Защитники
Защитники
Ольга разрезала душистый, дымящийся пирог на большие куски и налила кофе.
— Обалдеть! — сказала Светлана, откусывая от большой хрустящей горбушки. — Как ты это делаешь?
— Я тебе уже сто раз говорила. Тесто — готовое, слоеное, начинка — фарш. Вбиваю в него яйцо и сыплю приправу, вегету… Ты мне лучше вот что объясни. Я никак не могу понять одного: что ж они ничего не берут, а просто устраивают погромы в доме?
— Ну почему же не берут? Берут! Если есть что: варенье, компоты, соленья. А если ничего не найдут, выпустят все перья из подушек, перебьют посуду и стекла в окнах, а в довершение всего наложат на столе кучу. Знай наших!
— Но зачем они это делают? Не понимаю!
— Заладила: не понимаю, не понимаю. Непонятливая какая! Зависть это называется. Ты в столице живешь, квартиру имеешь двухкомнатную, где комнаты — как два лифта: грузовой и маленький; машину опять же, купленную родителями еще в расцвет периода застоя, и дачу, которую от бедности будешь десять лет лепить своими руками из чего придется. А в их глазах ты — богатый человек! Квартира, машина, дача! А дача находится на садовом участке «Отдых», в километре от их деревни. А это им не нравится, что ты сюда из Москвы к ним «отдыхать» приезжаешь. Они, кроме своей деревни да очереди за мясом в Москве, отродясь ничего не видели. И их это раздражает. Им плохо, и тебе надо плохо сделать. Чтоб не очень-то жизни радовалась! Я каждую весну с замиранием сердца приезжаю на свой участок. За пять лет мой дом три раза взламывали! А уж стекла каждый год вставляю. Спасибо, что не спалили!
— Боже, какой ужас! Значит, мы напрасно эту развалюху в деревне купили? Не дадут нам местные жизни?
— У вас совсем другое дело. Вы в деревне вроде бы на равных. Только постарайся подружиться с соседями — колбаски из города им привези, пшенца для кур, семян для огорода. А потом ты говоришь, что деревня ваша вымершая. Ну, в том смысле, что молодежи там нет, уехали в город «за песнями». Так кто же твой дом громить будет, твой сосед восьмидесятилетний, что ли?
— Да! — успокаивала себя Ольга. — Я тоже думаю, что у нас это исключено! Тем более что наша деревня находится в окружении воинских частей. Армия — дисциплина! Я видела и солдат, и офицеров в нашей деревне. Воду пили из колодца.
— Ну, вот видишь! Везет же тебе, Олька! «Непобедимая и легендарная» тебя охраняет! Защитники под боком! — Светлана взглянула на часы — Седьмой час? Ничего себе затрепались! Это называется заскочила на минутку! Я убежала! Спасибо за пирог! Я позвоню, продиктуешь рецепт по телефону! А то я опять забуду!
Ольга закрыла за подругой дверь. Настроение у нее было хорошее. Впереди два выходных, и конечно же они с мужем и с шестилетним Сережкой поедут в деревню.
Сосновка находилась в часе езды от Москвы, во что трудно было поверить, видя ее вековую отсталость. В деревне было две достопримечательности: один-единственный колодец и электричество. Это все. Ни газа, ни магазина, ни дорог, ни подъездов к ней не было. Нет, в сухую погоду, конечно, можно было проехать, а вот если дождик пройдет… Но зато деревню кольцом окружал лес, стояла неправдоподобная, сказочная тишина, и был такой пьянящий воздух, который хотелось пить большими жадными глотками…
Их дом был виден издалека. Он возвышался над остальными, как второгодник в классе. На целую голову, вернее, на целый чердак он был выше других домов. Его построил еще до революции староста этого села. И он сам, и все его дети были двухметрового роста и срубили дом по себе. Сейчас он почернел, покосился и требовал серьезного ремонта. Ольгин муж Виктор решил заняться вплотную ремонтом в своей отпуск. Пока он покупал потихоньку инструменты, гвозди, завез машину песка, цемент…
В дом они привезли кое-какие вещички, посуду. Поставили и застелили, на всякий случай, три одинаковые кровати — сетчатые с деревянными спинками. Ольга купила портативную двухконфорочную плиту и к ней два пузатых газовых баллона. Завезла кое-что из консервов, крупу, сахар, чай, варенье…
Ольга с Виктором и с Сережкой приехали в деревню рано. Утро было погожее и солнечное. Они вылезли из своего старого «Москвича», который Виктор «припарковал» у покосившегося забора, и через сломанную калитку, болтавшуюся на одной ржавой, скрипящей петле, вошли на участок. «Боже, какой рай!» — подумала Ольга, глядя на большой тенистый сад. Ей до сих пор еще не верилось, что все это — и этот огромный сруб, и этот заросший тихий прудик, вырытый старыми хозяевами для полива огорода, и эти заброшенные, давно никем неухоженные кусты и деревья — все это принадлежит теперь им.
Виктор достал ключи и хотел отпереть сени, через которые лежал путь в избу, но ключи ему не понадобились. Металлические петли, на которых висел большой замок, были вырваны вместе с гвоздями. Дверь была едва прикрыта.
— Подождите, не входите, — сказал Виктор жене и сыну, — я посмотрю, что там! — Он вошел в сени и огляделся. Увидев на двери в избу висячий замок, успокоился. — Кажется, все в порядке! — Он хотел было открыть замок, дотронулся до него рукой — замок с перепиленными ушками едва держался в петле.
Виктор вошел в избу и замер: все кровати были раскрыты, и на чистых белых простынях виднелись следы грязи, будто по ним ходили в грязной обуви. На столе стояли открытые консервные банки. На газовой плите чернел, в прошлом белый, а теперь сильно закопченный, эмалированный чайник. В нем было подгоревшее какао. На вешалке, где Виктор оставил свои старые вещи — американские джинсы, джемпер, шерстяную шапочку-петушок и его любимые сапоги-луноходы, так необходимые в деревне, — было пусто.
На полу под кроватью валялись оторванные солдатские погоны и солдатские кирзовые сапоги. На тумбочке возле кровати лежал топор, тот самый, который Виктор купил для ремонта дома…
Виктор услышал сзади себя дыхание и оглянулся. За его спиной стояли притихшие Ольга с Сережкой. Первым нарушил молчание Сережа:
— Пап! А зачем он приготовил топор? Он что, хотел убить нас, если бы мы его здесь застали?
— Нет! Ну что ты, Сережа! — попытался успокоить его Виктор, но Сережа схватил Ольгу за руку и потянул ее:
— Мама! Я не хочу здесь быть! Я домой хочу, в Москву! Ну поехали, мама, поехали!..
Ольга вышла с ним в сад. Через забор ее увидела и помахала рукой соседка Клавдия Васильевна, тоже, как и они, «дачница», в прошлом учительница литературы, теперь — на пенсии, милая, тихая женщина.
— У нас неприятности, — сказала Ольга, — кто-то залез в наш дом!
— Я видела, что у вас свет два вечера подряд горел. А сегодня утром, перед самым вашим приездом, молодой человек вышел из дома, блондинчик, невысокий. Я подумала, может, родственник ваш. На нем была шапочка и сапоги Виктора. И куртка защитного цвета типа солдатской… Но погон не было…
— Погоны он в избе бросил.
— Так, значит, солдат? Опять сбежал, стало быть! О господи! Сколько же беды нам от этих солдат!
— От солдат беда? Какая от них может быть беда?
— Вы, Олечка, человек здесь новый, двух месяцев еще не живете, а я уже седьмой год! Так я такого здесь понаслышалась и понасмотрелась, что не один детектив написать можно было… Вам я советую не оставлять это так, а заявить в милицию.
Сережа тянул Ольгу за рукав и, не переставая, канючил одно и то же: «Мам! Поехали! Домой поехали! Я боюсь солдат! Я хочу в Москву!» Ольге и самой было жутковато здесь находиться. «А для чего, в самом деле, он топор приготовил? — подумала она. — А войди мы на полчаса раньше в избу…»
Виктор хотя и старался не показывать внешне своего состояния, однако то, что произошло в избе, настолько потрясло его, что все его планы по ремонту дома, тщательно продуманные за рабочую неделю и выписанные им на бумажку, мигом улетучились. Делать ему ничего не хотелось. Руки ни к чему не лежали. «Поехали!» — сказал он жене и сыну.
По дороге они решили все же заехать в милицию, которая находилась неподалеку в полутора-двух километрах от деревни, на территории военного городка, где в пятиэтажках жили семьи военнослужащих. Там им ответили, что Сосновка относится не к их отделению, а к Алехино, которое располагалось в 25 километрах от деревни. Пришлось ехать туда.
В Алехинской милиции, как только услышали про сапоги и про погоны, заняться этим делом отказались: «У них комендатура есть, вот туда и обращайтесь». И дали дельный совет: «Загляните в сапог. Там номерок должен быть. По нему вы найдете и нужную часть, и этого „героя“».
В следующую субботу Виктор с Ольгой, прихватив с собой сапоги и погоны, поехали в комендатуру, которая располагалась на территории военного городка. Дежурный покрутил в руках сапог:
— Да как его найдешь? У нас тут пять частей, и в каждой беглецы. А то, что внутри номерок, это ничего не значит. Они сбегут и меняются потом сапогами. Вот и попробуй ищи ветра в поле… Я вам вот что посоветую: попробуйте с этими сапогами подойти в часть, которая находится недалеко от Сосновки, за полем, в лесу. Строительная. Скорее всего, это оттуда. Она у нас первое место держит по беглецам.
Ольга взяла протянутый сапог.
— А отчего же они бегут? От хорошей жизни не бегают! Я слышала, что их бьют зверски, до полусмерти, что многие даже не выдерживают и кончают жизнь самоубийством! Поэтому они, наверное, и бегут!
Виктор больно сжал ей локоть.
— Спасибо, товарищ капитан! До свидания! — громко сказал он.
…Командир строительной части подполковник Суриков, как сообщил им дежурный солдат на проходной, находился на лечении в госпитале. Его замещал временно майор Родионов. «Соединить вас с майором?..» От майора поступило распоряжение — «пропустить».
Майор Родионов, крупный, розовощекий блондин, встал из-за стола и протянул огромную ручищу. Выслушав Ольгу с Виктором, он удивленно поднял пшеничные, выгоревшие на солнце брови:
— У нас беглецов нет! А впрочем, минутку! — Он снял трубку внутреннего телефона и уже совсем другим, чем он говорил с ними, тоном потребовал. — Политрука Кравченко ко мне, срочно!
Маленький, смуглый майор Кравченко с приятным лицом и детским, чуть виноватым выражением карих глаз появился тут же.
— Четверо в самовольной отлучке! — бойко доложил он. — Одного вчера отловили! Сидит на губе! А троих уже неделю ищут…
Виктор протянул ему сапоги.
— Да, это наши! Будем принимать меры! Вам сообщим!
В течение двух последующих недель никаких известий из строительной части Ольга с Виктором не получали. В Сосновке же случилось еще два неприятных происшествия.
У семидесятивосьмилетней тети Поли, которая после работы в колхозе получала пенсию двадцать восемь рублей и имела в наследство после работы на ферме больные ноги, отчего круглый год носила валенки, кто-то ночью отрубил головы всем ее восьми несушкам. Кур украли, а окровавленные куриные головы бросили ей на крыльцо. Там же на крыльце она нашла случайно оброненную железную солдатскую пуговицу. Единственного же петуха живьем ощипали до половины. Тетя Поля, увидев все это утром, кричала не своим голосом. Собралась вся деревня.
Это было воскресное утро, и подъехавшие только что Ольга с Виктором увидели напротив своего дома большую толпу. Ольга подошла к ним. Люди, распаленные чужим несчастьем, вспоминали свои беды. Не было ни одного двора, который бы не пострадал от солдата-дезертира: обчищались сады и огороды, взламывались дома и высаживались окна в поисках ночлега и съестного.
У Шутова позапрошлой зимой, когда он уехал погостить к дочери в Мытищи, солдаты, греясь в его доме, развели прямо на полу костер и сожгли все его любимые журналы «Советский экран», собранные им с 1967 года. Выпили трехлитровую банку вишневой наливки, которую он берег на годовщину смерти жены, закусив солеными огурцами.
Мареева тетя Клава до сих пор с трудом передвигается по дому, катя впереди себя табуретку. Три года назад она возвращалась с большой продуктовой сумкой из магазина и шла от автобуса к деревне давно проложенной тропкой через лес. Уже вступила было на мосток, слаженный деревенскими мужиками через глубокий овраг, как почувствовала вдруг, что кто-то сзади, навалившись на нее, начал ее душить. От неожиданности и испуга она выронила сумку из рук и, потеряв равновесие, свалилась в овраг. Падая, она увидела солдата, схватившего ее сумку и убегающего в лес. «Сынок, за что же ты меня так…» — еле слышно прошептала она. Пронизанная страшной болью в позвоночнике, она пролежала в овраге до вечера не в силах подняться и пошевелиться. Вечером ее обнаружил там троюродный брат Мареев Колька, который шел через овраг в деревню из военного городка, где подрабатывал к пенсии сторожем в магазине. Он сбегал за своим соседом Кузьмой, которому тоже было далеко за семьдесят, и они, соорудив из прутьев самодельные носилки, вдвоем притащили Клавку в деревню…
— А моего малого без сладкого на всю зиму оставили! И так-то с трудом, одна без мужика его тяну… Так эти паразиты через окно влезли… и все что могли сперли: и весь песок, и варенье, и даже карамель! Нашли у кого воровать! Страшно жить стало в нашей деревне! И от леса нас отучили! Кому ж охота там солдатика повстречать? Я теперь, даже когда в городе солдата вижу, на другую сторону перехожу! — Мать-одиночка раскраснелась от волнения.
— Правильно Любаня говорит! — поддержал ее восьмидесятилетний дядя Петя. — Вкус грибов да ягод мы, почитай, лет шесть, если не больше, уже не помним! С тех самых пор, как в березнячке двое солдат Шурку-почтальоншу разложили!.. Да ладно еще б молодуха была, а то ей тогда шестьдесят четвертый шел! Да еще и убогая, горб у нее на спине! Не погребовали!
Ольга не верила своим ушам.
— И вы столько лет терпите такой кошмар? Почему же вы не заявили никуда?!
— А куда заявлять-то и кому? Еще петуха красного пустят… Уж терпели столько лет и еще потерпим. Наш век теперича не длинный…
На тропинке, ведущей в деревню, показалась Клавдия Васильевна. Шла она медленно, и даже издали была видна нездоровая бледность ее лица. Все смолкли и смотрели в ее сторону. Она поравнялась со всеми, тихо поздоровалась и сказала:
— Ну хоть были бы приличные деньги в кошельке, а то — пять рублей и проездной на электричку. Я говорю ему, хоть кошелек оставь, это подарок племянника из туристической, из Болгарии… а он… молчи, говорит, бабка и иди отсюда быстро… чернявый, смуглый и акцент сильный…
Это было последней каплей, которая переполнила чашу терпения людей. Тут же решили, что больше это оставить так нельзя и поручили Ольге, как «молодой» и «городской», пойти к руководству части. Ольга с Виктором опять поехали в строительную часть.
На месте они застали политрука Кравченко. Он сказал, что того, который «побывал» в их доме, они нашли. Это рядовой Федюхин. Он наказан и сидит на губе. Вещи мужа, которые он носил две недели, они с него сняли и могут вернуть. Но какие еще меры к нему принять, они не знают.
— Вещи ваши не новые… Вы, конечно, можете в военную прокуратуру обратиться… Но что с ним сделаешь… Денег на штраф у него нет, он из бедной, многодетной семьи… Убить он никого не убил, а за побег он наказан… Так что решайте сами… Что касается других правонарушений со стороны солдат, то это было давно и этим заниматься сейчас никто не будет.
— А если это завтра опять повторится? — спросила Ольга.
— Ну, если повторится, то мы их накажем.
— Извините, но вы хоть воспитательную работу среди них ведете? Ведь даже в военное время за мародерство судил трибунал, а тут мирное время… старики, дети… Ведь они наши защитники! — вспомнила она вдруг, как говорила ей про солдат ее подруга Светлана.
— Да работу-то мы с ними проводим, только толку-то от этого чуть… Кого в стройбат берут? Бывших заключенных или слабоумных! Что он может понять, если стоит в строю и мочится…
В деревне Ольга рассказала о беседе с политруком. Но жители Сосновки уже не хотели отступать назад. Видно, в этом проявилась истинная черта русского человека: долго раскачивается русский мужик, но уж если решится на что — не свернешь его с пути!
У колодца теперь постоянно толпился народ, и говорили все на одну и ту же тему. Наконец баба Маня, шамкая беззубым ртом, дала директиву:
— Горбачеву надыть написать. Он мужик хороший, народ уважает, пущай разберется!
— Да уж сиди ты, Горбачеву! — возразил ей дядя Петя. — Ты думаешь, ему нечем заниматься, акромя наших яблок и кур! Вон он с Рейганом будет встречаться!
— Рейган Рейганом, — не унималась баба Маня, — а народ народом! Пущай разберется!
Большинство поддержало бабу Маню, и на деревенской сходке решено было дать телеграмму М. С. Горбачеву с просьбой срочно создать комиссию для разбора и устранения всего этого безобразия.
Попросили дать телеграмму Ольгу. Из Москвы, дескать, быстрее до Горбачева дойдет. Телеграмму она дала в среду вечером. Указала, как полагалось, не только свой домашний адрес, но и телефон.
В пятницу она уложила Сережку пораньше.
— Спи, сынок. Завтра рано утром в деревню поедем.
Виктор сидел после программы «Время» в кресле перед телевизором и резко мотал головой то вперед, то назад.
— Да ложись ты! Чего ты мучаешься! Голова оторвется, — сказала вошедшая с кухни Ольга.
— Устал я сегодня чертовски! Но хочу «Взгляд» дождаться.
— Да какой «Взгляд»! Иди ложись! Его, как «Огонек» на Новый год, после двенадцати пускают!
Виктор послушно пошел в спальню. Стрелки настенных часов двигались к одиннадцати. Ольга дожаривала на завтра котлеты и мыла посуду на кухне. Было тихо, только журчала вода, бежавшая из крана. Вдруг в этой мирной домашней тишине резко зазвонил телефон. Раз, другой, третий…
Прозвеневший резкий звонок был столь неожиданен в этот час, что Ольга вздрогнула. Тревожно забилось сердце. Она не спеша сняла трубку.
— Попросите, пожалуйста, Ильину…
— Я слушаю вас…
Ольга насторожилась, пытаясь распознать знакомые нотки в голосе. Но голос звонившего мужчины был ей незнаком.
— Полковник Мурашов из штаба МВО вас беспокоит.
Ноги у Ольги вдруг обмякли, и она тяжело опустилась на стул.
— Очень приятно, — почему-то вдруг сказала она.
— Нам нужно побеседовать с вами…
— С удовольствием, — опять почему-то сказала Ольга и подумала: «Что я несу! Наверное, я от страха схожу с ума».
— Это надо сделать сегодня же. Мы приехали из Сосновки и находимся внизу… Я вам звоню из автомата у вашего подъезда.
— У нашего подъезда? — она не знала, что говорить дальше. Мысли ее прыгали с одного на другое: «Зачем они приехали к ней ночью? И почему именно к ней? Потому что она телеграмму дала? Но там было пять фамилий кроме ее. Что ей за это будет?..»
— Нет, нет! Извините, но я не могу сейчас вас пригласить. Мои муж и сын уже спят… — ответила наконец Ольга.
— Приглашать нас не надо, — нетерпеливо перебил ее полковник Мурашов. — Пожалуйста, спуститесь вниз!
— Но я уже в халате… Я собиралась лечь спать… Извините, но давайте побеседуем завтра утром, почему такая экстренность, ночью…
— Вы знаете КОМУ вы дали телеграмму? — опять перебил ее полковник.
— …да…
— Почему же вы тогда спрашиваете «почему»? Спускайтесь, мы вас ждем!.. — в трубке послышались короткие гудки.
Ольга бегом, на цыпочках, словно опасаясь, что ее могут услышать на улице, влетела в темную гостиную и, не зажигая свет, вышла на лоджию. С высоты десятого этажа она увидела военный газик и черную «Волгу».
Эта черная машина, тускло блестевшая вороньим крылом в свете одинокого ночного фонаря, недобрым предчувствием ударила ей в сердце. Она мгновенно вспомнила, как папа ей рассказывал, что в тридцать восьмом, когда его арестовывали, у подъезда вот так же стояла черная эмка… Возле машин стояли военные. Их фигуры при свете все того же фонаря показались ей торжественно зловещими: «Все! Это конец!..»
Она вбежала обратно в темную гостиную, села на диван и до боли сжала виски обеими руками: «Какой кошмар! Зачем мне это надо было? Что же делать? Не ходить… не ходить!.. а вообще-то… что я такого сделала, в чем моя вина?.. Боже! До чего же мы запуганные!»
Ольга вошла в спальню. Виктор лежал на спине и храпел. «Спит и море ему по колено! Жена погибает тут, а он храпит…» Она сердито потрясла его за плечо. Виктор, с трудом приходя в себя после глубокого сна, спросил:
— Что, «Взгляд» начался?
— Нет! «Служу Советскому Союзу!» Там, внизу!.. Вставай! Одевайся! Выходи на лоджию и смотри… Их там четверо. В случае чего…
— Прыгать вниз! — попытался неудачно пошутить Виктор и запнулся под испепеляющим взглядом жены. Он пошел на лоджию, взглянул вниз и присвистнул.
— Вечно ты ввяжешься в какую-нибудь историю! Мне пойти с тобой?
— Не надо, стой тут и смотри… — Ольга быстро натянула на себя джинсы и куртку. Дрожащими руками кое-как подмазала ресницы, которые уже смыла, и губы.
В кресле, положив мордочку на подлокотник, мирно спал симпатичный годовалый малый пудель Гоша. «Гоша, гулять!» — позвала его Ольга. Он не поверил своим ушам, сонно и вопросительно посмотрел на Ольгу. В это время гулять? Он обычно гуляет с Виктором перед программой «Время», и сегодня он уже ходил. «Гулять, Гоша!» — повторила Ольга и взяла в руки поводок. Он весело спрыгнул с кресла и радостно завилял кисточкой хвоста. «Возьму его, на всякий случай, с собой! Собака все-таки!» — решила Ольга.
Ольга вышла из подъезда. Перед ней стояли трое полковников. На погонах у четвертого была большая золотая звезда. Его светло-серая шинель, подбитая снизу красным сукном, была не застегнута. У Ольги опять заныло сердце: если ночью у ее подъезда генерал — то все не так просто.
Даже в темноте можно было разглядеть, что он был очень красив: худощав, высокого роста, белые, как лунь, седые волосы и молодое, смуглое лицо. На нем были модные дымчатые очки. Она никогда не видела такого красивого военного. Ольга на минуту представила себе, что это никакой не генерал, а киноактер, одетый в генеральскую форму. Что все, что здесь сейчас происходит, — это понарошку, что снимается кино. От этой нелепой мысли она немного успокоилась. Генерал первым протянул ей руку — она была сухая и теплая.
— Ольга Васильевна, — мягким, негромким баритоном заговорил он, — извините, что так поздно, но нам нужно до утра уточнить кое-какие детали. В частности, вы изложили в телеграмме факты мародерства и насилия… Откуда вы располагаете такими данными?
В горле у Ольги стало так сухо, что она с трудом выговорила:
— Ну, вот у нас в доме, например…
— О том, что было у вас, — мы в курсе. Нас интересует источник других фактов, о которых вы писали. Вы были их очевидцем?
— Нет! Об этом мне рассказывали соседи.
— Ольга Васильевна! Вы же взрослый человек! «Рассказывали соседи!» А если соседи откажутся от своих слов и сведения не подтвердятся? Что тогда?! Клевета на Советскую Армию, да еще в самую высшую инстанцию?! Вы отдаете себе отчет, чем это чревато для вас?!.
Ольга не могла больше произнести ни слова… Она думала: «Неужели могут отказаться…» Генерал что-то говорил, но Ольга не слышала и думала о своем. Она услышала только последнюю фразу полковника, который все время что-то писал в блокноте:
— Пожалуйста, еще раз назовите фамилии тех, кто вам рассказывал все это… Спасибо. Завтра в Сосновке в 9 утра!
…Всю ночь Ольга не сомкнула глаз. Она измучилась и не знала, какую ей принять позу. Под утро уши ее болели от тяжело давившей на них головы, руки и ноги казались ей стопудовыми, мешали ей, и она не знала, куда их деть. Простыня под ней была как жгут. Несколько раз она вставала и пила воду. Скорее бы утро, скорей!
В девять утра в Сосновке собралось столько народу, сколько она не видела за всю свою историю. Вытянувшись в одну цепочку, стояло восемь «газиков» и четыре черные «Волги».
После бессонной ночи Ольга чувствовала себя очень слабо. Нервы были на пределе. Казалось, скажи ей кто-нибудь сейчас что-нибудь обидное, и она разрыдается в голос. Над собравшимися висел густой, как молочный кисель, гул. Жители Сосновки переговаривались между собой, военные — между собой. Все словно бы ожидали ее прихода, будто бы она — главный виновник случившегося. Ольга подошла к ним на чужих, негнущихся ногах.
От военных отделился полковник и стремительно подошел к ней.
— Вы почему указали в телеграмме номер моей части?
— Я не указывала никаких номеров… Я просила проверить все близлежащие части, потому что…
— Но при чем тут мой гарнизон? Благодаря вашей телеграмме меня отстранили от руководства!
— Я очень сожалею, я не хотела этого.
— Сожалеете… Появились тут, понимаете ли… жили люди без вас тихо, мирно…
— Тихо, мирно?!
Полковник махнул рукой и отошел в сторону, показав тем самым, что разговор с ней закончен.
Молодой капитан, представитель военной прокуратуры, держал наготове блокнот и ручку. Ольга напряженно ждала, когда начнут давать показания соседи. От их правдивости зависела сейчас ее судьба. Военный следователь задал первый вопрос.
Вверх поднялись руки, люди громко выкрикивали свои фамилии: десять… восемнадцать… двадцать шесть… Из тридцати домов двадцать шесть! Это те, у которых обчищали сады и огороды, подкапывали на усадьбе ранний картофель, воровали кур… Далее подробно переписали всех, у кого были взломаны дома, а также то, что пропало из дома…
На раскладушке, на которой было расстелено старое стеганое одеяло, лежала тетя Клава.
— Сесть можете? — спросил ее следователь.
— Сесть с поддержкой могу, а ходить, сынок, совсем не могу… позвоночник у меня болит. Зашибла, когда в овраг летела. Врачи вылечить не могут… — она заплакала.
— Расскажите, как было дело…
Вперед рвалась тетя Поля. Ее рана была свежее всех…
— Меня эти куры кормили! Что я могу купить на свою пенсию? Двадцать восемь рублей мне колхоз положил! А я полвека на ферме в резиновых сапогах в вонючей жиже простояла! Куры эти кормилицы мои были! Я пару яичек всмятку выпью с утра — и полдня сытая хожу. — Она оскалила рот, показывая редкие, как старый гнилой забор, зубы. — А теперь мне что, с голоду сдохнуть?!
Молоденький капитан добросовестно записывал показания. Следователь покашлял в кулак.
— Гм… я извиняюсь… а тут присутствует гражданочка, которую… гм… которая пострадала, так сказать, от солдат, в смысле насилия?
Жители Сосновки зашумели: «Тут она! Тут!.. Иди! Иди, Шурка! Расскажи им!» — они вытолкнули вперед маленькую, высохшую, горбатенькую старую женщину с застенчивой, доброй улыбкой. Капитан держал наготове раскрытый блокнот и ручку. Тетя Шура оглянулась на своих, словно бы ища поддержки, и тихо заговорила.
— Было это вскоре как Митяй Родин помер… в восемьдесят третьем…
— Громче говори! Не слыхать тебя! Не робей, Шурена! — раздавалось со всех сторон.
— В восемьдесят третьем, говорю, это было! Помню хорошо, что в июле… Мы тогда Митяю девять дней всей деревней отметили, — голос ее звучал громко и бесстрастно. В который раз уже она пересказывала эту жуткую историю, не испытывая при этом ни стыда, ни боли от пережитого. Будто бы и не собиралась она вовсе наложить на себя тогда руки, будто случилось это все не с ней, а с кем-то другим. Так хорошо время заврачевало ее рану. — В то утро в деревне словно бы вымерло все… мужики спали с похмелья, а баб тоже не видать было… я в шестом часу за колосовиками в наш березнячок пошла. Мы туда отродясь за белыми бегали… и бабы, и дети… Только я вошла в лес, а они, грибочки, ну прямо с краюшку, на самой опушке, стоят и мне улыбаются. Срезала я три подряд, за четвертым потянулась, а они тут как тут… И где они только прятались, в кустах, что ли?.. Их и не видно-то вовсе, гимнастерки — аккурат под цвет листвы… как выскочат, ровно меня дожидались. С ног меня сбили. Испугалась я до смерти! Кричу им: «Побойтесь Бога, сыночки! Что это вы такое задумали!..» Куда там! Тот, что рыжеватенький, с канапушками, руки мне за голову завел и своими коленками в них уперся, а другой, чернявый, стал с меня портки стягивать… Я заблажила на весь лес…
— Достаточно! Все ясно! — остановил ее полковник. — Дальше не надо…
Были переписаны все пострадавшие, и каждому была назначена «компенсация». Начиная с понедельника всем без исключения должны были завезти по нескольку кубов дров. У кого выбиты стекла — вставить. Заборы — отремонтировать. Самых бедных и старых обеспечить тушенкой и сгущенным молоком. Но основной подарок для деревни был впереди.
Полковник из политотдела штаба МВО торжественно объявил:
— Товарищи жители Сосновки! В порядке компенсации за причиненный вам ущерб решено построить в Сосновке асфальтовую дорогу!
— Чего, чего? — не поняли старики.
Полковник, как бы поливая медом и без того сладкий, паточный пирог, с улыбкой пояснил:
— Не будете вы больше, дорогие товарищи, ходить тропкой через лес. Правда, дорога проляжет немного в обход… Но зато пройдет на открытом месте, через поле, на глазах у всей деревни…
Конец его фразы утонул во внезапном хохоте восьмидесятилетнего дяди Пети. Он зашелся визгливым, тоненьким голоском, хватаясь за живот, то и дело наклоняясь вперед и стуча себя по тощим ляжкам. Утирая слезы на маленьком, сморщенном, коричневом, как печеное яблочко, лице, он, не в силах вымолвить ни слова, время от времени показывал рукой в сторону тети Шуры.
— …и-хи-хи-и …ой, не могу …ой, Шурка …ой, е-мое …кабы не ты …ой, сейчас лопну …кабы тебя не …ой, и-хи-хи-и…
Все смотрели на него молча, не понимая причины его столь бурного и неожиданного веселья, однако остановить его никто не решился.
Он отсмеялся, вытер рукавом телогрейки глаза, и лицо его вдруг сделалось настолько серьезным, что было непонятно, отчего теперь из его глаз бегут слезы. Он подошел к тете Шуре, порывисто и неуклюже обнял ее, потом отстранил от себя, и, глядя на нее покрасневшими от слез глазами, громко и торжественно сказал:
— Спасибо тебе, Шурка! От всей нашей деревни спасибо! Кабы не случилось этого с тобой, не видать бы нам асфальту никогда в жизни! Жаль, померли многие, не дожили до этого светлого дня! Спасибо тебе! — Он поклонился ей. — Ты прости нас, Шурка, что такой позор пришлось тебе в жизни пережить! Прости нас! — Он еще раз низко поклонился ей до самой земли.
Сердито зарычали моторами автомобили, увозя прочь из Сосновки военачальников. А деревенские никак не могли разойтись по домам. Они долго еще стояли у колодца, ошарашенные свалившимся на них нежданно-негаданно счастьем, так и не веря до конца в то, что такое могло случиться…
1989–1990 гг.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.