Последние месяцы жизни

Последние месяцы жизни

Летом 1887 года болезнь, терзавшая Миклухо-Маклая, казалось, несколько отступила. Боли продолжались, но были не так мучительны, как зимой и весной. В августе Николай Николаевич даже смог съездить в Малин, чтобы навестить заболевшую мать[963]. Но путешественнику не удалось приступить к планомерной работе над вторым томом своих дневников. Вместо этого ради заработка он занялся подготовкой очерков, в которых, правда, широко использовал дневниковые записи. «Работать над книгою еще не начал, — писал он Михаилу в середине сентября, — т. к. приходится писать статью для "Нового времени", в редакции которой я взял <…> 150 руб., чтобы уплатить за квартиру, жалованье прислуге и т. д. Досадно, что приходится так бросать время»[964].

В середине октября Миклухо-Маклай передал в «Новое время» первую часть очерка «На несколько дней в Австралию», в котором рассказал о своем плавании к берегам пятого континента в апреле — мае этого года[965]. Быстро опубликовав полученный текст, руководители газеты намекнули, чтобы путешественник не спешил с его продолжением. Поэтому в октябре — ноябре Миклухо-Маклай продиктовал для журнала «Северный вестник», который в отличие от «Нового времени» находился на левом фланге русской журналистики, большой очерк «Островок Андра (Из дневника 1879 г.)», вскоре напечатанный в двух номерах этого журнала[966]. Очерк, насыщенный ценным этнографическим материалом, свидетельствует о том, что тяжелобольной исследователь продолжал искать оптимальную форму для рассказа о своих путешествиях: дневниковым записям здесь предпосланы общие сведения об островах Адмиралтейства, об истории их открытия и исследования европейцами, а сами дневниковые записи перемежаются разного рода воспоминаниями и сведениями, поступившими позднее, а также рассуждениями на чисто научные темы. Что же касается второй части очерка «На несколько дней в Австралию», то ученый отослал ее в редакцию газеты в январе 1888 года. В этом тексте он рассказал об актуальных проблемах, занимавших тогда австралийцев, и о бесчинствах английских миссионеров на островах Тонга[967].

Миклухо-Маклай завершил подготовку очерка для «Нового времени» ценой огромных усилий, вопреки требованиям врачей прекратить всякую работу. Дело в том, что состояние его здоровья становилось все более тревожным. Если в сентябре он каждый день ходил пешком в лечебницу, расположенную на углу Невского и Литейного проспектов, на физиотерапевтические процедуры, то с ноября почти перестал выходить из дому. У ученого фактически отнялась правая рука, что, возможно, свидетельствовало о появлении ракового метастаза в левом полушарии головного мозга. Целыми днями Миклухо-Маклай лежал на диване в комнате с занавешенными окнами. В.И. Модестов вспоминает, что, «чувствуя сильнейшие <…> боли почти в каждой точке тела и, между прочим, в челюстях, когда ему приходилось говорить, он не только не подавал вида, как он страдает, но продолжал вести разговор, несмотря на страшную боль, ему этим причиняемую»[968]. Когда наступало кратковременное облегчение, Николай Николаевич пытался работать — диктовал письма и очерки. Маргерит преданно заботилась о муже, стараясь уменьшить его страдания.

С 1 января 1888 года по совету мужа Маргерит начала вести дневник, используя для него домашнюю расходную книгу, купленную в лавке; в ней отводилось по одной странице на каждый день. Этот волнующий человеческий документ — главный источник сведений о последних месяцах жизни «белого папуаса». Он воссоздает не только ход событий, но и моральную атмосферу тех месяцев. Конечно, в дневнике женщины, впервые приехавшей в Россию, не говорящей по-русски, многое предстает в странном обличье. Она не всегда правильно понимает происходящее, безбожно коверкает в английской транскрипции русские фамилии и имена, так что автору книги пришлось немало потрудиться, разгадывая эти ребусы. Но все записи отражают восприятие людей и событий любящей и страдающей женщиной с добрым сердцем и подвижническим чувством долга.

Дневник позволяет очертить круг лиц, которые приезжали в квартиру на Галерной. Не считая лечащих врачей, это прежде всего братья Михаил и Владимир с женами, старые друзья путешественника В.Ф. Суфщинский, К.А. Поссе и И.Р. Тарханов, его новый друг В.И. Модестов, «друг семьи» Г.Ф. Штендман (отец Михаила-младшего). Посетить больного путешественника изволили великий князь Александр Михайлович и великий князь Николай Михайлович. Лишь однажды заехал с визитом П.П. Семенов. В январе пожаловал один из братьев Сибиряковых — известных золотопромышленников и меценатов, который пожелал узнать, нельзя ли прикупить землицы в Океании. В квартиру наведывались репортеры петербургских газет, чтобы узнать о состоянии здоровья путешественника, хотя популярность его упала после провала колонизационного проекта. По мере ухудшения самочувствия Николай Николаевич все реже принимал посетителей, так что общаться с ними приходилось Маргерит. Это было непростым делом, так как отнюдь не все из них знали английский язык. В этих случаях в роли переводчицы иногда выступала Мария.

Среди петербуржцев, наиболее часто посещавших квартиру Миклухо-Маклая, была дама — корреспондент газеты «Сидней морнинг геральд». Ее «письма» без подписи регулярно появлялись на страницах этой газеты. Написанные элегантно, образно, со строгим соблюдением классических «оксфордских» норм синтаксиса и фразеологии, с применением идиоматических оборотов, нехарактерных для газетчиков, эти корреспонденции обличали в авторе человека, превосходно освоившего английский язык, который все же не был для него родным. В юбилейном издании, посвященном 150-летию этой газеты, нет ни слова, кто представлял ее в России и в других европейских государствах во второй половине XIX века[969]. Но в архивном фонде Миклухо-Маклая обнаружилось письмо некоей Сюзанны Богдановой, написанное по-английски 14 марта 1887 года, накануне отъезда путешественника «на несколько дней» в Австралию. Любезно осведомившись о его здоровье, Богданова добавила: «Я готовлю статью для Геральда. О чем Вам хотелось бы, чтобы я написала?»[970] Теперь стали понятны фразы в ее анонимных корреспонденциях 1886 — 1888 годов — «ко мне пришел Миклухо-Маклай», «мы провели вечер с Маклаем» и т. д. По своим взглядам Богданова была близка к умеренно-либеральному курсу газеты «Новости» и всегда поддерживала и защищала Маклая. Будущие исследователи, возможно, сумеют больше узнать об этой женщине, которая сыграла видную роль в истории русско-австралийских отношений. Рискну предположить, что владелец газеты Джон Фэрфакс познакомился с ней и ее мужем, финансистом или дипломатом, во время длительного пребывания в Европе в середине 1880-х годов.

Богданова часто посещала в эти месяцы квартиру Миклухо-Маклая, чтобы узнавать новости о его здоровье. Более того — вероятно из лучших побуждений — Сюзанна попыталась вывезти его жену в свет. «Она сказала мне, — записала Маргерит 6 января, — что обо мне говорит весь Петербург, что люди спрашивают: "Видели Вы английскую красавицу?", что они полагают: "Миклухо-Маклай так ревнив, что держит ее взаперти, чтобы она принадлежала только ему". Идиоты! <…> Нечего и говорить, что я отказалась»[971]. Маргерит не понравилась Сюзанна с ее светскими замашками и душевной глухотой: она предложила ей блистать в обществе, когда ее дорогой, любимый Нильс тяжело болен, страдает от ломоты в суставах и лежит плашмя в зашторенной комнате. 21 января (2 февраля), в день рождения Маргерит, братья ее мужа с женами пришли ее поздравить, принесли угощение и подарки, но Николай не смог выйти к накрытому столу из своей комнаты[972].

Как видно из дневника Маргерит, помимо болезни супруга ее угнетали непрерывные холода и хроническое безденежье. Приходилось одалживать небольшие суммы у Михаила, чтобы свести концы с концами. В феврале 1888 года пришел наконец долгожданный перевод из Малина, но этих денег хватило ненадолго, так как нужно было рассчитаться с долгами и уплатить деньги за квартиру[973].

Между тем болезнь продолжала прогрессировать. В конце января появились отеки ног и живота. Пользовавший путешественника опытный терапевт доктор Николай Петрович Черепнин, личный врач Ф.М. Достоевского, и приглашенный Николаем Николаевичем для консультаций знакомый ему военный врач и путешественник Николай Васильевич Слюнин, не сумев распознать истинную причину тяжкого недуга, нашли ее в поражении печени и селезенки и начали лечить больного, в соответствии с медицинскими представлениями того времени, рыбьим жиром, мясным соком, овощами, фруктами и коньяком, (что опустошало тощий кошелек Маргерит), а ломоту в суставах и головную боль — компрессами, пропитанными разными лекарствами. Но боли не проходили, началась бессонница. Облегчение приносил лишь прием морфия[974].

Черепнин предложил отвезти больного в Крым, в Балаклаву, для лечения сакскими грязями. Этот замысел подхватили братья и невестки, предложившие отправить детей путешественника, плохо переносивших необычно холодную зиму, в Малин в сопровождении «няни» Марии. Однако Слюнин, поддержанный Тархановым, ставшим к тому времени известным профессором-физиологом, заявил, что Миклухо-Маклай не выдержит дальней дороги, польза от лечения грязями в данном случае проблематична, что его нужно незамедлительно положить для лечения в госпиталь Военно-медицинской академии. Созванный 9 февраля консилиум принял сторону Слюнина, и Тарханов договорился со знаменитым профессором Сергеем Петровичем Боткиным, что тот положит путешественника в свою клинику. На следующий день Николая Николаевича перевезли в экипаже в Военно-медицинскую академию. Над его больничной койкой, как видно на сохранившейся фотографии, поместили табличку «Дворянин Миклухо-Маклай».

В течение полутора месяцев дневниковые записи Маргерит фиксируют беспрерывные переходы от отчаяния к надежде. Но отчаяние преобладало. Посещая каждый день мужа в больнице, она возвращалась домой обессиленная, в подавленном состоянии, так как видела, что ее Нильсу становилось все хуже и хуже. С помощью Богдановой Николай Николаевич устроил ей к Рождеству сюрприз: взял напрокат фортепьяно за десять рублей в месяц. Пение и музицирование, обычно в одиночестве, помогали Маргерит в какой-то мере восстанавливать душевное равновесие. Но, подсчитав предстоящие расходы, она решила, что это непозволительная роскошь. 23 марта пришли люди и увезли так много значивший для нее инструмент.

Родные Николая Николаевича старались, как могли, ее морально поддержать. Оставляя Михаила дежурить у койки брата, они уговорили Маргерит два раза побывать в опере, посетить Эрмитаж, где наибольшее впечатление, судя по записи в дневнике, произвели на нее не произведения искусства, а сам Зимний дворец. Но во время этих спектаклей и экскурсий она мысленно была в госпитале, где страдал и слабел день ото дня ее «darling» — горячо любимый супруг.

Осмотрев пациента, Боткин предупредил родных, что состояние очень серьезно. По его словам, больного лечили неправильно и много времени утрачено безвозвратно; впрочем, все возможное будет сделано. Водянка организма усиливалась, отдельные отеки слились воедино, опухающее тело требовало принятия срочных мер. Не сумев поставить подобно Слюнину и Черепнину правильный диагноз, Боткин стал бороться не с причиной болезни, а с ее проявлениями. Чтобы изгнать скопившуюся жидкость, профессор 17 февраля предписал «паровую баню» и прием мочегонных средств. В результате, как видно из записей Маргерит, Николай Николаевич ежедневно терял с потом до килограмма веса. Применение «паровой бани» вконец изнурило Миклухо-Маклая. Путешественник сильно исхудал. У него начались приступы рвоты; организм не принимал никакой пищи. 9 марта Боткину пришлось отменить «паровую баню»; арсенал известных ему медицинских средств оказался исчерпанным[975].

Воспользовавшись кратковременным улучшением в состоянии здоровья Миклухо-Маклая, Боткин заявил 21 марта, что его можно выписать из клиники. Похоже, маститый профессор не хотел терять свое реноме, предпочитая, чтобы знаменитый путешественник умер не в клинике, а в своей квартире. Впрочем, с высоты сегодняшних медицинских знаний легко упрекать Боткина во врачебной ошибке. Сам Сергей Петрович умер в 1889 году от рака легких.

Узнав о решении Боткина, Николай Николаевич, не терявший присутствия духа даже в самом плачевном состоянии, обрадовался: в больнице он не может работать, завершить редактирование новогвинейской части дневников, заняться рисунками и таблицами. Обрадовалась и Маргерит. Она устроила генеральную уборку в квартире, приказала тщательно протопить кабинет, в котором она поместит постель, чтобы Нильс был поближе к своим рукописям и библиотеке. Помешало резкое похолодание. «Так холодно, так ветрено, идет снег — ужасная погода! — записала Маргерит в своем дневнике 26 марта. — Нева сегодня снова замерзла в тех местах, где уже начала появляться вода»[976]. Выписку из госпиталя пришлось отложить.

С 29 марта началось быстрое ухудшение состояния больного. Николай Николаевич простудился: боль в горле, кашель. Ослабевший организм «тамо русс» не мог сопротивляться инфекции. Простуда осложнилась бронхитом и воспалением легких. «Бедный, дорогой мой, он ужасно болен, — говорится в дневнике Маргерит. — <…> Я никогда не видела его прежде в таком плохом положении. <…> Боже, помоги мне в это печальное время и пощади любимого»[977].

Тарханов предупредил ее, что приближается трагический конец. «Я отправилась за детьми, чтобы они смогли увидеть его, — записала Маргерит 1 апреля. — Его дорогие глаза больше никогда не посмотрят на их лица. Я никогда не смогу забыть выражения ужасной печали на дорогом лице, когда я подняла Алика (Аллена. — Д. Т.), чтобы он поцеловал отца в последний раз»[978]. На следующий день Николай Николаевич находился в забытьи, но иногда приходил в сознание и, обращаясь к жене, шептал: «Моя любимая».

Записи Маргерит дополняются воспоминаниями научного обозревателя «Нового времени» Л.К. Попова, проникшего в палату умирающего путешественника, очевидно, без ведома его жены. Десять лет спустя Попов писал, что больного не покидала тревога за судьбу его неопубликованных работ: «Я наклонился над его кроватью, он посмотрел на меня взглядом полного отчаяния и едва слышно произнес: "Погиб мой труд"; две крупные слезы скатились с судорожно закрытых век… "Мой труд погиб" — этот шепот умиравшего и сейчас раздается у меня в ушах; эти две слезы… я вижу их и теперь на ввалившихся щеках несчастного»[979].

Вечером 2 апреля 1888 года в 8 часов 15 минут неутомимый путешественник окончил свой земной путь на руках у Маргерит.

Вдова добилась от Боткина согласия на то, чтобы вскрытие не производилось, а потому истинная причина смерти осталась непроясненной. Отпевание состоялось в госпитальной церкви. Хотя газеты оповестили петербуржцев о месте и времени похорон, к выносу тела из госпиталя утром 5 апреля, по сообщению «Новостей», помимо родных и близких «явилось очень немного публики. <…> Большинство присутствовавших состояло из учащейся молодежи, преимущественно студентов-медиков»[980]. На гроб были возложены только два венка: от семьи и с надписью «От друзей и почитателей». Среди шедших за гробом журналисты заметили несколько членов РГО во главе с П.П. Семеновым, адмиралов П.Н. Назимова и Н.Н. Копытова, известного путешественника А.В. Елисеева, профессоров В.И. Модестова, К.А. Поссе и И.Р. Тарханова.

Больше народу пришло отдать последний долг путешественнику прямо на Волково кладбище. Здесь гроб был покрыт венками и цветами. Над раскрытой могилой прощальное слово произнес В.И. Модестов. «Мы хороним человека, — сказал он, — который стяжал себе всемирную славу <…> самоотверженной преданностью науке, самой редкой энергией. Он открывал неведомые страны, изучал никем не виденные народы. Перед его воображением были открыты постоянно самые широкие горизонты, среди которых могли бы проявиться ум и деятельность человека; и для его железной воли не представлялось ничего невозможного. <…> Мы в лице Николая Николаевича хороним человека, который прославил наше отечество в самых отдаленных уголках мира»[981]. В некрологе, опубликованном в «Сыне отечества» были такие строки: «Пожелаем, чтобы его пример не прошел бесследно для последующих путешественников. <…> Пусть то братское отношение к так называемым дикарям, которое проявил Миклухо-Маклай, ляжет впредь в основу отношений европейцев к обитателям мало известных стран. Недаром на одном из венков, покрывавших фоб покойного, было написано: "Другу человечества". Но любовь к людям вообще он умел соединять с горячей любовью к родине. <…> И русская наука с большим почетом будет упоминать на страницах своей истории славное имя Николая Николаевича Миклухо-Маклая»[982].

Некрологи появились в газетах и журналах всех направлений — от официозных до сочувствующих народникам. В «Новом времени» с прочувствованной статьей о «человеке с Луны» выступил А.В. Елисеев, который, в частности, написал, что для Миклухо-Маклая «вся жизнь была одним сплошным путешествием, и Австралия была такою же близкою, как для нас Тверь или Москва»[983]. В либеральной московской газете «Русские ведомости» профессор Д.Н. Анучин, более десятилетия пристально следивший за научной и общественной деятельностью Миклухо-Маклая, напомнил о заслугах покойного, а затем привлек внимание читателей к судьбе его научного наследия: «Было бы жаль, если со смертью Николая Николаевича погибли бы бесследно его записки, рисунки и коллекции. Желательно, чтобы они были изданы с дополнением их результатами его же наблюдений, рассеянных в различных статьях в русских и иностранных журналах»[984].

На уход из жизни знаменитого путешественника откликнулись крупнейшие газеты Западной Европы и Австралии, в том числе «Сидней морнинг геральд», куда сообщение о его последних днях и кончине послала С. Богданова, английский журнал «Nature», редактируемый Т. Хаксли, немецкие географические журналы. Не промолчал и главный враг «белого папуаса» Отто Финш, «укравший» у него Берег Маклая. Он выступил с большой статьей, в которой, несмотря на некоторое лукавство, воздал должное покойному, а потому более неопасному сопернику. «Печальная весть о безвременной кончине в С.-Петербурге известного путешественника и исследователя Николаса фон Миклухо-Маклая, — говорилось в статье, -вызвала живой отклик в широких кругах и была с огромной скорбью воспринята наукой. <…> В Южном полушарии, в Австралии, он, похоже, нашел свою вторую родину. <…> Энергичность сочеталась у него с личным бесстрашием. <…> Как великий филантроп и гуманист, он всегда выступал в защиту прав туземцев. <…> Миклухо-Маклай выступает перед нами как истинный деятель науки, а потому она, несмотря на незавершенность его научных трудов, имеет все основания с благодарностью сохранить о нем вечную память»[985].

Впрочем, Финш — в отличие от других авторов некрологов — не последовал латинской максиме «De mortuis aut bene aut nihil» («О мертвых или хорошо, или ничего»). Он — к сожалению, справедливо — отметил разбросанность в деятельности покойного, его склонность начинать новые работы, не кончив старые, то, что в последние годы жизни в Австралии путешественник вместо подготовки к печати дневников и материалов основных экспедиций предпочел вновь заняться сравнительной анатомией. Немецкий ученый и путешественник, поставивший свой талант и организаторские способности на службу германскому колониализму, в заключение выразил надежду на скорую публикацию двух томов трудов Миклухо-Маклая, о чем сообщали, ссылаясь на петербургские источники, многие газеты.

Проникнутое неподдельным горем и сочувствием послание пришло из Парижа от Наталии Герцен. Что касается Александра Мещерского, ставшего бессарабским помещиком, то, занятый судебной тяжбой, он не смог приехать на похороны и ограничился телеграммой.

Николая Николаевича похоронили рядом с отцом, инженер-капитаном Миклухой, и сестрой Ольгой в одной ограде. У Михаила, который взял на себя печальные хлопоты, не было денег на организацию похорон. «Глупые гроши» преследовали путешественника и после смерти. Даже на эти скромные похороны пришлось занять деньги у Поссе и Суфщинского. Маргерит заказала черную мраморную плиту, на которой, кроме имени и фамилии покойного и отрывка из Библии, должна была быть выгравирована аббревиатура N.B.D.C.S.U. Да, только смерть разлучила ее с супругом.

На заседании Географического общества, состоявшемся 6 (18) апреля, П.П. Семенов произнес краткое слово об ушедшем из жизни сочлене; память о нем была почтена вставанием. Кроме того, в отчет РГО за 1888 год был включен суховатый некролог, написанный секретарем общества А.В. Григорьевым[986]. Как разительно отличалось это от пышных траурных церемоний, организованных в том же году в связи со смертью Н.М. Пржевальского, скончавшегося от холеры во время очередной экспедиции! Такое различие не случайно: Пржевальский помимо научных изысканий занимался территориальным приращением империи и разведкой сопредельных с ней центральноазиатских областей, а Миклухо-Маклай лишь выдвинул авантюрный колонизационный проект, отвергнутый российскими властями. В РГО решили: по Сеньке и шапка.

Руководители РГО ожидали, что родственники Миклухо-Маклая передадут в общество пусть не вполне готовые к печати дневники его экспедиций, подготовка которых велась на средства, «высочайше» пожалованные Александром III. Но тут произошла неожиданная заминка.

В квартире на Галерной улице разгорелись драматические события. Обезумевшая от горя и отчаяния Маргерит лихорадочно рылась в бумагах Нильса и никого не допускала в его кабинет. «Поссе и Суфщинский пришли с Владимиром и Миком (Михаилом. — Д. Т.) посмотреть бумаги, касавшиеся первого тома книги моего любимого, — записала она в дневнике 7 апреля. — Я испытала ужасную боль, разбирая эти бумаги, чтобы выдать их им. <…> Они хотели, чтобы я отдала им дневники, но я ни за что не дам; он велел мне сжечь их, и я это сделаю»[987]. С трудом братья путешественника уговорили отдать переписанные набело, хотя и с некоторыми пропусками, дневники путешествий на Новую Гвинею, и эта рукопись была отвезена в РГО. Но Маргерит и слышать не хотела о том, чтобы передать для обработки «чужим людям» черновики, записные книжки, полевые дневники, а также сотни писем, заботливо сохраняемых Миклухо-Маклаем. Вот что писала она 12 дней спустя: «Не могу выразить, как глубоко огорчает меня одна лишь мысль о возможности того, что кто-нибудь дотронется до бумаг моего любимого. О, это слишком жестоко, слишком мучительно и ужасно. <…> Весь день я жгла письма и бумаги, пока моя голова не раскололась. <…> Никто не увидит дневников моего любимого мужа или частные письма; все, что по-русски, я сожгу, а все, что по-английски, сохраню»[988].

Маргерит занималась этим малопочтенным делом не один день, так как она просматривала бумаги, прежде чем бросить их в огонь. Наконец Михаил и Владимир уговорили ее прекратить это «аутодафе». В огне погибли материалы невосполнимой научной ценности. К счастью, большая часть тех рукописей, которые находились в квартире путешественника, была сохранена[989].

Через несколько дней после смерти Миклухо-Маклая одна из газет сообщила, что его вдова «по-видимому, не уедет на свою родину», так как хочет воспитать сыновей «русскими и для России»[990]. Но молодая женщина, потеряв мужа, не могла долго оставаться в России. Получив телеграммы из Сиднея от родных, приглашавших ее вернуться в отчий дом, она решила возвратиться в Австралию. Но где взять деньги на это дальнее, требующее больших затрат путешествие? На сей раз ей улыбнулась удача.

30 апреля Маргерит приехала по приглашению императрицы в Гатчину. Вопреки придворному этикету Мария Федоровна приняла ее во внутренних покоях и долго беседовала с ней наедине. От своего имени и от имени царя она прежде всего выразила Маргерит глубокое соболезнование, расспросила о сыновьях и условиях жизни в Петербурге, а затем поинтересовалась, что она собирается делать в будущем. Гостья ответила, что хотела бы возвратиться к родителям в Сидней, но у нее нет на это денег. Судя по записям в дневнике, императрица сказала примерно следующее: «Не тревожьтесь, мы оплатим ваш проезд в Австралию и в дальнейшем не оставим на произвол судьбы вдову и детей русского путешественника. Этим займется князь Оболенский»[991]. И действительно, Оболенский вскоре сообщил Маргерит, что она может получить в банке деньги, достаточные для комфортного путешествия на пятый континент, и, более того, Александр III повелел назначить ей пожизненную пенсию — пять тысяч рублей, или 350 фунтов в год, которые будет выплачивать русский консул в Сиднее. Эту пенсию Маргерит исправно получала до 1917 года, когда Австралия отказалась признать молодую Советскую республику и русский консул покинул Сидней.

Лето 1888 года, с 18 мая по 26 августа, Маргерит с сыновьями и «няней» Марией провела в Малине[992]. Здесь она познакомилась с матерью Николая, которая «нежно и с любовью» приняла его вдову. «У нее такое же лицо, как у моего любимого, — записала Маргерит в день приезда, — она так похожа на него, так похожа, что я не могу смотреть на нее, не думая о нем»[993]. Екатерина Семеновна прихварывала и ездила лечиться к докторам в Киев, но по-прежнему искусно управляла разросшейся семьей, все члены которой приехали летом отдохнуть в Малин. Только тут Маргерит впервые увидела Александра Мещерского, который прибыл 17 августа в Малин, чтобы навестить семью своего старого друга и познакомиться с его вдовой.

Бегло ознакомившись с достопримечательностями Киева и Москвы, Маргерит и ее спутники 31 августа прибыли в Петербург. Началась подготовка к длительному путешествию. Теперь главной заботой вдовы Миклухо-Маклая было добиться скорейшего издания его трудов. Как она утверждала впоследствии, П.П. Семенов обещал ей, что первый том дневников выйдет в свет «следующей весной» и будут приняты надлежащие меры для подготовки к печати других трудов. Сфотографировавшись с сыновьями на память в Петербурге, она отправилась на готовый к отплытию пароход «Траве».

23 сентября (5 октября) Маргерит простилась с Михаилом — и с Россией — в Кронштадте. Через две недели путешественники прибыли в Лондон, где их любезно встретили старшая сестра Маргерит, вышедшая замуж за брата ее первого мужа, и его родственники. Мария по-прежнему отлично справлялась со своими обязанностями, но Маргерит решила, что она будет «чужой» в Австралии. Поэтому друзья помогли ей нанять бонну-англичанку. Марию пришлось отправить обратно в Россию[994].

В конце декабря 1888 года леди Маклай, как ее стали называть в Англии и Австралии, с сыновьями и новой бонной отплыла из Портсмута в Сидней на пароходе «Аркадия». Незадолго до этого в журнале «Наблюдатель» появилось стихотворение известного журналиста, поэта и бытописателя Москвы Владимира Гиляровского «Памяти Н.Н. Миклухо-Маклая»[995]:

Он в душной больнице один умирал,

Жестоко пред смертью страдая.

Но в грёзах порою пред ним возставал

Далекого моря рокочущий вал

И берег цветущий Маклая.

Он видел: в широкой, туманной дали

Полоска блестит золотая —

То берег неведомый новой земли…

Он видел: летят по волнам корабли

На берег цветущий Маклая.

И рвался он жаждавшей воли душой

Из нашего бедного края,

Из этой столицы туманной, сырой,

На южное море, под свод голубой,

На берег цветущий Маклая.

В приюте усопших, меж разных могил,

С крестом есть могилка простая.

Там, в снежных сугробах, навеки почил,

Кто новую землю на юге открыл

И берег цветущий Маклая.