Крупным планом. Сергей ЗАЛЫГИН

Крупным планом. Сергей ЗАЛЫГИН

Первым был роман «Свобода выбора». Работая над ним, я обратил внимание, что главный герой, старый, ровесник автора, писатель Нелепин, пространно рассуждающий обо всем на свете (как опять-таки и автор), совершенно не задумывается о смерти. О близкой, чего уж там, смерти. «Я тоже не думаю о ней», – тотчас, с каким-то даже задором и вызовом, ответил Сергей Павлович, глядя на меня своими выцветшими, но в чем-то неуловимо детскими глазами.

Это был январь 96-го года, я только что после настойчивых просьб Залыгина пришел в «Новый мир» его замом, и через две недели он вручил мне рукопись своего нового – и последнего, как оказалось – романа. Потом уже силенок на большую вещь не хватало – маленькие повести писал, рассказы, статьи. Что, впрочем, для такого возраста почти подвиг: он ведь – подумать только! – был ровесником Камю. Лишь на месяц младше его… А Камю в моем представлении жил бог весть когда. И – что впечатляло еще больше – уже почти полвека как не жил.

Роман показался мне слабым: рыхл, многословен, местами пафосен, местами – опять употреблю это слово – по-детски наивен. Но мог ли сказать это 82-летнему старику, уже раз перенесшему инфаркт? (Второй ударит через пять месяцев.) Не мог… Стал искать пути спасения, набросал план полной переделки. Сергей Павлович внимательно изучил его своим единственным зрячим глазом, поблагодарил, похвалил – отдал, словом, должное и дрожащей сильнее обычного маленькой, покрытой старческой пигментацией рукой подвинул мне мои листки. Да, отдал должное, но это, сказал, будет уже не его вещь, а моя. Я принялся горячо возражать, он слушал со слегка приоткрытым ртом (и снова: как у ребенка), слушал с некоторым удивлением и, почудилось мне, растерянностью. Я смолк, уж точно с растерянностью, которую старался не выказать, забрал свой план и вышел из кабинета.

За обедом он подавленно молчал, а вечером, когда рабочий день закончился и мы устроили, не помню уж по какому случаю, маленькое застолье, притащился в нашу комнату (именно притащился: ноги едва держали сухонькое тельце), выпил с нами чайку и даже винца. Я расценил это как знак, что он не обижается на меня, по сути дела, отвергшего его детище. Но ведь последнее слово – печатать или не печатать – было все-таки за ним, главным редактором.

Залыгин не пожелал, однако, воспользоваться своим правом. Он хотел, чтобы последнее слово сказал я. На другой день он приехал в редакцию раньше обычного и сразу же возобновил разговор о романе. Не отдать ли его, спросил, в другой журнал? И опять смотрел на меня, моргая глазками, и опять дрожала рука, трогающая папку с рукописью. То тянулась к ней, то отдергивалась. То тянулась, то отдергивалась… Когда вчера я клал ее на стол, она была аккуратно и крепко завязана, сейчас же тесемки беспомощно поникли… Сергей Павлович не сказал, как провел ночь, но по его виду и так все было ясно.

Передо мной сидел человек, написавший «На Иртыше», – эта небольшая повесть всколыхнула всю страну, а я, второкурсник Литинститута, делал доклад о ней… Человек, написавший книгу о Чехове, тоже небольшую, и пусть она не стала событием для страны, но для меня – и я отлично помнил это – стала. Передо мной сидел классик, главный редактор, мой непосредственный начальник, но – прежде всего – передо мной в данную минуту сидел автор, и я понял, что решение должен принимать я.

Молча подвинул я к себе папку, завязал тесемки – так же, как накануне, аккуратно и крепко, даже, может быть, еще крепче, – и сказал, что сегодня же начинаю редактировать роман. К шестому номеру, надеюсь, успеем.

Успели. Именно шестой номер, который, только что пришедший из типографии, сигнальный экземпляр, я и привез ему в больницу, где он лежал с инфарктом. Но он даже не раскрыл его. Тогда я решил, это от слабости, но после понял: опубликованная вещь переставала интересовать его («мои книги как бы отчуждаются от меня»), на смену приходил новый замысел. Еще в больнице, едва пальцы смогли удерживать ручку, стал писать повесть о медсестре Ирунчике; так – «Ирунчик» – повесть эта и называется.

И все-таки в тот мой визит к нему с июньским номером журнала он был действительно плох, мы в редакции со страхом ждали худшего. Я смотрел на этого немощного старика, плоско прикрытого одеялом, словно под этим казенным одеялом и тела-то не было, – и вспоминал, как в ноябре 83-го лихо танцевал он в придорожном ресторанчике Закарпатья.

Поездку организовала «Литературная газета», мы пробирались на автобусе из Львова в Ужгород сквозь начавшийся вдруг, непривычный для этого времени года снегопад и остановились на обед. Была изумительная горилка с перчиком, Сергей Павлович со смаком выпил рюмочку (не больше; он говорил, что ни разу в жизни не бывал пьяным) и, едва заиграла музыка, пошел танцевать. Естественно, с дамой. Дама была немного выше его, но семидесятилетнего кавалера это не смущало. Он вел ее уверенно и быстро и, в отличие от нее, даже не сбил себе дыхания.

И еще одна поездка вспомнилась мне, теперь уже в Новгород, тремя годами позже – он только-только принял «Новый мир». Но поехали не от «Нового мира», а от Союза писателей. Возглавлял нашу небольшую делегацию Сергей Павлович. Он и по возрасту был тут старше всех. Но, кажется, и всех выносливей. Сразу после ночного поезда, едва устроились в гостинице, начались встречи, официальные и неофициальные, и всюду он был активен, во все вникал, говорил своим тихим голосом вещи точные и дельные. Уже поздно вечером нас затащил к себе Борис Романов, местный писательский начальник, мы просидели у него до полуночи, но когда Романов предложил Сергею Павловичу подборосить его до гостиницы на машине, тот решительно отказался. Со всеми пошел, а путь был неблизкий. Но разве мог он упустить эту ночную прогулку! Разве мог не послушать, о чем говорили и спорили его коллеги!

Этот интерес ко всему, эта жадность к жизни сохранилась в нем до конца. Помню, с какой завистью произнес он, услышав, что я лечу в Пакистан: «А я там не был…» С завистью и детской опять-таки растерянностью… Везде-то был, а там не был. И вдруг, боялся подсознательно, не побывает уже.

Не побывал. Нигде больше не побывал – куда только делась та самая выносливость, которая поразила меня в нашем новгородском турне. Все мы налегке ехали, он же пер большой и притом тяжелый, явно не одежда была там, чемодан. Да, не одежда, но что же в таком случае?

Оказалось, шампанское, три бутылки шампанского, которые он выставил, зазвав как-то вечером всех нас в свой гостиничный люкс. В честь чего? В честь дня рождения, но не его, а одного из членов делегации, женщины. Помню, как удивилась, как растерялась, как заалела эта скромная сотрудница Союза писателей, – ни словом ведь не обмолвилась о своей грядущей дате. Но Залыгин знал. Залыгин предусмотрел. Залыгин позаботился.

А еще мы были свидетелями его предусмотрительности и заботы, когда, уже на обратном пути, оказались ночью на станции Бологое. Сидим в ожидании московского поезда, усталые, полусонные, он оглядывает нас живыми, хитрыми, без каких бы то ни было следов утомления глазками и вдруг достает две большие плитки шоколада. Передает рядом сидящему, чтобы тот разделил на всех, человек этот механически делит и протягивает каждому по кусочку. Кроме Залыгина… То ли так и не очнулся окончательно от дремоты, то ли решил, что зачем же угощать угостившего. Мы взбодрились, мы с удовольствием посасываем залыгинский деликатес, а он молча посматривает на нас, только глазки сделались еще живее и хитрее, озорнее – так забавляла его наша эгоистичная невнимательность. Наконец спохватились, принялись делиться наперебой.

Но ладно шоколадки, это так, эпизод; больше всего любил угощать рассказами: их у него за долгую жизнь накопилось несметное количество. Некоторые из них я слышал по два, а то и по три раза. Именно от Сергея Павловича узнал я, чем, оказывается, занимался Горбачев в тот самый день и даже в те самые часы, когда в Беловежской пуще Ельцин, Кравчук и Шушкевич договаривались тайком о демонтаже Советского Союза. То есть вытаскивали из-под него, Горбачева, страну, президентом коей он являлся.

Сам же президент Горбачев уговаривал в это время писателя Залыгина срочно лететь в Вермонт к Солженицыну, дабы вручить тому ко дню рождения обнаруженный в недрах КГБ солженицынский, еще военных времен, дневник. Залыгин отказывался, потом разговор перешел на другое, затянулся на полтора часа, что при красноречии первого и последнего советского президента немудрено, а когда беседа закончилась – закончилось, как выяснилось довольно скоро, и самое президентство.

Приезжать в редакцию становилось Сергею Павловичу все тяжелее, но тяга к общению не угасала. Спасал телефон. Он звонил мне практически ежедневно, по вечерам или в выходные, и говорил подолгу – именно говорил, я в основном слушал. Вот только спрашивал, почти крича в трубку (слух его все больше сдавал), о самочувствии, он отмахивался – ничего, дескать, а в дневнике записывал: «Старость нечистоплотна: старикам трудно управиться и с ванной, и собственным желудком. Старость очень часто глуховата, а то и глуха. Старость – это иждивенчество. Поэтому я на стороне тех, кто утверждает: человек в старости должен иметь право решить, жить ему еще или умереть. Смерть – дело житейское, а для старости – необходимое».

Стало быть, теперь думал о смерти.

Складывая из разрозненных записей его посмертную публикацию, я закончил ее приведенным выше рассуждением. С тех пор прошло несколько лет, но я набрал сейчас эти залыгинские слова по памяти – так часто повторяю их про себя. Все более актуальными для меня становятся они. (Конечно, потом сверил цитату с журналом – всего две незначительных ошибочки.)

19 февраля 1998 года, незадолго до этого назначенный Залыгиным исполняющим обязанности главного редактора, я подписал приказ о его увольнении. По собственному желанию. А спустя два года – два года и два месяца – в апреле 2000-го, тоже девятнадцатого как раз числа, на работу мне позвонила в начале четвертого его жена Любовь Сергеевна и произнесла всего три слова: «Сергей Павлович умер».

И тотчас запиликали короткие гудки.