Крупным планом. Игорь ДЕДКОВ

Крупным планом. Игорь ДЕДКОВ

И еще одна запись из того же дневника, сделанная полутора годами раньше. Она касается трифоновского «Нетерпения». «Желябов бросил жену и сына; жена побиралась, а что стало с сыном – неизвестно. – И дальше, самое главное: – Из меня такой революционер не вышел бы, ради жизни сына я бы всякую революцию бросил, ничего не надо, оставьте мне сына, и мне хватит смысла жить. Во всяком случае, все прочее – потом, во-вторых». Видите: тоже очередь, но совсем иная, нежели у меня. Дедков не выстраивал рациональным усилием иерархию ценностей – она органически жила в нем, была дана судьбой, семьею, отцом, который (и об этом, наверное, уместно сказать тут) умер в том же году, что и сын, десятью месяцами раньше.

«Я бы не хотел спешить за тобой. Может быть, Господь Бог мне поможет».

Не помог. Но все равно он должен быть благодарен Ему за то, что дал возможность умереть позже отца. Дал возможность похоронить отца. Знаю: то, что скажу сейчас, прозвучит кощунственно, но какое же это счастье – похоронить собственного отца! Счастье – потому что норма, порядок вещей, закон природы, которые мы не замечаем, когда они есть, как не замечаем (и не ценим) собственного здоровья.

Его дневниковые записи стали появляться в «Новом мире» с 96-го года, того самого, когда я пришел туда заместителем главного редактора. Пришел на место, которое когда-то прочили Игорю Александровичу, еще жившему в Костроме. Именно из дневников я узнал точную дату, когда было пролито масло. «Пишу статью о „московской“ прозе», – помечено 10 марта 1981 года, а уже 30 апреля статья была отправлена в «Литературное обозрение». Называлась она «Эти наши „прорывы“ в „высочайшие духовные сферы“». Взятые в кавычки слова позаимствованы из опубликованной в «Литературной газете» статьи Владимира Гусева «В поисках высшей зрелости». Моей фамилии здесь нет, но так как главным героем Игоря Дедкова стал я, три моих романа (четвертый, «Подготовительная тетрадь», чуть-чуть не успел), то название заменили на ставшее знаменитым «Когда рассеялся лирический туман».

Туману напустил Лев Аннинский. «Новые люди пришли, – писал Лев Александрович, разбирая мои сочинения. – Рассеивается лирический туман. Руслан Киреев – из этого нового поколения. Трезвое и четкое всматривание в реальность. В ее социальную структуру. В ее детальную поверхность…»

Процитировав это место, Дедков начинает свой лихой, веселый, размашистый комментарий, развенчивая моих героев, то есть делает то же самое, что делал я, только в руках у него – другой инструмент, инструмент профессионального критика и публициста. Говоря о «нравственной ненадежности» моего Победителя, Игорь Александрович сожалеет, что она, эта нравственная ненадежность, не была автором ясно «осознана и выражена», а то бы «цены этому роману не было».

Эта жажда ясности, эта бескомпромиссность в определении своего отношения к людям и явлениям, да и к самому себе тоже – самая, пожалуй, сильная сторона его статей, книг и, особенно, дневника, но роман такая авторская позиция убила б. Я ведь хотел не судить своего героя, как бы ни был он мне неприятен, я хотел его понять, хотел выслушать его, причем выслушать не только то, что он говорит, но и то, что он думает. Отсюда и форма внутреннего монолога, бесконтрольное (а зачем, если никто не слышит?) проговаривание мыслей. «Герой Р. Киреева совершает в романе нравственные и правильные поступки, в этом смысле он безупречен», – констатирует Дедков и совершенно справедливо видит за этой внешней неуязвимостью «хлад расчетливой, самодовольной и самовлюбленной души».

Еще определеннее выразился в «Дружбе народов» Владимир Куницын. «Сам Станислав Рябов высказывает соображения, что человека надо судить по поступкам, а не за мысли. Однако автор поступил как раз наоборот. Он судил мысли. Он написал роман – „судебную хронику“ мыслей героя».

Все-таки, значит, судил. Пусть всего лишь мысли, но – судил. Это плохо. Для меня это – объективный недостаток вещи. Еще глубже надо было б упрятать свое отношение к герою, хотя представляю, что тогда бы написал Игорь Александрович.

Его статья взорвала литературную ситуацию. Не потому, что досталось Кирееву, заполонившему своими писаниями чуть ли не все издания, а оттого, что там фигурировало десятка полтора других прозаиков. О ней говорили во всех редакциях, ее хвалили и хулили, но строже всех отнесся к статье, которая в одночасье сделала его знаменитым, сам автор. Получив журнал с нею, записал в дневнике: «Нравилось, ждал, увидел, пустота. Вот радуюсь: эпиграф из Хаксли хорош. Лучшее, что напечатал, – эпиграф».

В этом весь Дедков.

А что, игнорируя предупреждения хорошо относящихся ко мне опытных людей, стал слишком часто мелькать, – это правда. Помимо романа в «Знамени» в том же 81-м, практически одновременно со статьей Дедкова, вышла повесть в «Октябре», появились рассказы в «Литературной России» и «Неделе», а в «Литературном обозрении» кроме главного блюда, приготовленного в Костроме Игорем Александровичем, нашлось место и для моего опуса. Пикантное соседство! Моя статья, правда, впятеро меньше дедковской, но местами их пафос и аргументы удивительным образом совпадают. Если Дедков, к примеру, рассуждает о «присочиненных сложностях», то я говорю о социологическом антураже, который «не в состоянии компенсировать очевидную недостаточность психологической и социальной конкретики». В обоих случаях речь идет об искусственном заполнении некоторых смысловых пустот.

Августовский номер, где все это напечатано, вышел с изрядным опозданием: подписчики получили его лишь в середине сентября, а ровно через неделю, 23-го числа, в «Литературной газете» появилась моя статья, которая одним показалась провокационной, а другие сочли ее красноречивым подтверждением правоты Дедкова, обрушившегося на Киреева, в числе прочего, за чрезмерное внимание к карьерным страстям своих героев.

Начиналась статья с констатации сугубо лингвистического факта. Если у Даля «карьера» – это «путь, ход, поприще жизни, службы, успехов», то наш современник Ожегов толкует карьеризм как «стремление к личному благополучию, продвижению по службе в личных интересах». И рядом: «неодобр.» – однозначно и категорично, как клеймо. Я попытался не то что смыть это клеймо, но хотя бы поставить его под сомнение, и ох как долго поминали мне эту дерзость! При этом и до, и особенно после предлагали разные престижные должности, от которых я неизменно отказывался, боясь (все тот же детский комплекс!) любой формы зависимости. Ну да, зависимости. Ибо начальник, по моему глубокому убеждению, зависит от подчиненных ничуть не меньше, нежели они от него. Больше! По мне, так больше.

Видимо, Игорь Александрович Дедков тоже считал так. Еще в 1968 году, тридцати четырех лет от роду, без колебаний отклонил предложение поступить в Академию общественных наук, которая была идеальной стартовой площадкой для карьерного роста. Не соблазнился. Как не соблазнился впоследствии многими другими должностями, вплоть до министра культуры в постсоветской России – это предложение ему было сделано в 92-м.

Он и от зарубежных поездок отказывался, за которые среди братьев-писателей шла такая остервенелая драчка. Вот запись, сделанная в дневнике за полтора месяца до смерти: «Куда не ездил, не летал, отказываясь под разными предлогами? Не хотелось нарушать привычное течение жизни, работы и т. д. Так вот куда же? На Кубу, в Чехословакию, Венгрию, Марокко, Индию».

А вот в Новгород поехал. В Новгород и Старую Руссу. Это было выездное заседание Совета по российской прозе, который возглавлял Сергей Павлович Залыгин. Залыгину он отказать не мог. Я тоже. Так во вторник 16 декабря 1986 года мы оказались с Игорем Александровичем в одном купе – он на верхней полке, я на нижней. Там, в полумраке вагона, мы впервые увидели друг друга. Поздоровались и легли спать. Потом вечерами, когда заканчивались официальные мероприятия, бродили втроем по городу: Дедков, Есин и я. Говорил в основном Есин, ерничал и задирался: не напишешь ли, дескать, обо мне чего-нибудь остренького? (Они были на ты.) Дедков отмалчивался, отмалчивался, но раз молвил-таки своим тихим голосом: «Смотри, нарвешься». Всего два слова, но больше Есин не подбивал, даже в порядке шутки, сочинить что-нибудь этакое о его творениях.

Я тоже удостоился нескольких дедковских слов. Совета, если угодно. Не напрашивался, упаси бог, но удостоился.

Это случилось в Доме культуры, где состоялась встреча городской общественности с нашей делегацией. Не помню, что говорил Дедков, не помню, что я говорил (знаю только, что говорил плохо; всегда очень волнуюсь и горожу бог весть что), а когда ушел за кулисы, Игорь Александрович после некоторого молчания – колебался, видимо, сказать ли, нет, – произнес осторожно: «Может быть, вам быть ближе к себе?»

Что имел он в виду? Я не стал уточнять, но теперь, когда в полном составе вышел его восьмисотстраничный Дневник, кажется, понял. Не о моих победителях хотелось бы ему прочитать, а об их авторе. О том, чем живет его собственная душа.

Совет, конечно, я получил хороший, но – опасный. Ему, Игорю Дедкову, легко было писать о себе, он-то с собой ладил, но тот, кто хотя бы бегло пробежал эти мои страницы, понимает, что их автор сказать о себе такого не может.

Последнюю запись Игорь Александрович сделал за двадцать пять дней до смерти. Она обращена к жене.

«Без тебя моя жизнь, все лучшее и достойное в ней не состоялось бы. Ты всегда была моей единственной».

Она, единственная, и готовила Дневник к печати. Можно представить себе, какой это был труд. В «Новом мире» его оценили и уже за первую публикацию присудили годовую премию. А так как главный редактор лежал в больнице, то вручал ее я. Это было в среду 15 января 1997 года.