ПОПУТЧИЦА

ПОПУТЧИЦА

Нечаев надеялся, что убийство сплотит его соратников, сделает их послушнее, но и решительнее, энергичнее, «Народная расправа» превратится в настоящую революционную организацию, а в его жизни наступит новый этап. Он не понимал, что молодые люди, жившие налаженной студенческой жизнью, не могли за два месяца перевоплотиться в решительных, кровожадных боевиков-конспираторов. Кроме Нечаева и отчасти Николаева, остальные участники убийства поняли, что взялись за ношу не по силам. Если они занимались подготовкой революции, то это не их революция и в ней они участвовать не желают. Основатель «Народной расправы» искал людей несамостоятельных, доверчивых, именно такие люди подходили для воплощения его идей. Он умел так «комбинировать», что создавал впечатление, будто за ним огромная сила, и его слушались. Нечаев менее всего стремился убеждать, пропагандировать, он пытался сплотить, да так, чтобы никто не вырвался из его капкана. В чем и зачем убеждать раба? Рабом следует повелевать. Ни Кузнецова, ни Успенского нельзя назвать глупцами или слабохарактерными, но Нечаев без труда поработил их, и они покорно отдали ему свои души. Случайно попался один человек, чья натура воспротивилась порабощению и взбунтовалась. Иванова умертвили, но совместно пролитая кровь вовсе не сплотила убийц, не подхлестнула их к действиям, не привела к ожидаемым результатам. Нечаев заблуждался, полагая, что, попав в определенные условия, ратники «Народной расправы» превратятся на нужное ему время в смелых и решительных. Случилось противоположное тому, чего ожидал глава «Народной расправы». Прыжов в своей конуре забился под ворох одеял, его лихорадило. Успенский не мог заставить себя выйти из дома, ему постоянно чудились шероховатые забрызганные кровью стены грота и гортанный хрип, вырывающийся из сдавленного горла Иванова. Кузнецов после убийства заболел тяжелым психическим расстройством, от которого избавился лишь через два года.

Днем 22 ноября 1869 года Нечаев как ни в чем не бывало зашел к Кузнецову и, не замечая его состояния, принялся поддразнивать, цитируя положения из «Катехизиса» и «Общих правил организации», его забавляло выражение ужаса на лице Кузнецова. Вот он, Нечаев, совсем другое дело, сильный человек, выспался, бодр, спокоен и даже весел. В этот день они ехали в Петербург с целью образования там еще одного филиала «Народной расправы». Не может же он называть себя вождем русских заговорщиков, если не вовлечет петербургскую молодежь в свое сообщество, не может же без столицы случиться в России всенародная социальная революция.

Сергей был вполне доволен собою, ему казалось, что все идет как нельзя лучше. С вокзала Кузнецов отправился в Балабинскую гостиницу, а он поспешил в Лесной, первая встреча предстояла с Ковалевским, Долгушиным и Топорковым. Нечаев остановился у Ковалевского, бегал по городу, разговаривал, уговаривал, договаривался. Так прошло несколько дней. Но вдруг среди столичных студентов распространился слух об аресте Успенского, и глава «Народной расправы», оставив Кузнецова в Петербурге, 1 декабря срочно выехал в Москву.[381]

Ближе всех к вокзалу жил Д. Е. Коведяев, у него-то Нечаев и спрятался.[382] Показываться на улице было опасно, после обыска у Успенских его уже повсюду искали, в Петровско-Разумовское ехать он не решился. Сергей сидел взаперти и бездействовал. Все рушилось, ежечасно приносились известия о новых арестах. Такого оборота дел Нечаев не предполагал. Он пал духом, не зная, что предпринять, как повлиять на события; впервые товарищи видели его в таком состоянии.

К Коведяеву постоянно забегал Черкезов, принося новые неутешительные сообщения. С каждым его приходом Нечаев терял самообладание, зашел Николаев и принялся его подбадривать, уговаривать срочно скрыться из Москвы. Надобно поторапливаться, иначе III отделение разошлет полицейским службам фотографические карточки и, что еще хуже, приметы. Любопытная деталь: даже в 1880 году политический сыск более доверял приметам, нежели фотографиям.[383]

Наверное, Николаев посоветовал ему убраться хотя бы в Тулу,[384] а уж потом в Женеву. Нечаев не мог не прислушаться — из всех близко стоявших к нему зимой 1868/69 года одному Николаеву удалось избежать ареста, затерявшись именно в Туле. Наконец Сергей согласился и выехал в Тулу, вслед за ним туда отправился Черкезов. В Туле они посетили петербургскую знакомую Черкезова В. В. Александровскую. Уговорами и, возможно, угрозами им удалось склонить ее сопровождать беглеца в Швейцарию. Нечаеву казалось, что путешествие в обществе попутчицы будет более безопасным, а появление в Женеве с «сообщницей» придаст его приезду определенную солидность. Александровская съездила в Курск, получила заграничный паспорт, вернулась в Тулу и оттуда с бывшим руководителем «Народной расправы» двинулась в Орел.

У Нечаева сохранился паспорт, который ему удалось получить в Румынии на обратном пути из Швейцарии в Россию (паспорт за номером 202, выданный 19 августа 1869 года в Бухаресте на имя серба Степана Граждановича[385]). Этот паспорт 12 декабря был зарегистрирован орловской полицией.[386] В тот же день министр внутренних дел А. Е. Тимашев получил от главноуправляющего III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии графа П. А. Шувалова следующее уведомление:

«Есть основание полагать, что бежавший в марте сего года за границу важный политический преступник, бывший учитель здешнего Сергиевского приходского училища Сергей Геннадиев Нечаев, возвратившись тайно в пределы Империи, скрылся под чужим именем.

Сделав распоряжение, чтобы со стороны всех Начальников Жандармских Управлений были приняты самые энергичные меры к разысканию и задержанию названного преступника, я имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство благоволить сделать и по вверенному Вам управлению таковые же распоряжения, с тем, чтобы в случае отыскания означенного лица он немедленно был доставлен под самым строгим караулом в III отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.

Описание примет отыскиваемого при сем прилагается.

Небольшого роста, лет около 22, лицом моложав, вместо усов еще пух, волосы каштановые, цвет лица темный, глаза карие, быстрые и бойкие, нос острый и средний. Лицо больше круглое. Костюм обыкновенный, пальто и проч., сапоги длинные, иногда надевает женское платье или инженерную форму. Голос больше тенор, манеры угловатые и порывистые».[387]

Тимашев тут же разослал циркулярное письмо всем «Начальникам губерний» с приложением примет скрывшегося заговорщика,[388] а столичный обер-полицмейстер, генерал-адъютант Ф. Ф. Трепов 18 декабря издал приказ о «разыскании и задержании» Нечаева.[389] (Лишь 16 декабря в III отделении поняли, что Нечаев еще и убийца.) Опережая появившиеся у чиновников политического сыска сведения об уголовном преступлении Нечаева, в правительстве сочли желательным, чтобы «теперь же были бы даны нашим представителям при иностранных правительствах инструкции на тот случай, чтобы немедленно по появлении Нечаева в какой-либо стране наш посланник представил местному правительству требования о задержании и выдаче этого преступника».[390]

Но несмотря на принятые полицейскими властями несколько запоздалые меры, Нечаев и его спутница 15 декабря 1869 года благополучно миновали пограничную станцию Вержболово и покатили далее через Кенигсберг в Швейцарию.

Попутчица Нечаева Варвара Владимировна Александровская, в девичестве Чирикова, дочь поручика, жена коллежского советника, чиновника Кронштадтской таможни, родилась в Калужской губернии в 1833 году, где закончила акушерские курсы. Впервые Александровскую арестовали 8 мая 1862 года по подозрению в распространении воззваний «возмутительного» содержания. Основанием для задержания послужили результаты наблюдения за ее петербургской квартирой, служившей постоянным местом встреч молодых людей, обративших на себя внимание тайной полиции, в их числе известных бунтарей А. П. Покровского и И. В. Понятовского, приезжавших к ней из Нижнего Новгорода. Обвинение Александровской в причастности к распространению противоправительственных воззваний не подтвердилось, но в ее бумагах жандармы обнаружили «возбуждающее к восстанию письмо», и после разбирательства в высочайше утвержденной Следственной комиссии ее приговорили к трехмесячному заключению в Смирительном доме с последующей высылкой в Тульскую губернию под гласный надзор полиции. Перед следователями Александровская вела себя мужественно, все отрицала и никого не выдала. Находясь же в ссылке, она затосковала по развеселой петербургской жизни и молодым людям, жившим у нее по нескольку дней. Любительница столичных развлечений не выдержала и в 1865 году заявила тульскому губернатору, что готова содействовать властям в выяснении событий, в которых она оказалась случайно замешанной весной 1862 года. Следуя совету губернатора, Александровская отправила главноуправляющему III отделением князю В. А. Долгорукову письмо с предложением сообщить в личной беседе подробности минувших событий, что позволит «открыть распространителей возмутительнейшей прокламации 1862 года под названием «Молодая Россия».[391] В ответ из столицы поступило требование итожить факты на бумаге и прислать почтой в III отделение.

«Мне известно, — писала Александровская Долгорукову К) октября 1865 года, — во-первых, что существовала когорта праздношатающейся молодежи, ходившей по России с целью нарушения существующего порядка в России».[392] Далее шел ординарный донос на бывшего студента Московского университета Н. А. Рубинского.

Для Александровской ее предательство благоприятных последствий не имело, ее не отпустили и даже никуда не перевели. Тогда вслед за покушением Каракозова доносчица, обиженная на III отделение, отправила в столицу письмо, адресовав его председателю Следственной комиссии графу М. Н. Муравьеву. На сей раз она назвала множество фамилий лиц, входивших, по ее утверждению, в преступное сообщество «Москва, Север и Восток», выдала всех, кого знала, — уж очень хотелось в Петербург.

«Целью этого общества, — писала Александровская, — было, сколь я могу понять из их полудоверчивой при мне болтовни, низвержение Царствующего Дома, хотя бы и через убийство всех членов Дома Романовых, невзирая ни на какой возраст, и затем учреждение в России республики. Насколько болтовня их имела серьезный характер и основания, я не знаю, а в то время и того менее знала, потому что все их рассуждения при мне были отрывочны и имели характер шутки. Тем не менее, в настоящее время я убеждена, что направление их или многих из них — далеко не монархическое. <…> Если бы вашему сиятельству угодно бы было без огласки вызвать меня в Петербург, <…> то я надеюсь, с помощью правительства и моей репутации еще до сих пор как политической преступницы, [могу] успеть добраться до больших подробностей деятельности этого общества. Тем более, что фамилия злодея (Д. В. Каракозова. — Ф. Л.) мне представляется знакомой, а поступок его 4-го апреля сообразным с направлением общества «Москва, Север и Восток», так что я подозреваю членов его сообщниками Каракозова, утверждать же, конечно, пока еше оснований достаточных не имею».[393]

Донос Александровской более всего напоминает труд талантливого мемуариста, так обстоятельно и красочно описаны события. Старательная Александровская снабдила донос иллюстративным материалом в виде фотографических снимков двенадцати революционеров, на некоторых из них имелись дарственные надписи изображенных лиц доносчице, например, на портрете Заичневского его рукою написано: «Варваре Владимировне Александровской от Петра Заичневского. 1862 г. Апреля 4».[394]

Никакого расследования ни по первому, ни по второму доносу Александровской не производилось, но цели своей она достигла — в 1867 году ей разрешили жительство в Петербурге. Мы не располагаем сведениями о регулярном сотрудничестве Александровской с III отделением, его могло и не быть, в те времена политический сыск еще привередничал, раскрывал свои объятия осторожно, не для всех «просившихся в шпионы».

В 1869 году Александровской шел тридцать седьмой год — возраст для революционера слишком солидный, но ее почему-то к революционерам тянуло, горький опыт прежнего общения доносчицу не остановил. Привязанность Александровской к революционерам объясняется банально — ее просто-напросто влекло к молодым людям. Как и зачем согласилась она сопровождать Нечаева за границу, мы не знаем. На суде попутчица утверждала, что Нечаев и Черкезов, уговаривая ее ехать за границу, угрожали в случае отказа «подвергнуть» участи Иванова.[395] Доверия ее слова не вызывают. Из сохранившихся показаний Александровской следует, что Нечаев по прибытии в Женеву снял для нее комнату и, заходя к ней, изводил не всегда понятными разговорами.[396] В Женеве Александровская находилась около двух недель и отбыла обратно в Россию. Сергей снабдил бывшую попутчицу письмами и прокламациями, до германской границы ее сопровождал польский эмигрант А. Д. Трусов.

Приведу извлечение из «весьма секретного» рапорта начальника Ковенского губернского жандармского управления, подполковника Бирина управляющему III отделением:

«11 января [1870 года] с утренним поездом из Пруссии прибыла Александровская, о приезде которой я был предупрежден шифрованной депешею Шефа Жандармов. По осмотре паспортов в таможне, был удержан вид Александровской капитаном фон Эксе и находился у него, чтобы не дать огласки аресту. Я просил дежурного надсмотрщика дать мне знать, когда осмотр пассажиров будет окончен и все выйдут из залы, что им было исполнено. Тогда я подошел к Александровской и спросил фамилию, просил пойти со мною в комнату, отведенную для жандармского управления, взяв с собою и вещи принадлежащие ей. Александровская, как мною было упомянуто в донесении № 5, нисколько не была сконфужена, или озабочена моим приглашением.

Затем передаю сколько помню мой разговор с нею:

Бирин: Где вы оставили свою дочь.

Александровская: В Дрездене.

Б. Отчего она не прописана была в вашем паспорте.

А. Дочь моя имела свой паспорт.

Б. Какой.

А Людмилы Прозоровской.

Б. Так как вы замужем и муж ваш жив, отчего ее фамилия другая.

А. Оттого, что она незаконнорожденная и фамилию имеет своего крестного отца.

Б. Не ехал ли с вами за границу Грайбанович (Гражданович. — Ф. Л.).

А. Нет.

Б. Не ехал ли с вами Нечаев под своею или другою фамилиею.

А. Нет.

Б. Не имеете ли вы чего-либо запрещенного или не везете ли каких-либо сочинений или прокламаций противуправительственных.

А. Нет».

Александровскую пригласили в комнату, отведенную для досмотра женщин, но она не позволила себя обыскать и предложила взятку, на что последовал отказ. Тогда Александровская попросила пригласить войти Бирина и заявила ему, что в ее одежде скрыты «противоправительственные вещи».

«Б. Откуда вы получили эти бумаги.

А. Когда я поехала из Дрездена, то за мною следили три человека мне незнакомые до самого Берлина, где я остановилась в гостинице, ко мне явились все трое, объявив: что как я состою членом их общества, то обязана доставить в Россию по адресам разные запрещенные сочинения и прокламации противуправительственные, она (будто бы) боялась их взять, что будут осматривать на таможне, тогда Трусов (которого из трех она знала) сказал, что ей опасаться нечего, у них есть один из членов таможни, который ее пропустит, а если она подаст вид, что находятся при ней запрещенные вещи или выдаст сама, то подвергнется той же участи как Иванов».

По поводу слов Александровской об «одном из членов таможни» Бирин написал характерное для жандармского служаки следующее примечание: «Это было выдумано Александровской, потому что мною произведено самое строгое дознание и оказалось, что все члены вполне преданные Правительству и своему долгу, не пропустили бы ничего противузаконного».[397]

Нечаев, отправляя Александровскую с нелегальной литературой, превосходно понимал, что в Вержболове ее может ожидать полиция. О попутчице политический сыск узнал от попавших в его руки участников «Народной расправы» еше в декабре. Первые же вопросы, заданные подследственным, касались подробностей побега Нечаева и его местонахождения. Если Бирину сообщили точную дату прибытия Александровской на границу, то, следовательно, за ней неотступно следили еще в Женеве. А коли так, то знали, где находится Нечаев. Отчего не сообщили женевской полиции?. Полицейским властям он был пока еще нужен на свободе.

Среди прокламаций женевского триумвирата жандармы обнаружили у Александровской «Манифест Коммунистической партии».[398] В обвинительном акте перечислена вся найденная при обыске литература «крайне возмутительного содержания», кроме «Манифеста». Тогда на него никто из полицейских властей не обратил внимания.

В тот же день подполковник Бирин отправил в Петербург радостную весть и тут же получил от управляющего III отделением генерала Н. В. Мезенцева следующую телеграмму:

«Немедленно доставьте сюда арестованную при жандармах со всеми вещами дав инструкцию строго наблюдать чтоб дорогою не могла ни жевать ни уничтожить бумаги».[399]

Александровскую доставили в Петербург, начались допросы и одновременно с ними аресты предполагаемых получателей нечаевской корреспонденции. Как и ожидалось, улов вышел солидный. Среди других политическая полиция задержала М. А. Натансона, впервые оказавшегося в ее руках. Приведу отрывок из его воспоминаний, записанных С. П. Швецовым: «Из Цюриха (ошибка, Женевы. — Ф. Л.) он (Нечаев. — Ф. Л.) направил с поручениями в Петербург некую Александровскую. Подол ее платья был подшит снизу широкой полосой коленкора. Нечаев прошил его в нескольких местах в поперечном направлении, вследствие чего получился в нижней части подола с внутренней его стороны как бы ряд карманов, в каждый из которых он заделал по письму, с полным на нем адресом того, кому оно предназначалось. Одно письмо было адресовано Нечаевым ко мне… Конспирация, как видите, грубейшая и очень не умная. Нечаев не мог этого, разумеется, не понимать; не мог он и не понимать и того, что на границе Александровскую могут случайно обыскать, а это повлекло бы за собою провал всех тех, кому он так тщательно адресовал свои письма. Я беру на себя смелость утверждать даже, что Нечаев, прибегая к столь грубой конспирации, на это именно и рассчитывал. Скажу даже больше: я не утверждаю, но допускаю, что Нечаев с своей стороны сделал все, чтобы так именно и случилось».[400]

На допросе 30 января 1870 года Натансон отрицал знакомство с Нечаевым (Александровскую он не знал действительно) и заявил, что слышал о нем «как о человеке, прибегающем к самым жестоким средствам и угрозам для завлечения в свою организацию, но мне не приходилось встречаться с лицами, с которыми бы это случилось, или которые бы знали об этом что-нибудь положительное… О факте, сообщенном мне судебным следователем, о пакете на мое имя, найденном у госпожи Александровской, могу только сказать, что он привел меня в крайнее удивление, как могут найтись люди до того испорченные, чтобы злодейским образом подвергнуть преследованию людей невинных и им совершенно незнакомых <…>».[401]

Объективности ради приведу еще один отрывок из воспоминаний Натансона: «Этот арест определил для меня весь дальнейший мой путь: за первым арестом последовал второй, с Академией все счеты были закончены, за арестом шла ссылка, одна сменялась другой, за ссылкой следовала эмиграция и т. д. вплоть до сегодняшнего дня. Я и сегодня здесь среди вас стою на том самом пути, на который меня бросил Нечаев… Если я имел основание быть недовольным Нечаевым за свой арест, сознательно им вызванный, то моя ему вечная признательность, что он окончательно поставил меня на революционную дорогу, разом вырвав меня из окружающей меня среды и обстановки… В этом сознании лежит источник того благодарного чувства, которое всякий раз переполняет мое сердце, когда я вспоминаю С. Г. Нечаева и его отношение ко мне».[402] Не один Натансон оправдывал творца «Народной расправы», в той или иной степени его оправдывало большинство революционеров, ничего удивительного — он был одним из них.

После завершения предварительных допросов Александровскую 1 февраля перевели из III отделения в Петропавловскую крепость, потом в Александро-Невскую часть, а оттуда 10 сентября — в Срочную тюрьму Выборгской части.[403] Началась подготовка «Процесса нечаевцев», и дело Александровской влилось в общее русло следствия. Сидение в одиночке Петропавловской крепости ее никак не устраивало, и она, вспомнив ремесло доносчицы, вновь попыталась с его помощью облегчить свое положение.

«Марта 30-го 1870 года], — писала Александровская, — когда я была вызвана к допросу, в первой комнате за ширмой сидела г. Томилова, которую я года полтора тому назад встречала на женских вечерах, но никогда с ней ни о чем не говорила серьезно, но слышала от [В. К.] Попова, сидевшего рядом со мною в Александро-Невской части, что будто бы Томилова очень дружна с Нечаевым, и больше ничего не знала о ней. Тут же она из-за ширмы стала говорить как бы обращаясь к солдату, что соскучилась тут ничего не делавши, исписала я целую тетрадь, а толку мало, потому что ничего и никого не знает, а все зовут! Я поняла, что это больше ко мне относится, а потому заявила и самой: а там это какая радость! Несколько время спустя мне вздумалось ее попытать, вызвать на более откровенную беседу, я и сказала не очень громко: Нечаев в Женеве, хорошо тому жить, кому бабушка ворожит; а я так вот 3-й месяц сижу; совсем с ума схожу! Тогда она подошла к ширме около двери и, заглянув, спросила: вы меня узнали? Я говорю, еще бы! Я уж, говорит, другой год сижу. А я говорю, да знаю, слышала; а я так два месяца, прибавила ей: Искандер[404] умер. А она мне и на то и на другое: знаю, знаю все, сказала. Я удивляюсь и говорю, как же это так! Да известие получила. Как, говорю, от кого? Письмо от одного человека. Я говорю — в Крепости? Да какими же судьбами? Она ответила, засмеявшись — да, в Крепости. Тут кто-то вошел. Потом она подошла опять и спросила, разговариваю ли я с моим соседом. Как, спросила я? Она показала рукой знаки ударов в стену. Я ответила, что он со мной не разговаривает. Это, она говорит, Волховский, я его знаю, очень хороший господин. Я сказала на это ей, что я его не знаю.[405]

Понимая, что донос от 30 марта не дает ей оснований надеяться на облегчение участи, Александровская на другой день засела за обстоятельное заявление с изложением подробного плана задержания Нечаева. Для этого предлагалось выманить его из Женевы в Дрезден и там с помощью Саксонской полиции арестовать. По замыслу попутчицы, III отделение отправит Нечаеву из Дрездена письмо, сочиненное Александровской в Петербурге. В нем арестантка сообщит о подробностях своего побега, положении дел в Петербурге и Москве, а также намекнет на весьма важные сведения, которыми она располагает, и готова обсудить их при встрече в Дрездене, где она якобы проживает у невестки. Успех придуманного ею предприятия Александровская обосновала глубокими знаниями характера Нечаева и своей хитростью. «Он (Нечаев. — Ф. Л.) смел и остроумен, — писала Александровская, — но не всегда осторожен, смел до дерзости. Деспот весьма односторонний. Хитер и подозрителен, но не глубок и односторонне легковерен. Непреклонной воли, но с неверным соображением. Деятелен до изнурения. Общечеловеческих мирных стремлений или слабостей никаких не проявляет, кроме слепой самоуверенности. Как понимание людей, так и всего окружающего у него одностороннее. Так, например, он убежден, что большая часть людей, если их ставить в безвыходное положение, то у них, невзирая на их организацию и воспитание, непременно выработается отважность в силу крайней в том потребности. Этот взгляд свой он переносит и в понятия свои о воспитании детей, даже самых маленьких. Вероятно, это понятие у него выработаюсь на основании его прошлого, которому он, надо полагать, и приписывает создание такой личности, как его. Делом своего общества, по-видимому, он весь поглощен; других интересов для него не существует. Сколько я ни следила за ним, но мне не удалось уловить его внимание в разговоре ли, в деле ли или просто в размышлениях на предметы, не относящиеся так или иначе к его делу. Дело же общества занимает его свыше физических сил; он, если и пьет, урывками, спит чуть не на ходу; засыпает в кресле, находясь не один, вопреки, конечно, своей воле, чертит рукой как бы по парте, произнося какие-то несвязные слова, но все-таки из мира своей деятельности».[406]

Следов реализации верноподданнического предложения Александровской в архивах не обнаружено, чем-то оно политический сыск не устроило, политический сыск и не собирался спешить с поимкой Нечаева. Но попутчица продолжала доносить, особенно зло писала она о Е. X. Томиловой, видимо, надежда на хоть незначительное облегчение участи с помощью мелких услуг властям не покидала ее. А следствие шло своим чередом, Александровскую причислили к третьей группе сообщников Нечаева и предали суду Особого присутствия С.-Петербургской судебной палаты по обвинению «в причастности к заговору с целью ниспровержения существующего порядка управления в России». За «злоумышленное распространение преступных сочинений» Александровскую приговорили к лишению «всех прав состояния и ссылке в Сибирь на поселение в места не столь отдаленные». За две недели до вынесения судом приговора в тюремном ведомстве и жандармерии разразился неслыханный скандал — вдруг обнаружилось, что после полуторагодичного одиночного заключения Александровская оказалась беременной. Такого еще в тюремной практике с государственными преступниками не случалось.

Губернское жандармское управление провело тщательнейшее служебное расследование и 14 августа 1871 года направило в III отделение отчет о досадном происшествии с приложением плана расположения камер Срочной тюрьмы Выборгской части.[407] Из отчета следовало, что, благодаря «неисправности окошек», выходивших во внутренний коридор, и задвижек, запиравших двери в камеры, попутчица легко проникала в соседнее помещение к нечаевцу Г. А. Свечину. Александровекую перевели в Литовский замок.[408] 17 марта 1872 года ей объявили окончательный приговор, подтверждавший вынесенный судом, и 4 апреля 1872 года отправили в Тюменский приказ, а оттуда на поселение в Ачинский округ Енисейской губернии. Доносы Александровская писала и по дороге в Сибирь.[409] В ссылке она занималась «повивальным искусством»,[410] в 1873 году вышла замуж. На рапорте начальника енисейского Губернского жандармского управления об этом значительном событии глава Третьей (секретной) экспедиции III отделения К. Ф. Филиппеус оставил нам следующую маргиналию: «Замечательная женщина; старая рожа, а всегда находит себе мужика».[411] Последний раз «замечательная женщина» промелькнула в документах III отделения в 1880 году.[412]

Сколько же бездельников, любителей поразвлечься вступало в ряды народных заступников! Многие из них даже не умели играть роли занятых серьезным делом. Как не вспомнить В. В. Розанова, говорившего, что революция имеет два измерения — длину и ширину при отсутствии глубины; она ей не нужна и даже вредна. Мыслящие, созидатели, они не способны сокрушать, для этого пригодны недоучки.