КРОНШТАДТСКИЙ ПРОТИВ ТОЛСТОГО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КРОНШТАДТСКИЙ ПРОТИВ ТОЛСТОГО

Священник Филипп Ильяшенко пишет, что поводом к «публичному знакомству» отца Иоанна и Толстого «послужило широко известное “Определение” Святейшего Синода». Это не совсем верно. Если бы это было так, то начало борьбы Иоанна Кронштадтского против Льва Толстого носило бы совсем уж сомнительный характер. Это было бы выступление кронштадтского протоиерея против Толстого уже после того, как о его отпадении от Церкви официально объявил Синод. На самом деле первое публичное выступление отца Иоанна против Толстого состоялось еще в 1896 году, когда в газете «Пастырский собеседник» (№ 49, от 7 декабря) появилось «Слово» И.И.Сергиева «О слепоте духовной».

В 1898 году в Москве была издана брошюра за именем Иоанна Кронштадтского «Несколько слов в обличение лжеучения графа Льва Толстого». А в 1903 году (на обложке стоял 1902 год) книга вышла уже вторым изданием.

Таким образом, Иоанн Кронштадтский выступил обличителем Толстого задолго до вынесения синодального «Определения», когда в самом Синоде еще только возникали первые мнения о необходимости отлучения писателя. В своих же устных проповедях он стал выступать против Толстого еще раньше – по-видимому, в начале 90-х годов. Это следует из дневника А.В.Жиркевича 1891 года. Поэтому, скорее всего, именно 1891 год надо считать началом «публичного знакомства» отца Иоанна Кронштадтского и Толстого.

Но здесь мы должны сделать паузу. То, что говорил и писал Иоанн Кроштадтский о Толстом, на первый взгляд, не может подлежать серьезному анализу. Не без причины биографы отца Иоанна стараются избегать цитировать наиболее горячие места из этих выступлений. Это не полемика, а брань, недостойная не только священника, но и просто христианина.

Конечно, многое объясняется личными особенностями отца Иоанна. Он был неважным полемистом. Он не знал или не желал знать о главном принципе любой полемики: прежде чем спорить, нужно попытаться встать на точку зрения оппонента, понять его внутреннюю логику. В случае с отцом Иоанном этого быть не могло. Он не мог даже временно принять точку зрения, что Христос – не Бог, что Мария – не непорочная Дева, что Воскресения не было, что Искупление – вымысел. Наконец, человек, посвятивший всю свою жизнь Церкви и растворивший свою личность в торжестве литургии, не мог даже на секунду допустить, что Толстой может быть прав, отрицая таинство причастия.

Но и это не может оправдать невероятный накал личной ненависти отца Иоанна к Толстому. Исходящая от самого выдающегося белого священника не только своего времени, но и всей истории православной Церкви, эта ненависть невольно дискредитирует и Церковь также. Не случайно высказывания отца Иоанна против Толстого (а это более двадцати печатных проповедей и несколько брошюр, выходивших многими переизданиями и при жизни Кронштадтского, и после его смерти) не принимались и не принимаются наиболее просвещенной частью русского духовенства. С ними категорически не согласен, например, протодьякон Андрей Кураев.

Но зададим себе вопрос: а можно ли вообще считать эти выступления полемикой? И можно ли считать это проповедями в чистом виде? Тем более – статьями?

Уже в первом публичном 1896 года выступлении отца Иоанна против Толстого, вошедшем в его сборник «Против графа Л.Н.Толстого, других еретиков и сектантов нашего времени» (СПб., 1902) под названием «О слепоте духовной яснополянского слепца», заметно, что это не полемика и даже не проповедь, а какое-то страстное личное высказывание одного человека о другом – при, если можно так выразиться, третейском посредничестве Господа Бога. Отец Иоанн не спорит с Толстым и не объясняет «малым сим» его неправоту. И даже не осуждает его в строгом смысле. Кронштадтский перед лицом Бога, как Судьи неба и земли, бросает Толстому обвинение в желании отвратить людей от Бога, от вечного спасения и ввергнуть их в «геенну огненную» на вечные муки. Это столь страшное обвинение, что оно, по мнению отца Иоанна, исключает возможность полемики, как немыслима она с преступником, который совратил и растлил пятилетнего ребенка. Но можно задуматься над тем, каким образом возникло это «нравственное чудовище» (одно из определений Толстого Кронштадтским).

«На святой Руси родился, вырос и стал мудрецом и писателем один граф, по фамилии всем известный, новый книжник и фарисей, – начинает «проповедь» отец Иоанн, – возгордился он своим умом и ученостью – ибо знает много, но не знает существенного, самого необходимого, возгордился своим умением писать о светских делах и суетах и задумал испытать себя в писательстве о Божеских делах, в которых ничего не видит и не понимает, как сущий слепец, и написал столько нелепого и безумного, что раньше его никому и в голову не приходила такая нелепость… Держи бы он эту нелепицу про себя и не омрачай, не морочь ею других, так нет – надо было всему свету показать свой выживший ум или свое безумство и свою гордыню».

Если не замечать корявый слог – неизбежное следствие прямого переноса устного слова в печатное, то надо признать, что основной тезис обвинения от отца Иоанна разделяли и разделяют все противники позднего Толстого. Это «гордыня» и «соблазн малых сих».

Но дальше «полемика» отца Иоанна выходит на неожиданный уровень: «Утаил, совершенно утаил Господь Свою Божественную премудрость от этого безумца, гордого и предерзкого человека, как недостойного знать ее и воспользоваться ею для своего спасения, – и оставляет его в глубочайшей тьме среди дневного света, среди светлейшего сияния истины Божией в Церкви святой. Граф в своей Ясной Поляне окружен непроницаемой тьмой. Да будет ему Судья праведный Господь. Бог поругаем не бывает… и этот еретик новый до дна выпьет сам чашу яда, которую он приготовил себе и другим».

Самое поразительное, что эта картина повторяет начало «Исповеди» Толстого, где он как раз и пишет о том, как в зените своей жизни, имея все блага и преимущества богатого помещика и знаменитого писателя, вдруг очнулся в своей Ясной Поляне во тьме духовной, потеряв смысл жизни. Он сравнивает свое состояние с путником из восточной притчи, который среди белого дня оказался в глубоком колодце, держась за ветку, растущую из стены. Ветку подтачивают две мыши, белая и черная (день и ночь), а внизу – дракон с разинутой пастью (смерть). Толстой задается тем же вопросом, который, уже в качестве утверждения, звучит в «проповеди» Иоанна Кронштадтского: почему Бог утаил от него духовный свет? И что же Толстой делает в первую очередь? Идет в церковь!

И только не найдя в Церкви света истины, он начинает искать ее своим разумом, предполагая и даже твердо веруя, что недаром наделил Бог его этим разумом. Пусть он – выпавший из гнезда птенец, но где-то же есть породившая его мать… И это – Сам Бог.

«О, если бы этот слепец яснополянский прозрел! – восклицает дальше Иоанн Кронштадтский. – Но для этого нужна простота веры, подобная вере иерихонского слепца. А допустит ли гордость графа до этой святой простоты?»

Но ведь и этим вопросом задавался Толстой в «Исповеди»: как ему быть, если нет в нем наивной веры простых мужиков, которой он даже «завидовал»?

Мы не знаем, читал ли Иоанн Кронштадтский «Исповедь» Толстого, как не знаем, читал ли он «Войну и мир» и «Анну Каренину». Все его признания художественного таланта Толстого были в общем-то весьма ритуальными и формальными, как, увы, ритуальны и формальны почти все подобные реверансы церковных оппонентов Толстого, которые не преминут поклониться его художественному гению, прежде чем начать обличение. Получается довольно странная картина: Господь наградил человека невероятным художественным гением, но скрыл от него духовный свет, сделал его «слепцом», который при этом поразительным образом видит насквозь людей, постигает их мысли и чувства, выражая это в выдающихся художественных творениях. Как это может быть?!

«И то правда, что Толстой – колосс, – пишет Иоанн Кронштадтский в одной из статей против «колосса», – но в своей сфере, в области литературы романтической и драматической, а в области религиозной он настоящий пигмей, ничего не смыслящий». На основании этих слов вряд ли можно согласиться с Филиппом Ильяшенко, что «отец Иоанн чтил Толстого как большого писателя». Конечно, не чтил, а всего лишь признавал, что где-то там, в области какой-то «романтической» литературы у Толстого есть какие-то особые заслуги, но всё это сущая ерунда для сферы религиозной. Весьма чувствительный к духовной трагедии Толстого, Иоанн Кронштадтский, по-видимому, был совершенно равнодушен к его художественным исканиям. Да это и неудивительно. Отец Иоанн почти не читал художественной литературы, имел самые приблизительные о ней представления и мог, например, всерьез пообещать Константину Фофанову, который лично ему понравился, славу Пушкина.

Иоанна Кронштадтского мало волнует, что Толстой – большой писатель. Но что его действительно сильно задевает, так то, что Толстой – граф! Почти во всех выступлениях отца Иоанна против Толстого звучит этот акцент: граф! граф!

В глазах отца Иоанна Толстой – самый дерзкий из среды «образованных» людей, которые смеются над невежеством простого народа, находящего в Церкви не только утешение, но и образование, и просвещение.

Отца Иоанна всерьез волнует то, что религиозное просвещение в России объективно отстает от просвещения светского, проигрывает ему, несмотря на все старания Церкви. «Ныне, с развитием светской письменности или литературы и крайнего умножения книг по разным житейским, мирским предметам и периодических или ежедневных журналов и летучих листков, слово Божие отошло на задний план и читается и слушается почти только в церквах да разве в некоторых благочестивых домах, несмотря на то что слово Божие печатается в сотнях тысяч экземпляров по самой дешевой цене…» – возмущается он.

Но ведь это возмущало и Толстого! Толстой также считал, что современное просвещение развивается уродливо: уделяется слишком большое внимание «специальным» предметам, но не затрагивается главное – вопросы о Боге и о вере.

В сущности, они были единомышленниками во многом. Толстой тоже не придавал большого значения художественной литературе и даже стыдился того, что написал «Войну и мир» и «Анну Каренину». Он смеялся над гордостью ученых, которые всю свою жизнь занимаются проблемой размножения инфузорий и папоротников, приходя к выводу, что они размножаются так же, как и люди. Он был категорическим антидарвинистом. Он тоже считал, что «единое есть на потребу», и это «единое» – Дух Божий.

Надежда Киценко в своей книге точно указывает на тот факт, что отец Иоанн в дневнике 1867 года «предвосхитил “Крейцерову сонату” Толстого, обвинив музыку, которая возбуждает мирские мысли и страсти, вместо того чтобы умиротворять, очищать и укреплять душу в благодати Божией». Она же обращает внимание на неожиданные параллели между высказываниями отца Иоанна о семье с произведениями Толстого «Семейное счастье» и «Анна Каренина» и совершенно справедливо замечает: «Некоторые выдержки из дневника отца Иоанна словно взяты со страниц “Что такое искусство?” и “Крейцеровой сонаты”; взгляды позднего Толстого почти совпадают с пастырскими».

И даже социальный комплекс отца Иоанна имел своим зеркальным отражением социальный комплекс Толстого. Все язвительные стрелы священника в сторону «графа» летели хотя и в цель, но самым безжалостным и бессмысленным образом, потому что этот вопрос не в меньшей степени терзал и Льва Николаевича. Сам того не понимая, Кронштадтский добивал и без того раненного этой проблемой человека. «Именующие себя писателями, учеными, передовыми людьми, даже некоторые из бояр во главе с боярином Львом Толстым, праведно отлученным от Церкви, – по слову Апостола – анафема да будет». Вот уж в чем нельзя было упрекнуть Толстого, так это в том, что он во главе «бояр»!

«Новый Юлиан», «новый Арий», «Лев рыкающий», «распинатель Христа», «богоотступник», «барская спесь», «злонамеренный лжец», «дьявольская злоба», «кумир гнилой», «змий лукавый», «льстивая лиса», «смеется над званием православного крестьянина, в насмешку копируя его». Просто – «свинья»…

Непостижимо, но все эти слова произнесены и даже напечатаны священником, который на протяжении всей жизни, по сути, не осудил ни одного человека, который отказался в суде свидетельствовать против своего прямого гонителя. Как это могло случиться? Что это было? Какое-то умопомрачение? Безумие?

Ценой их спора была ЦЕРКОВЬ. И это была такая «цена вопроса», когда Кронштадтский понимал: или он, или Толстой! Если возможен Толстой, то невозможен Кронштадтский. Если прав Кронштадтский (всей своей жизнью, отданной Церкви), Толстой – невозможен. Бог не должен терпеть его на земле. А если Бог терпит его на земле, значит, что-то нарушилось в общении неба и земли. Обратим внимание, как часто в «проповеди» Кронштадтского против Толстого вдруг врываются слова молитвы, обращенной то к святым угодникам, то к самому Христу с отчаянной просьбой, чтобы с неба прозвучал какой-то ответ Толстому:

«Святителю отче Николае, приди от высоты небесной и явлением твоим страшным обличи сего безумца, дерзающего не в сердце только своем, а явно и громко проповедовать, якобы Христос не есть Бог. Приди к нам с высоты небесной и обличи нынешних отступников – нас они слушать не хотят, да и самого Евангелия и Церкви Христовой, – они поставили сами себя выше самого Христа и Церкви».

Невозможно представить, но это опубликовано в 1902 году, когда Толстой смертельно болен, и за его состоянием, затаив дыхание, следит вся образованная Россия. Когда митрополит Антоний (Вадковский) пишет исполненное смирения письмо к Софье Андреевне в надежде, что она, земная женщина, сможет уговорить мужа примириться с Церковью.

Но для Иоанна Кронштадтского было невозможно никакое примирение Церкви с Толстым, как и Толстого с Церковью.

Спустя три года он снова обращается к небесам: «О, Христе Боже, доколе Лев Толстой будет ругаться над Тобою и Церковью Твоею? Доколе будет соблазнять Россию и Европу? Опять он пишет хулы на Церковь и служителей ее, опять клевещет на нас по всему миру! – Покажи, наконец, Владыко, всему миру адскую злобу его! Буди! Им увлечено в прелесть и пагубу пол-света!.. О, предтеча антихриста!»

А это было напечатано, когда уже сам отец Иоанн смертельно заболел (по некоторым свидетельствам – после тяжких увечий, нанесенных ему неизвестными фанатиками, заманившими его на квартиру в Петербурге и отбившими ему внутренние органы, порезавшими ему ножом область паха). Он не мог служить в церкви, таял на глазах. И с ним случилось то же чудо, что и с Толстым в 1901–1902 годах, – он выздоровел. Но не оправился до самой смерти…

В противостоянии Иоанна Кронштадтского и Толстого не было спора. Это была не богословская полемика, но вынесение вопроса на суд Божий. Вряд ли отца Иоанна устраивала и тональность «Определения», опубликованного Синодом.

В этом плане очень важным документом является дневник духовной дочери Иоанна Кронштадтского Екатерины Духониной. Он доказывает, что у отца Иоанна не было ни малейших сомнений в том, что Лев Толстой никогда не раскается и не вернется в лоно Церкви. Об этом он постоянно говорил в беседах с наиболее духовно близкими людьми: «… какая страшная ересь – толстовщина, сколько она уже принесла непоправимого вреда, и что всего грустнее – он сам так обольщен поклонением своих почитателей, что да, нет надежды на то, чтобы он когда-нибудь образумился и покаялся; Господь его не простит и не миновать ему вечных мук»; «… должно считать Толстого еретиком, за которого и молиться не следует, так как он всё равно никогда не образумится, и можно думать, что его постигнет страшная и лютая кончина, какой никогда еще никто не видал»; «… лучше не иметь никаких сношений с людьми, открыто заявляющими себя толстовцами»; «… заблуждения его таковы, что его можно сравнить с Иудой»; «… Толстому мало плюнуть в глаза»; «… в тяжелые времена мы живем! и всё это зло наделал Толстой!»

Наиболее громким публичным выступлением Кронштадтского против Толстого стал его «Ответ пастыря Церкви Льву Толстому на его “Обращение к духовенству”», опубликованный в № 12 «Миссионерского обозрения» за 1903 год, затем изданный отдельной брошюрой и многократно переиздававшийся, в том числе и в наше время. Именно эта специально написанная священником статья (а не проповедь) вызвала наиболее бурную реакцию в прессе и обществе. В архиве Иоанна Кронштадтского в Санкт-Петербурге хранятся сотни писем, которые он получал в связи с этой статьей.

И в них, как и в случае отлучения Толстого, Россия раскололась надвое. Одни проклинали отца Иоанна, даже смеялись над ним, называя его «пигмеем», который борется с «колоссом», другие проклинали Толстого и благодарили кронштадтского пастыря. «Если представители “низов общества” в целом едины – они просят помолиться, спасти русский народ (матери – своих детей) от пагубных последствий увлечения сочинениями или учением Л.Н.Толстого, – то просвещенные адресаты, в том числе из духовного сословия, занимают другую позицию», – пишет Филипп Ильяшенко.

В истории написания и публикации «Ответа… Льву Толстому» была какая-то неясная интрига, в которой был замешан всё тот же вездесущий миссионер и тайный советник В.М.Скворцов. Дело в том, что отец Иоанн не был профессиональным духовным писателем. Почти все его книги, в том числе и самая знаменитая «Моя жизнь во Христе», представляют собой выдержки из его дневников и проповедей. Почему же в 1903 году батюшка решился выступить на не свойственном ему поприще журналистики? Весьма возможно, что эта идея была косвенно подсказана ему Скворцовым, который в мае 1903 года передал Кронштадтскому брошюру Толстого «Обращение к духовенству», изданную в Лондоне в начале ноября 1902 года и, конечно, запрещенную к распространению в России. Любопытно, что об этом рассказал сам же Скворцов в № 17 «Миссионерского обозрения» за 1903 год. Он пишет, что «в порыве “праведного гнева”, под впечатлением крайне дерзкого, вызывающего тона этого богохульного творения» отец Иоанн и решился написать статью.

В предисловии к публикации «Ответа…» Иоанн Кронштадтский также заявляет: «… странно было бы, если бы я, прочитав это сочинение, не захотел сказать своего слова в защиту веры христианской», то есть настаивает на собственной инициативе в написании статьи. Тем не менее роль Скворцова в этом вопросе не совсем ясна.

Невозможно подозревать отца Иоанна в том, что он выполнял чей-то заказ, тем более что к тому времени он уже неоднократно выступал против Толстого в печати своими проповедями. Смущает только непривычность жанра. В своем «Ответе…» отец Иоанн, по сути, в первый и в последний раз не только обличает Толстого, но и довольно подробно излагает его взгляды на Церковь, таким образом попадая в ту же ловушку, в которую попадали все публичные оппоненты Толстого.

Видимо, непривычность жанра тревожила и самого пастыря. 8 сентября 1903 года он пишет Скворцову: «Мне хочется знать от Вас: какое впечатление произвела моя отповедь на публику; черкните два-три слова; и как Вы сами ее находите?.. Ну уж лаятели!»

Мнение Скворцова было передано отцу Иоанну одним из сотрудников «Миссионерского обозрения» диаконом Иоанном Смоличем: «Василий Михайлович ответ Ваш считает золотым украшением журнала». Диакон пишет, что и «сельские священники весьма утешены этим ответом и благодарят Бога, пославшего сильного защитника нашего упования в лице Вас, дорогой Батюшка. Причем иереи добавляют, что только Вам и можно так сильно и прямо обличать Толстого, ибо враг человечества и через либеральные газеты боится огрызаться на Вас, тогда как если бы кто из рядовых писак попробовал так сильно обличать, то почитатели Толстого закидали бы грязью».

Это был очень важный момент, возможно, сознательно разыгранный Скворцовым и Синодом. В 1903 году отец Иоанн не только еще не был членом Святейшего Синода, но и вообще никак не отождествлялся с высшей церковной властью. И лишь во время революции 1905–1908 годов Иоанн Кронштадтский сделает громкий публичный выбор в пользу наиболее реакционного крыла русской власти, общества и духовенства. Это не значит, что в 1903 году он был либералом. Но в сознании и широкой публики, и особенно низового духовенства он представлялся фигурой исключительно независимой и самостоятельной. Не облеченный властью иерей, но Всенародный Батюшка, праведник и чудотворец. Именно такая фигура была необходима Синоду в ту пору, когда все средства воздействия на российское общество против Толстого были уже исчерпаны – и не оправдали себя.

В конечном итоге «Ответ…» отца Иоанна оказался вторым после «Определения» 1901 года словом Церкви (всей Церкви!) о Толстом. Но если «Определение» было написано, по крайней мере, умно, то этого никак нельзя сказать об «Ответе…».

Повторяем, он не был ни богословом, ни опытным полемистом, как Антоний Храповицкий или Антоний Вадковский. Он был «искренним священником». Только в этом заключалась его святость. Он был труженик и молитвенник, а не акула пера. Вольно или невольно втянутый в журнальную полемику с Толстым (Толстой, кстати, ни разу не сподобился ему ответить), отец Иоанн оказался в чужой среде обитания и стал задыхаться словами, которые лучше бы никогда не выходили ни из его уст, ни из-под его пера.

В конце концов он вынужден был отвечать на гневную реакцию просвещенного общества, которое увидело в статьях и брошюрах Иоанна Кронштадтского рупор церковного мракобесия. В 1905 году в издательстве «Миссионерского обозрения» вышла его книга «О душепагубном еретичестве графа Л.Н.Толстого», где отец Иоанн дал ответ своим оппонентам. И опять-таки лучше бы он этого не делал!

«…Ренаны, Бюхнеры, Шопенгауэры, Вольтеры – ничто в сравнении с нашим безбожным россиянином Толстым».

«…какой он Лев Николаевич? Он имени христианского не стоит».

«…он преднамеренный, злонамеренный лжец».

«…Вам (Толстому. – П.Б.), по Писанию, нужно бы повесить камень на шею и опустить с ним в глубину морскую, Вам не должно быть места на земле».

«…и Лев Толстой, как свинья (извините за слово), попирает всё это своими ногами, на глазах всех христиан».

«…он только и способен был писать “Войну и мир”, “Анну Каренину” и прочие подобные романы».

И наконец – крещендо: «Знай нашего Льва, вышедшего из логовища Ясной Поляны и крепко рыкающего не только на всю поляну (так! – П.Б.), но на весь мир. Крепкая пасть; могучие нервы. И это – на краю гроба-то! А за гробом что будет? Весь ад пробудится. Все фараоны встанут и Рафаилы проснутся; все Нероны, Калигулы, Деции, Домицианы, Юлианы – все гонители Христа и Христианства, и скажут: ай, русский Лев последних времен; ты и нас далеко превзошел: и из христиан вышел надменнейший и лукавейший гонитель воспитавшей тебя Матери Церкви. Присоединись же к нам навеки и пей чашу, которую ты себе приготовил, сгорай в огне неугасимом, уготованном отцу твоему, диаволу, которому ты усердно служил!»

Это была уже не полемика, не проповедь и не высказывание. Это было уже откровенное проклятие на веки веков.

Последними словами Иоанна Кронштадтского о Толстом можно считать его запись в предсмертном дневнике 1908 года, сделанную за три неполных месяца до собственной кончины.

«6 сентября. Господи, не допусти Льву Толстому, еретику, превзошедшему всех еретиков, достигнуть до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, Которую он похулил ужасно и хулит. Возьми его с земли – этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь. 9 вечера…»

Но куда больше поражает не эта запись, а та, что идет за ней: «Господи, крепко молит Тебя о исцелении своем тяжко больная Анна (Григорьева) чрез мое недостоинство. Исцели ее, Врачу душ и телес, и удиви на нас милость и славу Свою». Широк русский человек!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.