ИЗ ПОСЛЕДНЕЙ ПАПКИ

ИЗ ПОСЛЕДНЕЙ ПАПКИ

…Я наткнулась на конверт с моими шанхайскими фельетонами, осво-вобождая от бумаг секретер матери после ее кончины, бросила в чемодан вместе с другими папками, общими тетрадями… Удосужилась разобраться лет через пять (конверт не трогала, что там, мне было известно и глубоко не интересно). А недавно понадобилось извлечь с антресолей одну из папок, конверт вывалился, упал, часть вырезок рассыпалась, я стала затискивать все обратно, одним из невлезающих фельетонов зачиталась… Так и читала, сидя на полу, иногда смеялась. Бытовые зарисовки эмигрантской жизни в Шанхае. Неумело, развязно, но попадались строчки.

…Эмигранты в Шанхае делились на бедных и богатых. Некоторые, попав сюда еще в начале 20-х годов, служили в крупных иностранных фирмах (Таможня, Пауэр компани, Мобил-Ойл и др.). Другие, те, кто обладал коммерческим складом ума, открывали «свое дело» — магазины, ателье, парикмахерские, аптеки, ночные клубы, рестораны — и, бывало, процветали. Богатые жили в «апартаментах», бедные — в «террасах» (ударение на первом слоге), дешевых домах, стоящих на небольшом расстоянии друг от друга в грязных китайских дворах. Предприимчивые эмигранты сдавали в таком доме комнаты с обедами, это называлось бординг-хауз.

Газета «Шанхайский базар», в которой я тогда работала, этот убогий быт летописала, разнося по веселым рубрикам.

«В ЭТОЙ МАЛЕНЬКОЙ КОРЗИНКЕ. Осатаневшие от алчности хозяева бордингов прекратили подачу горячей воды. А некоторые троглодиты выключили и холодную воду. Разрешают только иногда вымыть руки. Так что нам делать? Бань в Шанхае нет. Бассейны в клубах не всем доступны. Сначала просто набавляли на комнаты, теперь запретили мыться. А также — есть (то есть питаться вне жилища). Нужно ли добавлять, что кормят чуть ли не отбросами.

МОДА. Самый модный аксессуар к туалету — небольшая вещичка, по форме напоминающая гирю. Кожаный мешочек помещается в кармане (сумок больше, как известно, не носят). Гирей, зашитой в конце мешочка, бьют нападающего по лбу.

КРАЖИ. Хозяин после перебранки с женой вывел собачку. Вернулся

— ничего на нем не было, кроме попонки, которой он стыдливо прикрывался. Закрадывается страшное подозрение: уж не была ли собачка наводчицей?

С ВОЛКАМИ ЖИТЬ. Вместо “как поживаете?” — “что едите и чем моетесь?” Курильщики: “Попробуйте мою дрянь”. “А вы мою. Интересно, чья хуже”.

МЫ ПРИДИРАЕМСЯ. Если сотрудник “Шанхайской зари” принимается за цитаты, неизменно получается конфуз. То он выдает стихи Кран-диевской за стихи Ахматовой, то вкладывает слова чеховской Дашеньки (“Они хочут свою образованность показать, а потому всегда говорят о непонятном”) в уста телеграфиста. По счастью, чеховского же. Читатель все сожрет — так, видимо, решили репортеры “Зари”. Привязывается и цепляется лишь “Шанхайский базар”, которому до всего есть дело.

ПОДСЛУШАННЫЙ ДИАЛОГ. “Много русской молодежи подали на советский паспорт”. “Это не русская молодежь. Это рабская молодежь”. “Видимо, они предпочитают быть рабами собственной страны, а не какой-нибудь другой”.

ЖИЗНЬ ТРУЩОБНАЯ. Весна. Открываются окна. Жизнь соседей и двора врывается в вашу комнату. Порют ребенка. Какое свинство бить детей. Из окна напротив звуки танго “Чаша страданий”. Внизу визгливый голос: “Как за комнату платить, так нечем, а как женщин к себе водить, так есть на что. И небось не каких-нибудь, а сорокарублевых!”

— Откуда вы знаете? — возмущается хриплый баритон. — Вы что, видели, как я платил?

— У меня глаз наметанный, — визжит хозяйка, — я пятирублевую от сорокарублевой всегда отличу!

В ШАНХАЕ АМЕРИКАНЦЫ. В доме сегодня радостный переполох. Приехал сын соседской прислуги, амы (бывший прачка, а теперь педи-кэбщик), и с восторгом показывал всем американский доллар. Он заработал его, как рассказывала жена бывшего инженера, а теперь шофера, всего за двадцать минут.

И приехал поделиться радостью с матушкой.

Старуха, соседская ама, всегда много о себе думала, а теперь к ней прямо не подступиться. С тех пор как ее сын не бегает больше с утюгами, она перестала мести общую лестницу и вообще стала всех презирать. Единственно, кого милует, это соседку снизу, бывшую учительницу, а теперь кельнершу.

Успехи бывшего прачки взбунтовали всех боев, которые хором грозятся уйти в педикэбщики.

ЧЕРНАЯ ЛИХОРАДКА. Диалоги в кафе “Диди” (А. Вертинский).

Они сходятся к десяти. Быстрые, взволнованные, решительные.

— Мылом интересуетесь?

— Нет.

— Есть бюстгальтеры.

— Не надо.

— А виски?

— Да мне ничего не надо.

— Как это ничего? Что, вам пару тысяч заработка мешают?

— Да, видите ли, я не коммерсант.

— А вы думаете, я коммерсант? Я же парикмахер. Я ж вас в субботу брил.

— Помню. Вас зовут Муня.

— Вот-вот. Чем же вы интересуетесь?

— Бытом.

— Быт? Что это? Можно достать. Сколько вам надо? Подождите здесь. Приведу одного человека. У него все есть. Мои пятнадцать процентов. О’кей?»

Шанхай, конец 30-х годов. Бог ты мой, что делалось в мире, а я занималась этой забавной чепухой. К политике была глуха совершенно. Все помыслы были направлены к одному — не пропасть. На авеню Жоффр бродит сумасшедшая нищенка, русская, что-то напевает. В Шанхае полно нищих, это китайцы, но попадаются и русские, в этом полуколониальном городе они «роняют престиж белого человека», их вылавливают, но они появляются снова, и снова поет на авеню Жоффр сумасшедшая, говорят, ее обманом продали в публичный дом, она оттуда сбежала. Издали заслышав надтреснутый голос («Шери, ты надень свое белое платье…»), перехожу на другую сторону.