоражил бывшего террориста, и ему захотелось напомнить о себе, вновь вынырнуть на поверхность. Мирский принялся за сочинение крамольных статей, приведших его в «смертный вагон» Ренненкампфа. «Совершенно больной, измученный и разбитый тяжкою жизнью человек, выглядевший гораздо старше своих лет»,[892] отбывал наказание в Акатуе и, выйдя на поселение, вернулся в Верхнеудинск. Там его застала Февральская революция. Уже в начале марта 1917 года Особая комиссия по обследованию деятельности Департамента полиции и подведомственных ему учреждений приступила к разбору архивов с документами, касавшимися государственных преступлений, председателем комиссии был П. Е. Щеголев — один из первых историков российского политического сыска. Понимая, что вскоре могут последовать разоблачения, Мирский написал от третьего лица воспоминания и отправил их в 1917 году в журнал «Былое» его редактору П. Е. Щеголеву. Приведу из них отрывок:

«Но фактически Нечаев был выдающимся революционером, и русское правительство решило уничтожить его во что бы то ни стало. Он обладал каким-то почти магическим даром влиять на окружающих и подчинять своей воле нужных ему лиц. Говорят, что даже Карл Маркс поддался его мистификации и поверил, что Нечаев располагал миллионами революционеров, готовых восстать в нужную минуту. Он не стеснялся в средствах и приемах для достижения своих целей, и за это его даже собирались судить в эмигрантских кругах. Но он попал в равелин и там использовал свои таланты: четырех жандармов он приучил и заставил смотреть на вещи своими глазами, а через жандармов действовать и на караульных солдат, составляя для них популярные брошюры известного направления. Одним словом, Нечаев стал авторитетом в тюрьмах: смотритель его боялся, жандармы и солдаты обожали его и готовы были сделать для него все, чего бы он ни потребовал. Только сношения с внешним миром были невозможны. Нечаев долго жил за границей, затем его выдали, судили и законопатили в секретную тюрьму. За это время все переменилось, прежние связи порвались, а через солдат и жандармов их нельзя было восстановить.

Но когда в 1879 году привезли Мирского, изъятого из вольной жизни только несколько месяцев тому назад, то настала новая эпоха для равелинских узников, которых было три, да и то один больной, впавший в тихое помешательство.

Завязалась оживленная переписка с «волей», получались газеты, делились впечатлениями и, между прочим, подумывали о побеге. Нечаев составил такой план: в крепость каким-то образом проникнут 20–25 вооруженных людей с воли. Навстречу им выйдут заключенные, солдаты и жандармы. Эти соединенные армии должны были каким-то образом прорваться через многочисленные посты и иные препятствия. Пишущему эти строки (Мирскому. — Ф. Л.) известно, что Мирский отнесся отрицательно к этому плану, и был оставлен, так как пришлось считаться с реальным фактом, имевшим важные последствия. На воле при обыске нашли шифрованное письмо: долго бились над дешифровкой этого письма жандармы, и был слух, что только в Министерстве внутренних дел отчасти его дешифровали и тогда узнали, что письмо из Алексеевского равелина. Это произвело переполох! Как! Письмо из равелина! Из этой наисекретнейшей тюрьмы! Чтобы узнать, кто приносит письма, комендант крепости издал приказ, чтобы отпускать в город не более четырех солдат одновременно из равелинного караула. За каждым солдатом следовала тень в виде сыщика, но предупрежденные об этом солдаты старались отделаться от сыщика, а если это не удавалось, то солдатик возвращался, не исполнив поручения! Так как все солдаты, по мнению сыщиков, лавировали, чтобы скрыться от них, то начальство пришло к заключению, что вся равелинная стража неблагонадежна. И вот в один прекрасный день Алексеевский равелин был окружен войсками. Смотритель тюрьмы, 4 жандарма и 30 солдат были арестованы и препровождены в военную тюрьму. Смотрителем тюрьмы назначили офицера Соколова, грубого, жестокого бурбона. Заключенных перевели на каторжный режим: утром 2 1/2 ф[унта] черного хлеба, в обед баланда с 32 золотниками[893] мяса; вечером жидкая кашица. В среду и пятницу еще более скудная постная пища. От такой пищи у Мирского появилась цинга в сильнейшей степени. Его перевели в Дом предварительного заключения для излечения, а в июле 1883 года отправили на Кару вместе с прочими каторжанами».[894]

Судя по воспоминаниям Мирского, их автор не был наделен от рождения большим умом и фантазией. П. Е. Щеголев, знаток равелина, царской тюрьмы и охранки, прочитав этот текст, непременно должен был усомниться в искренности автора — уж не комендант ли крепости делился с ним своими сомнениями и разрабатывал планы действий в камере Мирского, иначе откуда ему знать все, что он так подробно изложил… Но и это еще не все. Мирский отправил опытнейшему архивисту собственноручный автограф воспоминаний. К этому времени Щеголев уже прочитал его письма к Ганецкому и прошение о помиловании. Идентифицировать почерки автора писем и анонимного мемуариста не представляло труда. Воспоминания Мирского настолько неинтересны, что Щеголев решил их не публиковать, так они и остались лежать в редакционном портфеле журнала «Былое». Лживые воспоминания — последний известный нам факт из биографии Мирского. Он умер в Верхнеудинске в 1919 или 1920 году.[895]

В последний раз перенесемся назад, в Петропавловскую крепость, где продолжали оставаться два узника — Нечаев и Мирский.

Вскоре после начала дознания о беспорядках в Алексеевском равелине 28 декабря 1881 года Нечаева перевели в камеру № 1 малого коридора. Она располагалась в углу Секретного дома и примыкала к жилищу смотрителя. Там инициатор равелинских беспорядков находился под постоянным наблюдением дежурного жандармского унтер-офицера, занимавшего соседнюю камеру. Таким образом, Нечаев оказался между смотрителем и не спускавшими с его камеры глаз жандармами. Сидевшие в «отдельных покоях» большого коридора даже не догадывались о существовании узника в угловой камере малого коридора. «В этот коридор вела лверь из-под ворот равелина, — писал известный революционер Н. С. Тютчев, — и там находилось всего три камеры — № 1,2, 3; кроме уже упомянутого выхода в подворотню, из этого глухого коридора еще одна дверь вела в кабинет смотрителя Соколова; кабинет этот с большим коридором сообщался совершенно особым ходом».[896] Таким образом, Нечаева поселили буквально в жандармское логово.

В ночь с 26 на 27 марта 1882 года почти все камеры Секретного дома заполнились новыми арестантами, то были народовольцы, осужденные по «процессу 20-ти» за участие в подготовке к совершению цареубийства. Ближайшим соседом Нечаева оказался А. Д. Михайлов, занимавший камеру № З.[897] Никто из народовольцев, попавших в Секретный дом, старейшего узника не видел. После предательства Мирского и прихода в равелин смотрителя Соколова в Секретном доме установился распорядок, невыносимый для узников, резко ухудшилось питание. Из десяти народовольцев, поступивших в равелин в марте 1882 года, половина рассталась там с жизнью, не выдержав и двух лет режима, еще два человека умерли в Шлиссельбурге, куда их перевели в 1884 году, и лишь трое вышли на свободу, проведя более двадцати лет в «государевых» тюрьмах.

Нечаев, отсидевший в Секретном доме почти десять лет, измученный и обессилевший, не мог долго выдержать ужесточенного режима. Его перестали выводить на прогулки, лишили чтения. Старый служака генерал Ганецкий мстил за попавших в беду солдатиков. Комендант крепости обратился к начальству с просьбой разрешить ему уменьшить затраты на питание узника с 70 до 24 копеек в сутки, обрить ему голову и переодеть в худшую одежду. Завязать сношения с новой равелинной командой было немыслимо, да и вряд ли Нечаев делал попытки к этому. В конце июня 1882 года бывший глава «Народной расправы» обратился к Ганецкому с просьбой о приглашении к нему священника для «духовных бесед», объяснив это желанием обратиться к вере.[898] Просьба узника, утверждавшего ранее, что он атеист, удовлетворена не была. В конце лета здоровье Сергея заметно ухудшилось. Вместо священника в камере № 1 с осени 1882 года начал появляться доктор Вильмс. Даже этот прославившийся бессердечием человек обратил внимание коменданта крепости на необходимость улучшения питания Нечаева, с 8 ноября ему начали давать по кружке молока в день, но никакое улучшение питания помочь уже не могло, он угасал, все резервы организма были исчерпаны.

Нечаев провел в Секретном доме девять лет, десять месяцев и 23 дня. 21 ноября 1882 года, ровно через тринадцать лет после убийства Иванова, Ганецкий передал директору Департамента полиции В. К. Плеве следующий рапорт:

«Содержавшийся с 28 Января 1873 года в Алексеевском равелине ссыльнокаторжный преступник Сергей Нечаев, пользовавшийся более месяца врачебною помощью от цинги, осложненной последнее время общей водянкой, сего 21-го Ноября во 2-м часу дня, умер от общей водянки, осложненной цинготной болезнию.

Уведомляя о сем Ваше Превосходительство, имею честь просить зависящего распоряжения о принятии тела умершего Нечаева из крепости для предания земле на одном из кладбищ, присовокупляя, что для устранения огласки о существовании в Алексеевском равелине преступников, я приказал тело умершего перенести сего числа ночью, при совершенной тайне, в один из арестантских казематов Екатерининской куртины, откуда оно может быть принято командированным за ним лицом. Причем прошу уведомить меня о том, кому именно должно быть сдано тело умершего, так равно и о том, следует ли ввиду той тайны, при которой был заключен названный преступник пояснять фамилию умершего при сдаче тела».[899]

В тот же день комендант крепости отправил донесения о случившемся Александру III и новому министру внутренних дел, графу Д. А. Толстому.

В час ночи 22 ноября пристав Преображенской части Панкратьев приехал в крепость получить труп для захоронения. В углу камеры на койке лежало маленькое тельце со впалой грудью и раздутыми ногами, реденькие волосы, провалившиеся глаза. Пришедших поразило сморщенное мышино-серого цвета лицо старичка. Вильмс, Соколов, Панкратьев и солдаты стояли в ногах покойного, фонарь отбрасывал на стены большие прыгающие тени. Пристав подошел к столику, подписал расписку, солдаты завернули окоченевшее тело в солдатское одеяло. Из крепости выехала полицейская карета с фургоном и двинулась в направлении станции Преображенская Николаевской железной дороги.[900] Никаких следов о месте погребения Нечаева не обнаружено.

На Ганецком лежала последняя обязанность — разобраться с личными вещами бывшего творца «Народной расправы», хранившимися в крепости. 13 декабря 1882 года Ганецкий писал Плеве:

«После умершего 21 минувшего Ноября, в Алексеевском равелине, известного преступника, содержащегося в камере № 1, остались вещи, поименованные в прилагаемой у сего описи. Предположив означенные вещи, как не представляющие особой ценности и пришедшие от времени в негодность, по бывших при подобных случаях примерах, уничтожить сожжением, я предварительно окончательного сему распоряжения, имею честь просить Ваше Превосходительство уведомить меня о Вашем по означенному предмету заключении».[901]

Возвращая опись, директор Департамента полиции сообщил коменданту Петропавловской крепости, что вещи, оставшиеся после Нечаева, подлежат сожжению. 27 декабря Соколов передал Ганецкому акт об уничтожении «армяка серого — 1, штанов — 1, шапки — 1, полушубка дубленого — 1, пальто летнего драпового — 1, пиджака летнего — 1, рубашки теплой фланелевой — 1, подштанников — 1, галстуха статского — 1, шляпы-котелка — 1, рукавиц замшевых теплых — 1, шерстяных чулок — 1 пара, полусапожек — 1 пара и платка — 1».[902]

Отчего мы вынуждены обращать свои взгляды на Нечаева, сталкиваться с Нечаевыми прежними и нынешними? На этих людей ничтожных знаний и заурядных умственных способностей, чуждых морали и твердых убеждений, чья самая развитая черта — честолюбие? Как случилось, что они заметны на наших горизонтах? Как смогли вынудить нас попасть в зависимость от них?

Чрезмерные стеснения естественных свобод человека приводят к порождению недовольства главным образом среди молодых людей, к стремлению изменить существующее положение. Недовольные идут туда, где можно найти сочувствие и поддержку. Если власти запрещают любые способы выражения несогласия с их действиями, то тем самым побуждают к возникновению конспиративных противоправительственных сообществ. Тут-то и появляются Нечаевы, чей успех зиждется на эксплуатации невежества, политической незрелости. Молодые люди верят примитивным речам циничных демагогов и слепо следуют за ними.

Необходимо просвещение, необходимо на смену увлечениям, двигающим молодыми людьми, дать возможность через знания взрасти убеждениям, способным противостоять желаниям разрушать, и тогда Нечаевых сильно поубавится.

Эпиграфом к роману «Бесы» Достоевский взял евангельскую притчу о бесах, покинувших человека и вселившихся в свиней.[903] «Точь-в-точь случилось так и у нас, — писал Ф. М. Достоевский А. Н. Майкову. — Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно-Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть».[904] Но этого не случилось.

Нечаев умер, сожгли его вещи, где-то похоронили труп, а дьявольская энергия созидателя разрушения не ушла в преисподнюю, она переселилась в других…

Один из героев «Бесов» говорит: «Россия есть игра природы, но не ума».[905] Неужели он прав?..