КРОНШТАДТСКИЙ МЯТЕЖ

КРОНШТАДТСКИЙ МЯТЕЖ

Так уж случилось, что Петр руководил союзом в Петрограде, а затем в масштабах всей России в условиях исключительных. В Питере пережил Кронштадтский мятеж, в Москве вкусил все прелести оборотной стороны нэпа. Плакал над гробом Ленина и дал клятву от имени ЦК РКСМ быть верным его заветам. И отражал натиск троцкистов на комсомол…

Закончился пятый губернский съезд 19 февраля. А через четыре дня началась грозная полоса в жизни красного Питера. Ленин на X съезде РКП (б) четко объяснил причины «волынки» и Кронштадтского мятежа, этого взрыва мелкобуржуазной стихии, более страшной, чем Деникин, Колчак и Юденич, вместе взятые. «Истощение от нужды и бедствий, — писал Владимир Ильич, — связанных с семилетней войной и разорением, и переутомление от почти сверхчеловеческого напряжения сил, которое проявлено было рабочим классом России за последние три с половиной года, настолько обострились в настоящее время, что требуют экстренных мер от Советской власти».[17]

И съезд предложил «выработать ряд мер по улучшению положения рабочих и облегчению их бедствий во что бы то ни стало». И «по улучшению положения нуждающихся крестьян».

Действительно, беды свалились страшные. Транспорт в развале, из-за этого нет хлеба и топлива. Все разуты и раздеты. В деревнях открытое недовольство продразверсткой времен военного коммунизма.

Питерцы голодали четвертый год. И кой у кого из них надломилась стойкость. А многие новые рабочие, которые прибыли из деревень на смену стойким, кадровым пролетариям, развеянным гражданской войной по всей стране, не столько работали, сколько кричали: «Даешь хлеба, даешь ситца и обуви, даешь топлива!» И всякое контрреволюционное охвостье разжигало страсти и пыталось вдолбить отсталым элементам бредовые мысли: «Даешь Советы без коммунистов!»

На заводах красного Питера, славных своими революционными традициями, 24 февраля начались забастовки. И вспыхнул мятеж в Кронштадте под лозунгом: «Власть Советам, но не партиям!»

В крепости тоже изменился личный состав моряков. Новые наборы на флот шли больше из деревень. И парни в матросских тельняшках, не нюхавшие пороха революции и гражданской войны, все эти «жоржики», «иван-флотцы» и «клешники», оказались подходящим сырым материалом для белогвардейских генералов и их прислужников из лагеря меньшевиков и эсеров. И это была внушительная сила: в крепости находились все суда Балтийского флота, в гарнизоне — 18 тысяч солдат и матросов, более ста пулеметов и двести орудий.

Да и у вчерашнего комиссара Петра Смородина была кое-где слишком слабая опора в молодежной организации, особенно в первые дни «волынки» и мятежа. Сырые деревенские пареньки на заводах не всегда вызывали доверие, потому что первыми бросали работу, лезли на митинги и бузили. Но как только «волынка» стала переходить на политические рельсы да грохнули орудия в крепости, молодежь поняла, что крикливые разговоры о хлебе переросли в мятеж контрреволюции, и взялась за оружие, чтоб защитить Советскую власть.

Петр почти месяц жил как на вулкане.

При первых же сигналах о «волынке» на Васильевском острове губком комсомола по указанию губкома партии создал революционную тройку: Смородин, Тужилкин, Файвилович. Она обосновалась в гостинице «Астория»; пулеметы у входа, охрана на казарменном положении: пароль, пропуск, отзыв, как в 49-м полку.

За три часа созданы были тройки во всех районах, и от них пошли донесения: «Балтийский завод 26 февраля, 2 часа дня. Утром все пришли на завод и частью приступили к работе, но потом работу бросили и в настоящее время спокойно расходятся по домам». Потом пошли другие донесения: отмечено скопление народа у фабрики «Лаферм»; тема разговоров обычная: свободная торговля, проезд по железной дороге. На Гвоздильном заводе к работе не приступили, целиком присоединились к бастующему Балтийскому заводу; на митинге такие речи: «Я был недавно в деревне, имение помещика забрали под коммуну. Мужики гонят картофель на спирт, его отправляют в Москву. А кто пьет — не знаем». Толпа орала в голос: «Долой коммуну!» Попросил слова комсомолец: «Раз коммуну долой, то и Советскую власть побоку?» — «Долой Советскую власть!» — гаркнули в толпе крикуны.

Стали поступать и другие тревожные известия: активиста Петра Ефимова на Трубочном заводе забросали гайками, потом привязали к стулу. На Косой линии комсомольцы узнали, что там меньшевики подбили людей на демонстрацию. Райком партии немедленно выставил заслоном полуроту курсантов поперек Большого проспекта, у пожарной части. Но применить оружие не разрешил.

Все чаще и чаще поступали донесения о меньшевиках и эсерах. Они выползли из подполья: печатали и расклеивали листовки, снимали людей с работы, устраивали охоту за комсомольскими разведчиками в городе.

Губком подписал воззвание к рабочей молодежи: разведку усилить, срывать митинги, не давать клеить враждебные листовки, из цехов не выходить, показывать образцовую работу на производстве.

С первыми же выстрелами мятежников все комсомольцы потребовали послать их в бой. Всеволод Сорокин рассказывал о такой типичной сценке. Явились к Петру Смородину рабочие ребята из Московского района, заявили: «Даешь на фронт!» «Скупой на разговоры Петр Смородин тем более был скуп на объяснения в эти тревожные дни. В результате они получили короткое, но вразумительное поучение — немедленно отправиться в расположение своей районной ревтройки и подчиниться ее решению. Тогда один из парней пошел на «ужасную» угрозу в адрес губкомовцев: «Загнулись, черти! Мы на конференции такую бузу устроим! Ты у нас сделаешь доклад!..»

Петроград был объявлен на осадном положении. Ревтройка губкома комсомола повернулась и против «волынщиков», и против мятежников. На заводы были посланы все лучшие агитаторы, которые здорово поддевали тех, кто выступал против диктатуры пролетариата. Комсомольцы стали показывать образец труда, формируя из добровольцев бригады, которые можно назвать прототипом ударных бригад.

Отряды ЧОНа окрепли и по донесениям разведчиков и патрулей изымали подозрительных лиц и явных врагов. Так поймали одного типа, который читал в толпе «Известия» мятежников. Однажды прибежали ребята в губком: в Вознесенской церкви поп произносил погромную речь.

— Что делать? — спросили у Смородина.

— Как что делать? Изъять его из обращения!..

Губком сумел образцово мобилизовать молодые силы революции. И активисты в районах ощущали себя в обстановке передовой линии фронта, работали по-военному, не считаясь со временем. К тому же Смородин создал в помощь Коммунистическому батальону боевой комсомольский отряд, в который входили только те, кто уже закалился на гражданской войне. Всего потребовалось четыре часа, чтобы отряд оказался на казарменном положении и по указанию губкома партии приступил к охране Смольного.

Но центральная ревтройка стала получать тревожные сигналы об утечке информации. Стоило передать приказ по телефону, как о нем тотчас же узнавали враждебные элементы.

Снова пригодился личный опыт Смородина — подпольщика и комиссара. Он дал приказ пользоваться при передаче донесений шифром. Недолго ломали голову, взяли за основу фразу «читают «Юный пролетарий». Ссылка на номер журнала определяла обстановку: «Все спокойно» («Читают «Юный пролетарий» № 1), «Улучшается» (№ 2), «Ухудшается» (№ 3), «Скверно» (№ 4), «Плохо» (№ 5), «Очень плохо» (№ 6), «Бастуют» (№ 7). Шифр был установлен и для разговоров, и для письменных сводок. Для него взяли название четырех газет, одного журнала, семи дней недели и одиннадцати месяцев (кроме декабря). И было категорически подчеркнуто, что шифры известны только Смородину, Файвиловичу, Тужилкину и председателям революционных троек в районах. Утечка информации прекратилась.

На заводах наметился перелом.

Но во всем этом деле явно не хватало еще одного толчка — зубастой листовки, чтоб сбить с вредной позиции сторонников заварухи и сплотить всю молодежь вокруг партии и комсомола. Ведь были листовки против царя и капиталистов, почему не прибегнуть к этому средству против контрреволюционной сволочи?

Петр решил так и взялся за листовку. Но он никогда не был один: все люди и люди. Да и недолюбливал он писанину, — проще было командовать полком или идти в штыковой бой. Он вспомнил про Дорохова — организатора молодежи в Спасском районе. И поручил ему набросать текст листовки.

Дорохов описал эту сцену в книге «Годы, которых не забыть»: «С постановлением тройки спускаюсь в редакцию. Там сидит на диване, беседуя с Мазниным, Саша Безыменский. Он прикатил вчера из Москвы с отрядом московских комсомольцев, выделенных в помощь Питеру, и первым делом заявился, конечно, в «Юный пролетарий».

— Ну что будем делать?

— Да вот надо выпускать воззвание. Бери карандаш. Стараемся втроем, но выходит бледновато. Обычные

митинговые фразы как-то не звучат, да они и использованы уже в экстренном выпуске «Смены». Надо придумать что-нибудь необычное, яркое, чтобы сразу врезалось в сознание того, кто еще колеблется.

Безыменский задумчиво покусывает мундштук.

— А что, если стихи?

— Какие еще стихи?

— Да видишь ли, я тут в поезде набросал стишата. Призыв к молодежи. Что, если вклеить их в воззвание?

— Что-то мне не помнится, чтобы серьезные документы выпускали в рифмованных строчках. А впрочем… Давай-ка твое произведение.

Подымаюсь к Смородину. После долгих споров принимается решение выпустить листовку — наполовину текст, наполовину стихи.

Втроем мы снова садимся за работу. Смородин подписывает необычное произведение к печати. Но в эти тревожные дни, чтобы выпустить его в свет, нужна еще виза губкома партии. Приводится мчаться в Смольный. Там идет заседание. Объясняю секретарю в приемной, что дело не терпит отлагательства. Он скрывается в кабинете, оттуда доносятся голоса, и затем появляется с Улыбкой:

— Ну идите с вашей молодежью.

Вхожу. В табачном дыму, затянувшем комнату, от волнения плохо различаю лица. Слышу голос Зорина:

— А, красная молодежь! Ну что ж, читайте ваше воззвание.

А у меня стихи. Но отступать уже поздно. Мысленно проклиная Безыменского с его нелепой затеей, объясняю положение.

— Что же с вами делать! Стихи так стихи. Валяйте декламируйте. Послушаем.

В жизни я не предполагал, что мне когда-нибудь придется выступать с декламацией стихов перед такой аудиторией. Сразу пересыхает горло. Голос никак не хочет слушаться. Ну и втравил меня Саша!

Неужли молодежь, чьи пламенные души

Горели, как костры, в их огненной груди,

Хотя б на миг один ту мысль в себе задушит,

Что юность и в труде и в битве — впереди?

Серьезные лица слушателей помогают совладать с волнением. Слова начинают звучать увереннее и тверже:

Да! Юность впереди! Но в битве за Советы,

За подлинную власть мозолистой руки,

А не за тех врагов, чьи слуги и клевреты

Мечтают умертвить заводы и станки.

На лицах слушающих вижу одобрение и уже совсем смело продолжаю:

Неужли смутный день из сердца сразу вытер

Тот пыл, с которым мы три года гордо шли?

Иль рабства мы хотим? Иль Питер уж не Питер?

Иль нас меньшевики не к гибели вели?

Остается последнее четверостишие. В нем-то я уверен. Оно дойдет:

Дадим врагу отпор, товарищи и братья!

Без яростной борьбы к победе не придешь.

Изменникам — позор! Предателям — проклятье!

Рабочие — к станкам! На помощь, молодежь!

— Отлично! Возражений и замечаний нет? Ну скорей выпускайте ваше воззвание…»

К вечеру листовка была расклеена на всех городских тумбах, раскидана по улицам, в цехах. Первые политические комсомольские стихи метко ударили в цель. Еще одна большая группа молодежи одумалась и прекратила «волынку».

А остальные начали работать, когда делегаты X съезда РКП (б) и отряды Красной Армии, сделав нечеловеческий бросок по весеннему льду Финского залива, штурмом взяли мятежную крепость. Сам Смородин каждый день рвался к бойцам, в передовые цепи, но его не пустили: он был нужен в штабе обороны Петрограда…