Год седьмой. 1964
Год седьмой. 1964
В нашей студенческой семье назревало грандиозное событие. Оно должно было произойти летом, в разгар сессии, но Алла решила сдать все досрочно, чтобы не уходить в академический. Уйти в академический – значит потерять стипендию, а ее стипендия была не чета моей: втрое больше. Технарей во все времена ценили выше гуманитариев.
Но на стипендию, даже на две стипендии, большую и маленькую, и без ребенка-то не прожить, а когда появится. Гонорары? Они были скудны и нерегулярны – словом, требовался постоянный заработок. И тогда я заделался тем, кто был объектом насмешек, персонажем анекдотов и, уж конечно, олицетворением творческой несостоятельности. В литературные консультанты подался.
Должен сказать, что расхожего мнения о литконсультантах (ныне исчезнувших: у редакций нет на них денег) я не разделял и не разделяю. И не только потому, что сам какое-то время кормился этим не столь уж легким хлебом, а из чувства благодарности. Именно они, скромные литературные консультанты, в течение продолжительного времени обречено вникали в мои бесчисленные творения и обстоятельно, подчас на нескольких страницах, разбирали их. А кое-что рекомендовали к печати. И небезуспешно.
В «Крокодиле» моим крестным отцом был Соломон Павлович Шевелев. «Как видите, – писал он мне в Симферополь после публикации бичующего порок восьмистишия, – дорожка на страницы журнала проторена».
И вот теперь мы с ним стали коллегами. Ему, златозубому толстяку, было под семьдесят, мне чуть больше двадцати, но делали мы одну работу: давали развернутые рецензии на басни, эпиграммы и стихотворные фельетоны, которые почта мешками свозила во всесоюзный сатирический журнал. За машинописную страницу разбора платили полтора рубля – страничкой я обычно и ограничивался, патриарх же литературной консультации позволял себе и три, и четыре.
Собственно, в «Крокодиле» я начал подрабатывать еще до женитьбы, теперь же расходы грозили стремительно увеличиться. На помощь пришли «толстые» журналы: «Новый мир» и «Москва». Мою прозу здесь пока что не печатали, но относились ко мне благосклонно и, желая хоть как-то помочь будущему отцу, стали давать на прочтение кое-что из так называемого самотека. Платили в «толстяках» не за размер рецензии, а за объем прочитанного. Я получал трешку за печатный лист. То была минимальная ставка. На максимальную – десять, кажется, рублей – мог рассчитывать разве что Юрий Домбровский, которого я раза два встречал в «Новом мире» с рукописями в авоське. «Внутренние» рецензии, то есть рецензии, предназначенные не для печати, а для автора и редакционных работников, выручали тогда многих писателей.
Однажды в «Москве» мне дали три или четыре рассказа, которые резко выделялись из общего потока не только материалом – речь в рассказах шла о тех, кто охраняет места заключения, – но и приличным литературным уровнем. Не блестящим, но приличным. Я, во всяком случае, рекомендовал редакции познакомиться с другими работами молодого прозаика.
Фамилия прозаика была Довлатов.
Не знаю, познакомились ли в «Москве», но я, спустя два или три года, будучи уже штатным сотрудником «Крокодила», познакомился: Сергей Довлатов напечатал у нас рассказ. Вот тут уж было блестяще!
Рассказ назывался «Когда-то мы жили в горах». О московских армянах. Как собираются они по праздникам в своих благоустроенных квартирах и жарят, прямо в доме, шашлыки, для чего выковыривают из пола паркетины. Феерически смешное и одновременно грустное повествование.
Едва номер с рассказом вышел, редакцию завалили возмущенные письма армянских граждан. И редакцию, и ЦК… Грянул скандал. Пришлось срочно вызывать из Ленинграда автора.
Автор оказался детиной под два метра с тихим голосом. Присев боком к моему столу, сочинил «открытое», для публикации в журнале, письмо, в котором клялся, что и в мыслях не держал обидеть соотечественников.
Так и обращался: «соотечественники». Я вспомнил это патетическое слово, когда, будучи в 1990 году в Италии, узнал от наших эмигрантов, читавших, как и я, лекции тамошним студентам, что Довлатов умер. Тогда, надолго запертый в старинном – и унылом! – итальянском городке Бергамо, я впервые подумал о скончавшемся в далекой Америке Довлатове именно как о своем соотечественнике.
Моя старшая дочь – тот самый ребенок, в ожидании которого я резво пришпорил своего литконсультантского Пегаса – Довлатова обожает. Во всяком случае, читает его куда охотней, нежели меня.
Я не обижаюсь. Более того, постоянно чувствую перед ними обеими – и старшей, и младшей – некую вину. За что? Да за все. За их хвори… За их неудачи… За обиды, которые наносит им жизнь и от которых я не в состоянии уберечь их. Ни сейчас – даже сейчас! – ни тем более потом, когда меня уже не будет на свете. Хорошо представляю, как они, старенькие, неслышно (для меня!) говорят о чем-то, жестикулируют, и каждый миг все ближе и ближе к черной яме, а я ничем не могу помочь им. Но главное, за что я чувствую себя виноватым перед ними, – это за то, что они мои дети. Слишком мои.
Я знаю писателя, который желчно усмехнулся б, услышав такое. Писатель этот – Август Стриндберг. Герой его скандальной пьесы «Отец» ротмистр Адольф жаждет гарантии, что существование его будет продолжено за границами его физического бытия. Продолжено в детях, в дочери, но поскольку уверенность, что это его дочь, то есть уверенность в собственном отцовстве разрушена, то разрушена и вера, что он не исчезнет бесследно.
Это-то и терзает ротмистра. Умирая, он на вопрос жены: «Адольф, хочешь взглянуть на свою дочь?» – отвечает горько: «На свою дочь! У мужчины нет детей! Дети бывают у женщин, будущее принадлежит им, а мы умираем бездетными!»
Бедный герой! Бедный автор! Вот уж кто ни за что бы не понял – не понял и не принял – логику человека, который сокрушается, что его дети – слишком его дети.
Да, я всегда хотел, чтобы мои дочери как можно меньше походили на меня и как можно больше на жену. Увы, природа распорядилась иначе. В их слабостях я постоянно узнаю свои слабости, в их страхах – свои страхи. Особенно когда страхи эти вызваны не реальными опасностями, а чересчур пылкой фантазией. Пылкой и, конечно же, болезненной.
С раннего детства у меня была никудышная нервная система. Да и откуда ей взяться, крепкой? Будучи беременной мною, мать по дороге из Крыма в спасительную для нас Среднюю Азию несколько раз попадала под бомбежки. Потом под «бомбежки», теперь уже домашних скандалов, попадал я – с битьем хабалкой посуды и метанием утюга в собственную мать, мою бабушку, единственного человека на земле, которому я был нужен. Удивительно ли, что с малолетства меня мучили галлюцинации? Длинные безмолвные тени колыхались над моей кроватью, протягивая ко мне тонкие, как водоросли, руки, я с криком просыпался, но тени не исчезали. Они не покидали меня, даже когда бабушка вскакивала с кровати, зажигала свет и брала меня на руки. «Ну что? Что?»
Я тыкал пальцем в пространство перед собой, но бабушка, разумеется, ничего не видела, я же явственно различал своих медленно тающих в воздухе преследователей. Неохотно ретировались они, но я знал, что они вернутся – вернутся обязательно! – и иногда даже угадывал, когда именно случится это. Видел, еще не заснув, расплывчатые силуэты на дощатом неровно крашенном полу, смирные, затаившиеся до поры до времени, но я не сомневался, что они беззвучно и грозно поднимутся, стоит мне закрыть глаза.
Чтобы мне не было страшно, бабушка, несмотря на строжайшую экономию, оставляла в комнате свет. Прислушиваясь к звяканью посуды за стеной (здесь, значит, не ушла!) я широко раскрытыми, только бы не заснуть, глазами, смотрел на беленую стену. Верхний угол ее был в трещинах – и мелких, и покрупнее. Однажды, долго глядя на них, я увидел лицо старика.
Самым страшным в этом лице были брови: они нависали над маленькими внимательными глазками и, наверное, поэтому глазки тоже казались страшными. Рта видно не было: прямо от носа начиналась борода.
Строки, которые вы только что прочли, последние пять или шесть, позаимствованы мною из книги, которая лежит сейчас передо мною. Под повестью, на которой раскрыта книга, стоит дата написания: 1964.
Это моя повесть, «Лерка» называется – по имени главного героя. Стало быть, «внутренние» рецензии, которые я неистово строчил, готовясь стать отцом, оставляли все-таки время и для прозы. Но прозы локальной, тихой (тогда, правда, в ходу был другой термин: «тихая лирика»), не претендующей на решение тех глобальных проблем, которые бурно обсуждались в аудиториях института, причем на лекциях по самым не подходящим для подобных дискуссий академическим дисциплинам. Например, по истории КПСС. Читал ее профессор Водолагин, которого мы любили за вольнодумство и прямо-таки хрущевский темперамент. Да и лыс был, как Хрущев, давший свое имя знаменитой оттепели.
То были ее, оттепели, последние месяцы: в октябре ее инициатора и вдохновителя снимут со всех постов, и начнется долгое брежневское безвременье. Вот мы, словно бы чувствуя это, и спешили выговориться. Разоблачали, строили концепции, сыпали запрещенными именами. Я тоже участвовал в этих, как сказали бы ныне, ток-шоу, вдруг обнаружив в себе, косноязычном провинциале, полемический дар. А вернувшись на электричке в подмосковное Никольское, где нас приютили родители жены, писал историю пятилетнего мальчика Лерки, однажды обнаружившего на стене ужасного старика.
Старик неотступно следил за ребенком злыми проницательными глазками. Сначала малыш боялся его, искал защиты у матери, которая, как когда-то и моя бабушка, никакого старика не видела, все о ремонте толковала, а потом подружился с ним. Подружился настолько, что стал поверять ему свои тайны, советоваться с ним, рассказывать ему о случившемся за день… Ну, не прямо ему – понимал, что это всего-навсего трещины на стене – а как бы с самим с собой разговаривал, старик же внимательно слушал. Очень внимательно: выражение лица менялось в зависимости от того, что говорил мальчик.
В отличие от меня, Лерка был из благополучной семьи. Больше того, из семьи педагогической. Все законы и правила воспитательного кодекса блюлись в этом доме свято. А мальчик… Мальчик все сильнее и сильнее привязывался к старику на стене.
И тут грянула беда. Ну, не то что грянула, это не было совсем уж неожиданностью: о ремонте родители говорили постоянно, но сыну не приходило в голову, какая смертельная опасность подстерегает его друга. Смертельная! Разные планы спасения придумывал Лерка – например, пошептаться с теми, кто будет ремонтировать квартиру; вдруг это окажутся те самые веселые дяденьки, которые недавно строили гараж в детском саду? Репетировал, что и как скажет, а старик одобрительно следил за ним.
Пришли, однако, не дяденьки, пришли тетеньки, и это совершенно убило моего доверчивого героя. Неприкаянно бродил он по пустому, спящему еще двору, потом забрался на чердачную лестницу, и тут я его оставил. Оставил навсегда… Если парикмахер Филя еще не раз и не два появится на страницах моих книг – под другим именем, в другом обличье и возрасте, с другой профессией, но все так же не умеющий принять себя, то добрый, поэтичный и одинокий ребенок из благополучной семьи исчерпал себя как художественный образ. Мне больше нечего было сказать о нем. На смену ему придут другие дети. Не фантазией автора будут рождены они, а списаны с натуры. С натуры, которая с некоторых пор постоянно находилась у меня перед глазами.
Натура запросилась на свет преждевременно, на месяц раньше положенного срока, всех смертельно перепугав, меня в первую очередь. Вызвали «скорую», которая, несмотря на скверные подмосковные дороги, добралась довольно быстро. «Кто поедет с роженицей?» – с безразличием спросила врач. «Я», – одновременно ответили мы с тещей. С тем же сонным безразличием (время было позднее) врач посмотрела сперва на нее, потом на меня, и разрешила ехать обоим.
Никогда не были мы с моей тещей так близки, так родственно, так кровно близки, как в ту ночь.
Когда возвращались домой, разразилась гроза. То была первая летняя гроза – лето, календарное лето только что наступило, буквально несколько часов назад. Мы спрятались на террасе барака, и мучил нас один-единственный вопрос: выживет ли? Считалось, что у восьмимесячных шансов меньше, чем у семимесячных…
В девять утра я был в больнице. Она располагалась в старом кирпичном, в три этажа здании, причем родильное отделение умудрились засунуть как раз на третий. Корчащаяся от боли, поддерживаемая с обеих сторон жена едва одолела накануне крутые бесконечные ступеньки. Ну что хорошего можно ждать от подобного лечебного заведения!
«Девочка, два сто», – равнодушно объявила мне тетенька в белом. «А это много или мало?» Тетенька уклончиво пожала плечами. Я понял, что все кончено. Я вообще легко впадаю в панику, а тут, согласитесь, было от чего. Этот третий этаж в доме без лифта – где еще в мире могли додуматься до такого! Эти чудовищные ступеньки! Эта вареная курица в белом, далеко не стерильном халате! Я сказал, что хочу поговорить с врачом.
У врача были раскосые черные глаза, я не знал, в какой из них смотреть и совершенно не понимал, что она говорит мне. А говорила она долго и озабоченно. Одна-единственная мысль свербела в мозгу, и я высказал ее, едва наступила пауза. «Она будет жить?»
Тут уж растерялась врач. Даже глаза ее, показалось мне, перестали на секунду косить, впившись в идиота, которому могло прийти в голову такое. Я понял это, прежде чем она открыла рот. Понял, что спасен. И даже слов ее не услышал – не помню, хоть убей, что она сказала. Но помню, хорошо помню, как сбежал по ступенькам, которые теперь были вовсе не крутыми, да и этаж, к моему веселому удивлению, оказался не третьим, а вторым. Помню яркое солнце первого летнего дня, мокрую после дождя, но уже теплую, исходящую парком землю, помню, как спустя три или четыре часа ворвался в аудиторию, где принимал экзамен тот самый боготворимый нами профессор с хрущевскими повадками. Надо ли говорить, что сейчас я питал к нему особенно пылкие чувства?
«У меня дочь родилась!» – объявил с порога, объясняя свое опоздание.
Любимый профессор смерил меня взглядом и сказал: «Ну и что?»
Ответа на этот вопрос не было. Я, во всяком случае, его не нашел. Стоял у распахнутой двери, дожидаясь разрешения войти, но разрешения не последовало. «Придете в следующий раз».
Это было первого июня 1964 года, в понедельник. Тогда, оглушенный – не тем, что прогнали с экзамена, а своим новым статусом, я не подозревал, что именно в этот день у меня завязался самый, может быть, главный, самый трагический, ибо не имеет своего разрешения, самый протяженный жизненный сюжет. Жизненный, а следовательно, и литературный.
Одно только перечисление моих романов, повестей, рассказов и пьес, в центре которых именно этот сюжет, заняло б сейчас много места. Собственно, я писал об этом постоянно. Я постоянно думал об этом. Я постоянно этим болел. Когда однажды моя землячка Марина Новикова, профессор Крымского университета, критик со страстным и умным пером, спросила меня, будучи в Москве, чего я больше всего боюсь, я ответил, не задумываясь: «Пережить своих детей».
Мы сидели в буфете Дома литераторов, Марина, прихлебывая кофе, курила одну сигарету за другой и никак не прокомментировала мои слова. Быть может, потому, что у нее самой не было детей. Ответ прозвучал позже, со страниц «Нового мира», в ее большой статье о моей прозе.
«Дети – безжалостно или спасительно – обращают киреевских героев от быта к бытию. Запинки в речи, краска в лице, автоирония и самосуд – все это появляется у них чаще всего в эпизодах с детьми. Как только возникает страх утраты – уйдут дети! Юные сыновья и дочери исполняют прежде всего именно эту функцию: ими киреевский мир испытывается».
Жаль, я так и не спросил у Марины, что подразумевала она под словом «мир». Мир внутренний или мир внешний?
Сдается мне, что последнее, то есть мир тургеневских «Отцов и детей». Но тургеневская коллизия – это не моя коллизия. Равно как и коллизия «Короля Лира». Куда ближе и понятней мне «Письмо к отцу» Франца Кафки, полное клокочущей боли и справедливых (или несправедливых – какая разница!) упреков.
Нечто подобное я мог бы получить от своих дочерей. Мой ответ им (если подобные письма требуют ответа) – эта книга. Я знаю, в ближайшем будущем они не станут читать ее, как не читали и других моих книг, во всяком случае, большинство из них – слишком заняты они, слишком много у них своих, горячих, близких им дел…
А я – далек. Ах, как я теперь далек от вас, таких еще молодых, – старомодный, тяжелый, смешной, неинтересный! Очень далек. Почти не виден. Но я вернусь. Я обязательно вернусь к вам, причем по вашему же зову. Вы востребуете меня. Вызволите из небытия, только это случится нескоро. Это случится, когда вы сами сделаетесь старыми, а нас с мамой уже не будет на свете. Тогда-то вы и позовете нас, и мы придем, помолодевшие, прощенные вами за наши ворчания и придирки, и вы будете с трепетным вниманием вслушиваться в каждое наше слово, некогда пропорхнувшее мимо вашего слуха, но бессознательно удержанное памятью. Вот тогда-то, может быть, и откроется с тревожным любопытством эта книга. Если, конечно, ей суждено быть дописанной…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.