Глава вторая «ТАКУЮ УЖАСНУЮ КАТАСТРОФУ ПРЕДВИДЕТЬ БЫЛО НЕЛЬЗЯ…»
Глава вторая
«ТАКУЮ УЖАСНУЮ КАТАСТРОФУ ПРЕДВИДЕТЬ БЫЛО НЕЛЬЗЯ…»
«Кругом измена, и трусость, и обман…»
С 26 февраля 1917 года заседания Государственной думы были прерваны. В царском указе говорилось: «Занятия Государственной думы прервать с 26 февраля сего года и назначить срок для их возобновления не позже апреля 1917 г. в зависимости от чрезвычайных обстоятельств».
27 февраля (12 марта) состоялось так называемое Частное совещание членов Думы. Из девятнадцати выступавших депутатов только шесть высказались за взятие Думой власти. В результате давления кадетов Дума так и не решилась возобновить свои заседания, но был создан Временный комитет Государственной думы.
28 февраля (13 марта) в связи с беспорядками и ширившимся забастовочным движением в Петрограде Николай II приказал военному командованию «немедленно навести порядок». 28 февраля 1917 года стали открыто бунтовать войска. Как подтверждают источники, среди солдат и офицерских корпусов открыто работали агитаторы, входившие в организации заговорщиков. Начался захват правительственных зданий. С 27 февраля в столице установилась фактически двойная власть — Временный комитет Государственной думы во главе с М. А. Родзянко и Совет рабочих и солдатских депутатов во главе с Н. С. Чхеидзе и А. Ф. Керенским.
В 1910 году в своей речи, произнесенной в Государственной думе, П. А. Столыпин сказал: «Если бы нашелся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы России, то завтра же в Петербурге заседал бы Совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в геенну огненную». Слова П. А. Столыпина оказались пророческими.
28 февраля, когда в Петрограде уже началась революционная анархия, находившийся в Думе Родзянко даже приказал вынуть в главной зале из рамы портрет государя. Портрет был сорван солдатскими штыками.
Из дневника императрицы Марии Федоровны:
«28 февраля (13 марта) 1917 г. Никаких сообщений из Петербурга. Очень неприятно. Игнатьевы прибыли к завтраку, он тоже ничего не слышал. Дума закрыта, почему? Говорят определенно, что дело ее (Александры Федоровны. — Ю. К.) рук.
В такой момент снова ужасная ошибка! Нужно быть действительно сумасшедшими, чтобы взять на себя подобную ответственность.
1 (14) марта 1917 г. Написала Аликс (сестре Александре. — Ю. К.). Из Петербурга ничего. Положение ужасное. Видела Фогеля, который рассказал, что знал. Стычки и столкновения. Волнения на улицах. Все это после закрытия Думы. Мы можем благодарить ее (Александру Федоровну. — Ю. К.) за глупость и желание взять власть в свои руки в отсутствие Ники. Непонятно, как можно брать на себя такую ответственность. Столкновения на улицах. Призванные военные отказываются стрелять в народ. Полиция же стреляет. Много убитых! Родзянко встал во главе нового правительства… Все прежние министры смещены и арестованы».
В ночь на 28 февраля по приказу Николая II в Петроград были направлены так называемый Георгиевский батальон и другие воинские части под командованием генерала Н. И. Иванова. Однако путь им был перерезан и им не удалось добраться до Петрограда.
Исторические документы, к сожалению, не дают полного представления о том, в каком физическом состоянии находился в те дни император и каково было состояние его здоровья. Он, как и его отец император Александр III, всегда был сдержан и никогда не говорил о своем самочувствии. Даже его мать императрица Мария Федоровна, как свидетельствуют ее дневники и письма, не была осведомлена о том факте, что Николай в течение последних нескольких лет страдал сердечными болями. Сердечные приступы на протяжении войны случались у него несколько раз, но он не обращался к врачам и только своей жене Александре Федоровне сообщал о своем нездоровье. 26 февраля 1917 года он писал ей из Ставки: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся ? часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы. Если это случится еще раз, скажу об этом Федорову».
В эти дни Временный комитет Думы, в том числе П. М. Милюков и другие «лидеры», стал уговаривать Родзянко взять власть в свои руки. В эмиграции Милюков писал: «От решения Родзянки зависит слишком много: быть может, зависит весь успех начатого дела. Вожди Армии с ним в сговоре и через него с Государственной думой». Родзянко согласился, и Временный комитет объявил себя властью. 28 февраля Родзянко послал Алексееву и всем главнокомандующим фронтами телеграмму: «Временный комитет членов Государственной Думы сообщает Вашему Высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному комитету Государственной Думы».
После Февральской революции многие в России задавали себе вопрос: как могло случиться, что в России так внезапно и быстро возникла революционная ситуация?
Поэт Александр Блок 25 мая 1917 года писал: «Старая русская власть опиралась на очень глубокие свойства русской жизни, которые заложены в гораздо большем количестве русских людей, чем это принято думать по-революционному… Не мог сразу сделаться революционным народ, для которого крушение старой власти оказалось „неожиданным Чудом“. Революция предполагает волю. Была ли воля?»
Любопытный материал, раскрывающий картину развивающихся в феврале 1917 года в России событий, содержится в воспоминаниях Н. В. Некрасова, депутата Третьей и Четвертой Государственной думы от кадетской партии, ставшего при Временном правительстве министром финансов и бывшего в 1910–1916 годах секретарем Верховного совета организации «Масонство народов России».
«Рост революционного движения в стране, — писал он, — заставил в конце 1916 года призадуматься даже таких защитников „гражданского мира“, как Милюков, и других вождей Думского Блока. Под давлением земских и городских организаций произошел сдвиг влево. Еще недавно мои требования в ЦК кадетской партии „ориентироваться на революцию“ встречались истерическим смехом. Теперь дело дошло до прямых переговоров земско-городской группы и лидеров Думского Блока о возможном составе власти „на всякий случай“.
Впрочем, представления об этом „случае“ не шли дальше дворцового переворота, которым в связи с Распутиным открыто грозили некоторые великие князья и связанные с ними круги. При этом раскладе предполагалось, что царем будет провозглашен Алексей, регентом — Михаил, министром-председателем — князь Львов, а министром иностранных дел — Милюков. Единодушно все сходились на том, чтобы устранить Родзянко от всякой активной роли».
В последние десятилетия в исторической литературе появилось довольно значительное количество исследований, доказывающих существование накануне февральского переворота в России антимонархического заговора. В заговоре участвовали разные силы, но были и помощники, те, кто хотел быстро «революционизировать» Россию, чтобы вывести ее из войны, тем более что успехи на фронтах свидетельствовали о том, что конец войны был не за горами.
«С наступлением лета 1916 г., — писал в своих воспоминаниях великий князь Александр Михайлович, — бодрый дух, царивший на нашем теперь хорошо снабженном всем необходимым фронте, был решительным контрастом с настроениями тыла. Армия мечтала о победе над врагом и усматривала осуществление своих стремлений в молниеносном наступлении армий генерала Брусилова. Политиканы же мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось на моей должности сравнительно часто бывать в Петербурге. И я каждый раз возвращался на фронт с подорванными силами и отравленным слухами умом.
Можно было с уверенностью сказать, что в нашем тылу произойдет восстание именно в тот момент, когда армия будет готова нанести врагу решительный удар».
5 (18) июня 1916 года войска 9-й русской армии форсировали реку Прут и овладели Черновцами. Успешное осуществление знаменитого Брусиловского прорыва, начавшегося в конце марта, внушило надежду и подняло престиж царского правительства и лично Николая II в глазах союзников.
26 мая 1916 года Николай II писал матери:
«Слава Богу, и по милости Его наши чудные войска проламывают австрийские линии и во многих местах идут вперед. На днях ты, наверное, увидишь в Киеве громадные массы пленных.
Наша поездка в Винницу, Бендеры, Одессу, Севастополь и Евпаторию оставила во мне прекрасное впечатление. Я был чрезвычайно доволен видом наших новых дивизий и одной сербской, из бывших австрийских пленных. Черноморский флот в идеальном виде; нарочно посетил с Алексеем каждое судно, бывшее в бою, и везде благодарил офицеров и команды. Дух там совершенно такой же, как на фронте в армиях — радующий душу».
Действительно, положение на фронтах улучшалось, «успокоение в стране было поражением Думского Блока, пророчившего катастрофу, — писал историк С. Ольденбург. — Блок, тем не менее, решил продолжать „беспощадную войну“ с правительством… А. И. Гучков стоял даже за отклонение бюджета, но члены Государственной Думы на это не соглашались».
Уинстон Черчилль много лет спустя писал: «Мало эпизодов Великой войны более поразительны, нежели воскрешенные и возобновленные гигантские усилия России в 1916 г. Это был последний славный вклад царя и русского народа в дело победы… К лету 1916 г. Россия, которая 18 месяцев перед тем была почти безоружна, которая в течение 1915 г. пережила непрерывный ряд страшных поражений, действительно сумела собственными усилиями и путем использования средств союзников выставить в поле — организовать, вооружить, снабдить 60 армейских корпусов, вместо тех 35, с которыми она начала войну».
Штаб Верховного главнокомандующего на начало марта 1917 года планировал наступление на Румынском фронте. Армия вместе с Черноморским флотом должна была захватить проливы, а на Кавказском фронте появилась реальная возможность коротким рывком пройти к Персидскому заливу, что не очень радовало даже союзников в Лондоне и Париже. Россия, казалось, стоит на пороге победы в жестокой и кровопролитной Первой мировой войне.
По мнению Уинстона Черчилля, Россия в это время была страной непобежденной и как никогда сильной. «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже претерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача уже была выполнена. Николай II принял абсолютно самодержавную страну, а когда покинул трон, в России были политические партии и парламент. Соха, правда, к концу царствования не изменилась (хотя импорт Россией сельскохозяйственных машин значительно вырос), зато Россия занимала второе место в Европе по производству самолетов…
По тем ударам, которые Российская империя пережила, по катастрофам, которые на нее свалились, мы можем судить о ее силе… Жертвенное наступление русских армий в 1914 году, которое спасло Париж, упорядоченный отход, без снарядов, и снова медленное нарастание мощи. Победы Брусилова — пролог нового русского наступления 1917 года, более мощного и непобедимого, чем когда бы то ни было. Несмотря на большие и страшные ошибки, существовавший в ней строй к этому времени уже выиграл войну для России… Но никто не смог ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависели жизнь и слава России. На пороге победы она рухнула на землю, заживо пожираемая червями». Режим подтачивался изнутри, а война неизмеримо усилила этот процесс.
2 марта 1917 года начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев разослал телеграмму Родзянко всем главнокомандующим фронтами. Полученные ответы не оставляли сомнений: генералы не видели иного выхода, кроме отречения царя. Среди тех, кто не сомневался в необходимости этого шага, был великий князь Николай Николаевич. Он телеграфировал: «Я как верноподданный считаю… необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника… Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет».
В этот же день Николай II записал в своем дневнике:
«Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется соц[иал]-дем[ократическая] партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 ? ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии, нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот[орыми] я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!»
Находившийся в то время в Пскове князь С. Е. Трубецкой вспоминал: «Был вечер. Вокзал был как-то особенно мрачен. Полиция и часовые фильтровали публику… „Где поезд Государя Императора?“ — решительно спросил я какого-то дежурного офицера, который указал мне путь, но предупредил, что для того, чтобы проникнуть в самый поезд, требуется особое разрешение… Я пошел к поезду. Не доходя до него, я встретил одного из адъютантов Главнокомандующего, немного мне знакомого. Он сказал, что к поезду „никого не пропускают“… Стоянка царского поезда на занесенных снегом, неприглядных запасных путях производила гнетущее впечатление. Не знаю почему — этот охраняемый часовыми поезд казался не царской резиденцией с выставленным караулом, а наводил неясную мысль об аресте… В окне царского вагона показалась какая-то неясная фигура: человек в военной форме смотрел в нашем направлении… Я смотрел в сторону этой неясной фигуры в окно и думал как-то совсем по-детски: „Если это Государь, пусть он почувствует, что вокруг него есть преданные ему люди“».
Но царь, видимо, не почувствовал этой поддержки.
2 марта 1917 года император Николай II подписал манифест об отречении от престола. Никто из членов династии Романовых ни по своему уму, ни по своему опыту, ни по своему нравственному облику не мог его заменить. Но об этом тогда мало кто думал.
В направленной Николаем II телеграмме великому князю Михаилу Александровичу от 3 марта говорилось: «События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине».
3 марта под давлением новых представителей власти, в том числе Г. Львова и М. Родзянко, великий князь Михаил Александрович подписал акт отречения от престола до созыва Учредительного собрания. Великий князь Михаил Александрович принял это решение, не будучи твердо уверенным в том, что при сложившихся обстоятельствах он мог опереться на поддержку армии и народа.
Как сообщал в своих воспоминаниях А. А. Шульгин, после подписания акта отречения великий князь Михаил Александрович сказал: «Мне очень тяжело… Меня мучает, что я не смог посоветоваться со своими, ведь брат отрекся за себя… а выходит так, что отрекаюсь за всех».
С точки зрения существовавших законов, передача власти Николаем II брату (с отказом за наследника) была неправомерна и противозаконна. Это, вероятно, вскоре понял Николай и попытался изменить ситуацию. «Никто никогда не узнает, — писал в своих воспоминаниях командующий Добровольческой армией и главнокомандующий Вооруженными силами Юга России А. И. Деникин, — какие чувства боролись в душе Николая II, отца, монарха и просто человека, когда в Могилеве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: — Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград.
На листке бумаги отчетливым почерком Государь писал собственноручно о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея…
Алексеев унес телеграмму и… не послал. Было слишком поздно…
Телеграмму эту Алексеев, „чтобы не смущать умы“, никому не показывал, держал в своем бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя Верховное командование. Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете генерал-квартирмейстерской части Ставки».
Подтверждение этого факта находится в воспоминаниях генерала В. М. Пронина о последних днях (24 февраля — 8 марта 1917 года) Царской ставки, опубликованных в журнале «Русское возрождение» (Париж, 1991), и в записках полковника Д. Н. Тихобразова, хранящихся в настоящее время в Русском архиве Колумбийского университета (США).
В. М. Пронин вспоминал: «По приезде Государя в Ставку после отречения генералу Алексееву была передана заготовленная и подписанная Государем 2 марта телеграмма на имя председателя Гос. думы об отречении от престола в пользу Сына…» Текст телеграммы гласил: «Председателю Государственной] Думы. Петр[оград]. Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России. Посему Я готов отречься от престола в пользу моего сына, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия при регентстве брата моего Великого князя Михаила Александровича. Николай».
Согласно воспоминаниям полковника Д. Н. Тихобразова, Николай II 4 марта во время встречи с Алексеевым сказал, что надо послать телеграмму Временному правительству. «Алексеев отказался отправить телеграмму, заявив, что это обоих их (Николая и Михаила. — Ю. К.) сделает смешными. Николай постоял несколько времени в нерешительности, а затем попросил Алексеева телеграмму все-таки отправить».
Когда несколько дней спустя в Могилев приедет вдовствующая императрица и вместе с отрекшимся императором они придут на богослужение в храм Святой Троицы, они увидят, как генерал Алексеев, очень религиозный и верующий человек, стоял на коленях и молился перед образом Спасителя.
Генерал Д. Н. Дубенский, присутствовавший на службе, вспоминал: «Я не мог понять, как он в своей молитве объясняет свои поступки и действия по отношению к Государю, которому он не только присягал, но у которого он был ближайшим сотрудником и помощником в эту страшную войну за последние полтора года».
Генерал Деникин, размышляя о позиции армии в дни Февральской революции, в своих воспоминаниях писал: «Было бы ошибкой думать, что армия являлась вполне подготовленной для восприятия временной „демократической республики“, что в ней не было „верных частей“ и „верных начальников“, которые решились бы вступить в борьбу. Несомненно, были, но сдерживающим началом для всех их являлись два обстоятельства: первое — видимая легальность обоих актов отречения, причем второй из них призывал подчиниться Временному правительству, облеченному всей полнотой власти, выбивал из рук монархистов всякое оружие, и второе — боязнь междоусобной войной открыть фронт. Армия тоже была послушна своим вождям. А они — генерал Алексеев, все главнокомандующие признали новую власть».
С предательством высшего генералитета государь, по-видимому, столкнулся впервые и не был к этому готов.
Монархически настроенное офицерство к тому времени было либо перебито на фронте, либо растворилось в новом «демократическом пополнении» и уже не могло быть опорой царской власти.
В августе 1918 года, когда лозунг Учредительного собрания был изжит, главнокомандующий армией генерал М. В. Алексеев публично заявил, что народ тоскует по монархии.
В 1915–1917 годах за время своего пребывания в Киеве императрица-мать неоднократно встречалась с членом Государственного совета, киевским губернским предводителем дворянства Ф. Н. Безаком и в ходе беседы с ним касалась отношений Николая II и П. А. Столыпина. По словам Марии Федоровны, ее сын неоднократно говорил о том, что среди министров нет ни одного человека, который мог бы заменить Столыпина. После отречения во время своего последнего свидания с матерью в Ставке, говоря об измене своего окружения, Николай II сказал, что П. А. Столыпин никогда не допустил бы того, что сделали те, кого он приблизил к себе во время войны.
Причины революционной катастрофы, происшедшей в России в феврале 1917 года, по-разному оцениваются современниками и потомками. Приведем некоторые наиболее интересные мнения русских философов.
Философ И. Ильин считал, что революционная катастрофа произошла в России оттого, что не хватало крепкого и верноподданнического правосознания, включавшего в себя доверие, ответственность, действенную волю, дисциплину, характер, религиозную веру. Оно было затемнено и вытеснено в широких кругах русской интеллигенции, отчасти и русского чиновничества и даже русского генералитета, «архидемократическими иллюзиями и республиканским образом мыслей, насаждавшимися и распространявшимися мировой закулисой с самой французской революции». «Монархическое сознание, кроме того, — писал Ильин, — имело в простонародной душе своего вечного конкурента — тягу к анархии и самочинному устроению».
Философ Булгаков, продолжая мысль Ильина, считал, что «безбожная демократия, на которой духовно утверждается революция, несовместима с теократической природой власти». Булгаков сразу же «отделил от его (Николая II. — Ю. К.) личности вины, за которые он не был ответственен, и зло, ему не принадлежащее».
Отречение Николая II и царская семья
Отречение Николая II вызвало растерянность среди членов царской семьи. Бывший Верховный главнокомандующий генерал Николай Николаевич, находившийся в Тифлисе в качестве главнокомандующего Кавказской армией, предпринял попытку оставить за династией определенную сферу власти. 5 марта он выехал из Тифлиса в Ставку, однако до Петрограда так и не доехал. Временное правительство назначило главнокомандующим Русской армией генерала Алексеева.
Великий князь Андрей Владимирович, с которым Николай Николаевич встретился в эти дни, в своих воспоминаниях передал содержание разговора, состоявшегося между ними: «Последние акты, подписанные государем, были — мое назначение и князя Львова председателем Совета министров, но указ Сенату не опубликован. Больше я ничего не знаю… Насчет Кирилла (Владимировича. — Ю. К.) я еще ничего не решил, но повелеваю, чтобы никто из братьев к маме (Мария Павловна старшая. — Ю. К.) не ездил ни в коем случае… Потом дядя Николаша упомянул, что единства в нашей семье нет, что дядя Саша (Александр III. — Ю. К.) разбил семью, и теперь хотели бы, но уже не могут объединить. Мы вспомнили наши семейные совещания, и дядя выразил, что проектируемый семейный совет помог бы сплотить семью, но ничего тогда из этого не вышло. Мы все сделали, что было в наших силах; не наша вина, что ничего нам не удалось, а идея была хороша. Говорили о Дмитрии Павловиче. Он будет переведен в Тифлис… Дядя решил, что семейство останется там, где каждый в данное время находится».
1 марта 1917 года великий князь Кирилл Владимирович одним из первых торжественно прибыл в Таврический дворец, где заседала Государственная дума, его сопровождал Гвардейский экипаж, ранее охранявший императорскую семью в Царском Селе. На груди великого князя и всех членов Гвардейского экипажа красовались красные банты, петроградский дворец великого князя также был украшен красным флагом.
Встреченный М. В. Родзянко, великий князь Кирилл Владимирович заявил о том, что он приветствует передачу власти Временному комитету Временного правительства, что никогда не одобрял политику императора и что теперь может вздохнуть свободно. Он также сказал: «Даже я, как великий князь, разве я не испытывал гнет старого режима? Разве я был спокоен хоть минуту, что, разговаривая с близким человеком, меня не подслушивают… Разве я скрыл перед народом свои глубокие верования, разве я пошел против народа? Вместе с любимым мною Гвардейским экипажем я пошел в Государственную Думу, этот храм народный… Смею думать, что с падением старого режима удастся, наконец, вздохнуть свободно в свободной России и мне… Впереди я вижу лишь сияющие звезды народного счастья…»
«Появление великого князя Кирилла Владимировича под красным флагом, — писал начальник штаба Дикой дивизии, командующий войсками Петроградского военного округа генерал П. А. Половцов, — было понято как отказ Императорской фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли. А неделю спустя это впечатление было еще усилено появлением в печати интервью с великим князем Кириллом Владимировичем, начинавшегося словами „мой дворник и я, мы одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все“, и кончавшегося заявлением, что великий князь доволен быть свободным гражданином и что над его дворцом развевается красный флаг».
М. В. Родзянко, приветствовавший прибывшего в Думу великого князя Кирилла Владимировича, сказал: «Прибытие члена Императорского Дома с красным бантом на груди во главе вверенной его командованию части войск знаменовало собой явное нарушение присяги Государю Императору и означало полное разложение идеи существующего государственного строя не только в умах общества, но даже среди членов Царствующего Дома».
1 марта 1917 года, то есть за день до отречения царя, великий князь Борис Владимирович и князь Андрей Владимирович, нарушив клятву, присягнули новому правительству.
Великий князь Николай Михайлович также с большим воодушевлением встретил Февральскую революцию. Он, как и великий князь Кирилл Владимирович, явился в Таврический дворец, чтобы выразить свое одобрение Временному правительству. Он даже написал статью под названием «Как все они его предали», в которой рассказал о предательском поведении всех приближенных к царю, умолчав о себе. Он даже посещал А. Ф. Керенского. Жена царского министра юстиции О. Добровольская вспоминала: «Мы жили в доме Министерства юстиции… Посредине этой простонародной толпы бывали (у Керенского. — Ю. К.) и элегантно одетые посетители. Самыми элегантными и самыми постоянными из этих посетителей были двое. Первый из них — граф Орлов-Давыдов, известный огромным состоянием… Вторым постоянным и еще более знатным посетителем Керенского был, как это ни странно, великий князь Николай Михайлович, ежедневно терпеливо высиживавший часами в приемной в ожидании ухода последнего посетителя, после чего он входил в кабинет Керенского… Поздно вечером Керенский, великий князь Николай Михайлович и граф Орлов-Давыдов садились за обед, за которым выпивали немало вина».
Феликс Юсупов рассказывал о тех напутствиях, которые давал ему великий князь Николай Михайлович после отречения царя: «Русский трон не наследственный и не выборный: он узурпаторский. Используй события, у тебя все козыри в руках. Россия не может без монарха. С другой стороны, династия Романовых дискредитирована, народ ее не хочет».
В те февральские дни интервью с резкой критикой царя дал и великий князь Павел Александрович. Он приветствовал Февральскую революцию и высказывал свою поддержку новой власти. И даже великая княгиня Елизавета Федоровна прислала из Москвы телеграмму Временному правительству о своей лояльности.
Другой точки зрения придерживался великий князь Георгий Михайлович, брат великого князя Николая Михайловича.
«Ты не можешь представить, — писал он своей сестре Ксении Александровне 14 марта 1917 года, — насколько больно читать этот помой, который выливается во всех газетах на бывшего Императора; лежачего не бьют…
Но, к ужасу моему, я прочитал отвратительную статью моего старшего брата (речь идет о великом князе Николае Михайловиче. — Ю. К.), то есть с его слов написанная корреспонденция, а затем „интервью“ Кирилла и, наконец, третьего дня Павла (речь идет о публикации интервью великого князя Павла Александровича от 21 марта 1917 года в газете „Новое время“. — Ю. К.). Боже мой, какая гадость, это низко и недостойно, это месть, но кому они мстят? — Лежачему. Они его теперь не боятся и мстят. Мы можем говорить между собой о чем нам угодно, но выносить грязь на улицу и поносить несчастного человека — это низко. Даже на словах эти выходки великих князей произвели скверное впечатление. Конечно, я и до сих пор в ярости против Аликс и так останусь на всю жизнь; она его погубила, в этом нет никакого сомнения.
Все мы более или менее знали, что этим должно было все кончиться, предупреждали, говорили, писали. У меня совесть совсем чиста, так как 12 ноября из штаба Брусилова с его ведома и через него я писал Ники и предупреждал, что грозовые тучи надвигаются, которые все сметут, и умолял его учредить ответственное (подчеркнуто великим князем. — Ю. К.) министерство, но, увы, он не внял моим мольбам, ни мольбам Сандро, Николая, Алексеева, отца Шабельского, Кауфмана и многих других беззаветно преданных ему людей. Очень вероятно будет введена республика, несмотря на то, что большинство этого не желает, но меньшинство уже терроризировало благомыслящую часть и она молчит и прячется. Даже мои честные музейцы (служащие Русского музея императора Александра III, где великий князь Георгий Михайлович был управляющим с 1895 года. — Ю. К.) и те не хотят республики, но она, по-моему, имеет очень большие шансы».
Поток такого рода «изъявления чувств» был столь велик, что Временное правительство в постановлении от 8 апреля 1917 года поручило министру юстиции «обратиться ко всем членам бывшей Императорской фамилии с просьбой воздержаться, в собственных интересах, от каких-либо сообщений, предназначенных для помещения в повременных изданиях».
«Во всем этом море лжи, клеветы и ругани, — писал философ С. Булгаков, — он (Николай II. — Ю. К.) выходил прекрасным и чистым. Ни единого неверного, неблагородного, нецарственного жеста, такое достоинство, такая покорность и смирение».
«Он принес жертву во имя спасения своей страны…»
Известие о том, что 2 марта 1917 года Николай II подписал отречение от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича, по словам великой княгини Ольги Александровны, «поразило» всех «как гром среди ясного неба… Мы все были парализованы. Моя мать была вне себя, и я всю ночь провела у нее. На следующий день она поехала в Могилев, а я возвратилась назад к моей работе в госпитале».
В Ставке, куда Мария Федоровна прибыла вместе со своим зятем — великим князем Александром Михайловичем, она в последний раз встретилась со своим сыном Николаем. Дневниковые записи императрицы с 23 февраля (13 марта) до 2 (15) марта 1917 года — дня отречения Николая II — свидетельствуют о том, что она понимала происходившие в стране события и давала им соответствующую оценку. Боль и гнев, жалость пополам с возмущением сквозят в ее записях.
«3 (16) марта 1917 г. Пятница. Спала плохо, находилась в сильном душевном волнении. В 9 ? пришел Сандро с внушающими ужас известиями — как будто бы Ники отрекся в пользу Миши. Я в полном отчаянии. Подумать только, стоило ли жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар! Он предложил поехать к нему (Ники), и я сразу согласилась…»
В сопровождении великого князя Александра Михайловича, князей Г. Шервашидзе, Долгорукова и фрейлины З. Менгден 3 марта императрица прибыла в Могилев. Было очень холодно. Сугробы покрывали землю, и в этом белом безмолвии Мария Федоровна и ее сопровождающие смогли различить лишь темный силуэт города и железнодорожный вокзал. Как вспоминала Менгден, они увидели царя, стоявшего в одиночестве на перроне, далеко впереди большой свиты. Он был спокоен и полон достоинства, но выглядел смертельно бледным. «Мой фотоаппарат, — писала Менгден, — лежал на столе в купе, и я намеревалась запечатлеть момент встречи. Однако в ту секунду я вдруг почувствовала, что не в состоянии это сделать, — я не могла фотографировать Царя в его несчастье».
Поезд императрицы остановился. Два казака и два офицера встали у дверей вагона Марии Федоровны. Она спустилась вниз и пошла навстречу своему сыну, который медленно приближался к ней. Они обнялись. Окружающие приветствовали их, склонив головы. Воцарилась глубокая тишина. Затем мать и сын вошли в небольшой деревянный сарай, служивший, по-видимому, гаражом. Там, в этом маленьком пространстве, где они были вдвоем, они смогли открыть друг другу свои истерзанные сердца. Когда спустя некоторое время императрица-мать и царь вышли наружу, их лица были спокойны и ничто в их облике не выражало той глубокой боли, которую они испытывали.
Великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Когда меня вызвали к ним, Мария Федоровна сидела и плакала навзрыд. Он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги, и, конечно, курил. Мы обнялись. Он показал мне пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко (его никто не запрашивал) все они, и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали Государю немедленно отречься от престола. Он никогда не был высокого мнения об этих военачальниках и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета он нашел одну телеграмму с советом немедленно отречься, и она была подписана великим князем Николаем Николаевичем — даже он, сказал Ники, и впервые его голос дрогнул».
4 (17) марта 1917 года императрица Мария Федоровна записала в дневнике:
«В 12 часов прибыли в Ставку в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции… Горестное свидание! Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он… наконец сдался и подписал манифест. Ники был неслыханно спокоен и величественен в этом ужасном унизительном положении… Меня как будто оглушили. Я ничего не могу понять! Бедняга Ники открыл мне свое кровоточащее сердце, оба плакали».
Начальник военных сообщений театра военных действий генерал Н. М. Тихменев, находившийся в Ставке, вспоминал: «На другой день после приезда Государя, то есть 4 марта, в Ставку приехала из Киева Вдовствующая Императрица, осталась в своем вагоне на станции и пробыла там все время до отъезда Государя. Со времени ее приезда Государь большей частью обедал и завтракал у нее. Чтобы попасть из дворца, то есть из губернаторского дома, стоявшего на самом берегу Днепра, на вокзал, надо было проехать свыше двух верст, причем большую часть этого пути приходилось делать по главной прямой, широкой улице города. Государь ездил на станцию в закрытом автомобиле. При встречах с быстро едущим автомобилем многие не успевали узнать Государя. Из тех, которые узнавали, некоторые — военные и штатские приветствовали его или на ходу снимали шляпы, отдавая честь или останавливаясь. Были и такие, которые узнавали, не отворачивались, но и не кланялись. Но зато были и такие, которые останавливались, становились на колени и кланялись в землю. Много нужно было иметь в то время душевного благородства и гражданского мужества, чтобы сделать такой поклон. Однако такие люди нашлись».
Генерал Деникин, подробно проанализировав ситуацию в армии с февральских дней 1917 года и до вынужденного исхода белой армии из России, писал в своей книге «Путь русского офицера»: «Войска были ошеломлены — трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя, тихое сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14 и 15 дивизии весть об отречении Императора. И только местами в строе непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы».
5 (18) марта Николай II и Мария Федоровна присутствовали на церковной службе в храме Святой Троицы. Это была старая церковь, построенная борцом за православие белорусским епископом Георгием Конисским. С переездом Ставки в Могилев храм Святой Троицы служил штабной церковью.
Храм был переполнен. Посредине прохода и спереди ближе к алтарю, склонив головы, стояли генералы, офицеры и служебный персонал Ставки, по краям — молчаливые солдаты. Служил весь штабной причт с превосходным небольшим хором певчих.
Николай и Мария Федоровна прибыли к началу службы и прошли к царским местам. В храме воцарилась удивительная звенящая тишина. Чувствовалось, что глубокое молитвенное настроение охватило всех присутствующих. Все понимали, что в церковь в последний раз прибыл государь, еще два дня тому назад самодержец величайшей Российской империи и Верховный главнокомандующий Русской армией со своей матерью-императрицей, приехавшей проститься с сыном, бывшим русским православным царем.
Генерал-лейтенант П. К. Кондзеровский, дежурный генерал при Верховном главнокомандующем, вспоминал: «Это была обедня, которую трудно забыть. В первый раз на ектениях не поминали Их Величеств; было ужасно тяжело видеть Государя и Императрицу-Мать на клиросе, на том самом месте, на котором Государь всегда стоял эти полтора года, и вместе с тем понимать, что этого ничего больше нет, — это было ужасно! Когда на Великом Входе диакон вместо „Благочестивейшего, Самодержавнейшего“ стал возглашать что-то странное и такое всем чуждое о временном правительстве — стало невыносимо, у всех слезы полились из глаз, а стоявший рядом со мною Б. М. Петрово-Соловово рыдал навзрыд».
Из дневника императрицы Марии Федоровны:
«5 (18) марта. Воскресенье. Была в церкви, где встретилась с моим Ники, молилась сначала за Россию, затем за него, за себя, за всю семью… В 11 часов служба окончилась. Я оставалась у Ники до обеда… Говорят, что на те полки, которые перешли на их сторону, теперь рассчитывать не приходится. Невероятно!
…К обеду приехал Александр] и умолял меня сделать так, чтобы Ники уехал отсюда. Я спросила — куда, за границу?! То же советовал и Фредерикс… Ники был чрезвычайно спокоен. Все же страдания, которые он испытывает, выше всякого понимания!
6(19) марта у меня довольно долго был ген[ерал] Иванов, прибывший из Царского Села. Говорила с Александрой Федоровной. Она очень спокойна. Но горда и упряма. Что же она может теперь чувствовать?.. На сердце ужасно тяжело — что-то еще может произойти? Господь, помоги нам! Какая жестокость. За все происшедшее очень стыдно. Главное, чтобы все это не повлияло на ход войны, иначе все будет потеряно!.. Прямо на глазах у Ники над Гор[одской] думой вывесили два огромных красных флага.
6 (19) марта. Позор перед союзниками. Мы не только не оказываем влияния на ход войны, но и все потеряли…
7 (20) марта… Написала письмо Аликс (сестра Марии Федоровны — Александра. — Ю. К.), получила, наконец, и от нее три старые телеграммы. Завтракала с Ники. Снег идет постоянно. Ники принял военных агентов, а я в 3 часа отправилась к себе. Все безнадежно плохо!.. Приехал Александр, чтобы убедить Ники ехать сразу дальше. Легко сказать — со всеми больными детьми! Все ужасно! Да поможет Бог! Ники приехал в середине дня с Лейхтенбергским. Я передала ему, что Александр и Вильямс (начальник английской миссии при Ставке. — Ю. К.) советуют ему не задерживаться в Царском Селе. Прибыл Нилов и сказал, что Ники может завтра ехать…
8 (21) марта… Сегодня один из самых горестных дней моей жизни, когда я рассталась с моим любимым Ники!.. Ники пришел после 12-ти проститься со штабом и остальными. В особенности тяжело ему было расставаться со своим любимым Конвоем. Пообедали у меня в поезде: Борис (великий князь Борис Владимирович. — Ю. К.) и мои. Был и командир Полка Георгиевских кавалеров. Какой бесподобный человек, произвел на меня прекрасное впечатление. Ники прощался с ним и георгиевскими кавалерами. Сидели до 5-ти часов, пока он не ушел. Какое ужасное горестное прощание! Да поможет ему Бог! Смертельная усталость от всего. Нилову не дали разрешения ехать с Ники. Какая досада! Большая часть свиты остается в Могилеве. С Ники поедут только Лейхтенбергский, В. Долгоруков (Василий Александрович, генерал-майор. — Ю. К.), Кира (Нарышкин Кирилл Анатольевич. — Ю. К.), проф. Федоров (почетный лейб-хирург). Как это все печально сознавать».
Это было последнее свидание матери и сына. Больше они уже не увидятся…
Роковая ошибка Николая II — отречение от власти — стала не только его личной трагедией, но и трагедией всей страны.
Писатель и философ Александр Солженицын писал, что Россию в 1917 год «загнали великие князья, высшие генералы, цвет нашей интеллигенции, радикальной. Ну, и государь Николай II много сделал тоже». Обращает на себя внимание то, что Солженицын поставил Николая II на последнее место.
Вечером 9 марта вдовствующая императрица и сопровождавшие ее лица прибыли в Киев. Здесь все изменилось. На вокзале их никто не встречал — ни губернатор, ни казаки, раньше всегда стоявшие у дверей вагона. Поезд остановился у дверей царского павильона, как это бывало всегда, но теперь не было красной дорожки, которая всегда расстилалась у дверей вагона и вела в павильон. Она лежала свернутой, так что приехавшие вынуждены были перешагивать через нее, чтобы идти дальше. Царские короны с дверей вагона также были сняты. «Доехав до дворца, — пишет Зинаида Менгден, — мы увидели пустой флагшток. Царского штандарта не было. В вестибюле дворца стояли губернатор и дворецкий, а рядом несколько полицейских служащих. Я увидела, что они сменили свои блестящие пуговицы на униформе на обычные черные».
По возвращении в Киев Мария Федоровна, по воспоминаниям ее дочери Ольги Александровны, была неузнаваема: «Я никогда не видела мать в таком состоянии. Сначала она молча сидела, затем начинала ходить туда-сюда, и я видела, что она больше выведена из себя, нежели несчастна. Казалось, она не понимала, что случилось, но винила во всем Аликс» (императрицу Александру Федоровну. — Ю. К.).
Неделю спустя, в письме к Ольге Константиновне — греческой королеве, находившейся тогда в Павловске, с которой Мария Федоровна всегда сохраняла близкие доверительные отношения, она изливала накопившуюся боль:
«Сердце переполнено горем и отчаянием. Представь, какие ужасные, не поддающиеся никакому описанию времена нам еще предстоит пережить. Я не пойму, как я жива после того, как обошлись с моим бедным, любимым сыном. Я благодарю Бога, что была у него в эти ужасные 5 дней в Могилеве, когда он был так одинок и покинут всеми. Это были самые страшные дни в моей жизни. Слишком сильные испытания посылает нам Господь, и мы должны нести их с достоинством, без ропота. Но так нелегко терпеть, когда вокруг такая людская злоба и ярость. Какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники, я не могу тебе передать. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и неслыханным спокойствием. Только однажды, когда мы были одни, он не выдержал, и я одна только знаю, как он страдал и какое отчаяние было в его душе! Он ведь принес жертву во имя спасения своей страны, после того как командующие генералы телеграфировали ему и просили об этом. Все они были одного мнения. Это единственное, что он мог сделать, и он сделал это!» С глубокой болью писала она о ситуации в армии: «Началось брожение в армии. Солдаты убивают офицеров и не хотят больше сражаться. Для России все будет кончено, все будет в прошлом…»
Из письма императрицы Марии Федоровны Ольге Константиновне:
«Мой бедный Ники, с которым я встретилась, — был как арестованный в своем собственном поезде. Все было отвратительно и ужасно. Даже в последний момент они, подлецы, использовали свою власть, чтобы запретить генералу Нилову сопровождать его. Единственный человек, с кем он мог еще посоветоваться!
Я была вне себя от гнева и возмущения. Представь, что у меня даже не было слез. Я никогда бы не поверила, что в России я могла бы пережить подобное обращение. Лучше было бы, если бы они (семья Николая II. — Ю. К.) могли уехать немедленно, хотя дети и больны корью, чтобы не произошло чего-либо еще более худшего». И далее: «Как могли подданные так быстро сменить любовь на ненависть! Это непонятно, и все же я уверена, что их любовь к царю глубока и не может так сразу измениться. Теперь ликуют от радости при слове свобода, и никто не понимает, что это хаос и бесовские игры. Однако есть также много других, которые проявляют симпатии, и я получаю много трогательных писем».
Тремя днями позже в другом письме к Ксении Мария Федоровна писала: «Она (императрица Александра Федоровна. — Ю. К.) никогда не могла понять, что она делала. Она слишком горда и слишком упряма. Я прихожу в ужас при мысли о том, что случилось. Дети больны, и я не могу помочь, если бы они могли только уехать как можно скорее. Только вчера в Могилеве английский генерал Вильямс и его французский коллега говорили о том, что Ники необходимо уехать…»