Глава 9 «Вам придется испить чашу горечи»

Глава 9

«Вам придется испить чашу горечи»

12 сентября 1943 года — 23 января 1944 года

В два часа пополудни 14 сентября, после поездки вместе со Скорцени сначала в Вену, а затем в Мюнхен (где его ожидала Рашель с детьми, которых туда из Рокка-делле-Каминате доставила эсэсовская команда), дуче встретился с Гитлером в его штаб-квартире в Растенбурге.

На первый взгляд встреча двух диктаторов там прошла радушно и сердечно, как это и должно было быть. Генерал Карл Вольф, недавно назначенный командующим войсками СС и полицией в Италии, вспоминал «опустошенный взгляд дуче на осунувшемся лице и слезы, струившиеся из его глаз», когда он появился на трапе прилетевшего в Растенбург самолета.

— Фюрер, как я могу отблагодарить вас за все, что вы сделали? — были первые слова Муссолини. — Отныне я буду делать все, что в моих силах, чтобы исправить допущенные ошибки.

Гитлер казался взволнованным и сделал импульсивный шаг навстречу дуче, чтобы крепко пожать ему руку.

Как старые друзья, они направились в жилую комнату Гитлера, обставленную мебелью светлых тонов с пастельными занавесями на окнах. Низкий круглый стол с простыми, но удобными креслами стоял у зажженного камина.

Муссолини испытывал боли в желудке, опасаясь, не рак ли это, и, фактически, был не в состоянии обсуждать ситуацию в Италии. Он попросил дать ему немного времени, чтобы отдохнуть и прийти в себя. После его встречи с семьей и приближенными Гитлер уже не давал ему передышки. Италия была нужна фюреру по стратегическим соображениям: промышленный потенциал ее северных районов был весьма внушительным, а расформированная армия представляла собой богатый источник рабской рабочей силы. К тому же оборонительные возможности Монте-Кассино и так называемой «Готской линии», проходящей от Пизы до Римини, предоставляли Германии возможность продолжать вести битву за Европу. Как Венгрия и другие страны-марионетки, Италия нуждалась в марионеточном правителе — Бенито Муссолини.

Вскоре дуче был буквально засыпан упреками. Капитуляция Бадолио значительно ослабила военную мощь Германии. Гитлер с иронией спрашивал его:

— Что это за фашизм, который тает, подобно снегу под лучами солнца?

Муссолини слушал молча, надеясь, что этому все же будет конец.

Через несколько дней Гитлер был необычно краток и сказал:

— Мы не может больше терять ни одного дня. Необходимо, чтобы завтра вечером вы выступили по радио с заявлением о ликвидации монархии и о том, что власть в стране — новом итальянском фашистском государстве — вновь берете вы. Вместе с тем вы гарантируете полную действенность германо-итальянского союза.

Муссолини в ответ заявил, что ему потребуется несколько дней для подготовки и обдумывания всех связанных с этим вопросов. На повышенных тонах Гитлер резко осадил его:

— Я уже все обдумал — и достаточно. Объявите себя снова дуче. И так же, как и я, станете главою государства и правительства. Это следует оформить в течение одной недели.

Фюрер безжалостно поставил свои условия и по целому ряду других вопросов. Большинству «предателей из состава большого совета» удалось бежать из Италии. Дино Гранди вместе с семьей обосновался в Лиссабоне по фальшивому паспорту, выданному ему королем. Аль-берто де Стефани, старый друг Чан Кайши, скрывался в китайском посольстве в Ватикане. Умберто Альбини тоже нашел прибежище в Ватикане. Джузеппе Боттаи исчез — позже он оказался под вымышленным именем в составе французского Иностранного легиона. Поэтому одной из первых задач нового правительства будет наложить лапу на всех оставшихся, прежде всего — на графа Джалеаццо Чиано, «четырежды предателя».

— Если бы я был на вашем месте, меня, скорее всего, ничто бы не остановило расправиться с ним собственными руками, — говорил Гитлер своему младшему партнеру. — Ноя возвращу его вам, поскольку смертный приговор графу желательно вынести в Италии.

Муссолини попытался возражать. В мюнхенском правительственном доме для гостей он встретился с зятем по настоятельной просьбе Эдды. Разговор у них был таким бесцветным, что даже Скорцени, присутствовавший при этом, был поражен.

— Я не желаю его видеть, — возмущенно крикнула Рашель. — Я плюну ему в лицо, если он окажется рядом со мной, — и выбежала из комнаты.

Муссолини же остался и выслушал в ледяном молчании многословное объяснение Джалеаццо, что тот действовал лишь как патриот. Требование Гитлера лишить Чиано жизни, как он сам потом рассказывал Йозефу Геббельсу, вызвало у Муссолини шоковую реакцию.

— Ведь он муж моей дочери, которую я обожаю, отец моих внуков.

Гитлер же непримиримо настаивал на своем:

— Чиано заслуживает наказания не только за предательство своей страны, но и своей семьи. — С оттенком сожаления затем добавил: — Дуче, вы слишком добры и никогда не сможете стать настоящим диктатором.

Поскольку ситуация вышла из-под его контроля, Муссолини по своему обыкновению постарался уйти от действительности, заявив фюреру, что у него уже давно нет никаких личных амбиций. Фашизм переживает предсмертную агонию. Он не может взять на себя ответственность за развязывание гражданской войны. Во время беседы у него сложилось впечатление, что Гитлер его даже не слушал.

— Должен внести ясность, — сказал, наконец, фюрер. — Если западные союзники сумеют воспользоваться этим, предательство Италии может привести Германию к краху. Считаю необходимым преподнести урок неотвратимого наказания, чтобы припугнуть других наших союзников.

На такой ноте Гитлер прервал разговор. У Муссолини появилось тяжелое предчувствие того, что должно произойти. Витторио, разделивший поздний ужин с отцом, вспоминал потом, что дуче подавленно опустился в глубокое кресло и неожиданно произнес:

— Они, вероятно, думают, что мы будем стоять у окна, спокойно наблюдая, как поджигается дом.

В 11 часов утра 15 сентября Муссолини направился в чайный домик фюрера. Там, говоря отрывисто и возбужденно, Гитлер изложил ему, какое будущее ожидает Северную Италию, если он не согласится с его предложением. Напомнив о репрессалиях по отношению к Лондону, о которых он говорил за ужином в Фелтре, имея в виду свои военно-воздушные силы — «руки дьявола», фюрер медленно сжал правую руку в кулак, а затем быстро растопырил пальцы, символизируя неотвратимость террора.

— От вас зависит, — обратился он к Муссолини, — будет ли это оружие… использовано против Лондона или же его придется вначале применить против Милана, Генуи или Турина.

Гитлер не оставил дуче, фактически, никакого выбора.

— Северную Италию ожидает судьба Польши, если вы не поддержите наш союз, — пригрозил фюрер. — Да и Чиано в этом случае не будет передан вам, а повешен здесь, в Германии.

Может быть, Гитлер блефовал? Этого Муссолини не знал. Он был слишком уставшим и разочарованным, чтобы четко оценить ситуацию. Не знал он и того, что в случае провала плана Штудента по его освобождению у немцев были два кандидата из числа руководства Итальянской фашистской партии на пост гауляйтера Северной Италии — бывший министр сельского хозяйства Джузеппе Тассинаре и Роберто Фариначчи. Правда, после получасовой беседы с Тассинаре Гитлер назвал его «типичным профессором и теоретиком», а когда Фариначчи стал резко высказываться против своего бывшего шефа, фюрер вскочил и заорал:

— Я запрещаю вам говорить подобное о Муссолини! После сорокатрехдневного пребывания в качестве пленника Бадолио Муссолини пришлось свыкаться с непростой ролью марионеточного правителя, которую открыто предлагал ему Гитлер. Незадолго до полудня 15 сентября он заявил тому:

— Я возьму в свои руки управление делами Италии в той части страны, которая еще не подверглась вторжению союзников.

Йозеф Геббельс отмечал в те дни, что Гитлер стал постепенно списывать дуче как политического лидера. Далеко за полночь фюрер с Геббельсом обсуждали в комнате для работы с картами сферы возможного использования Муссолини. Гитлер был как-то странно опечаленным: как бы это он мог милитаризировать Германию или аннексировать Австрию без дуче? Теперь же настало время, когда пути их должны были разойтись.

— У дуче, — заявил Гитлер Геббельсу, — нет большого политического будущего.

Менторе Руффилли перелистал свой настольный календарь. Перед ним прошел калейдоскоп дней с 25 июля по 23 сентября — восемь недель и пять дней, когда его не было в Рокка-делле-Каминате. После возвращения дуче приехал назад и он. Подняв бокал шампанского, Муссолини спросил его:

— Ну так как, молодой человек, идут дела? Заметив сквозь полуоткрытое окно отблеск окуляров

бинокля, он помрачнел. На террасе эсэсовская охрана в черной форме следила за небом, опасаясь возможного налета союзной авиации.

— Как высоко было ранее и как низко теперь, — пробормотал он, вспомнив события пятидневной давности.

Находясь вместе с семьей в замке Хиршберг, неподалеку от Вайльхайма в Южной Баварии, он воспользовался имевшимся там телефоном фюрера категории «А» для восстановления прежних контактов. Марчезе Паулуччи ди Калболи из Мадрида, рекомендовавший ему когда-то кушать молодых устриц и не забывать про супы, сказал на этот раз:

— Не могу считать себя свободным от клятвы, данной мною короне.

Ренато Бова-Скоппа из Бухареста удивился:

— Муссолини? Это невозможно, ведь он находится в заключении. Я что-то плохо слышу.

Массимо Магистрати из Берна заявил:

— Война вами проиграна и закончена. Швейцария не желает иметь у себя более ваших представителей.

В этот мягкий осенний день, оставив Рашель и детей в Вайльхайме, он вылетел в родную Романию, надев заимствованную черную рубашку, с 15 000 лир в кармане. Глядя на него, можно было понять, что он готов был обнять любого человека, изъявившего желание сотрудничать с ним. В дни, когда он был в силе, 2400 корреспондентов заявляли о своем кровном родстве с ним, теперь же поток таким писем прекратился вовсе. После 25 июля Бадолио заключил в римский форт Боччеа 850 фашистских боссов, и сейчас, когда дуче обратился к сорока кандидатам по вопросу формирования нового правительства, только три человека приняли его предложение. Проведенная в городе кампания по созданию новой милиции дала лишь пятнадцать волонтеров.

Даже его военный министр и начальник генерального штаба, нервный седоволосый маршал Родольфо Грациани, были подведены к нему Гитлером.

— Вообще-то он не пользуется моим полным доверием, — признался фюрер, — так как настроен против немцев. Но никто из генералов не обладает таким престижем и популярностью, как он.

Подобно многим членам нового правительства Муссолини, у Грациани были личные причины для вступления в него — долголетняя вражда к Бадолио, которого он намеревался сместить с общественной арены. Другие хотели обогатиться за счет нового режима. Таковым был, например, Гуидо Буффарини-Гуиди, постоянно не мытый тосканец, которого Муссолини назначил министром внутренних дел. Некоторые хотели посчитаться за старые обиды. Среди них был и Алессандро Паволини, приземистый, с небольшими усиками человек, изображавший из себя чуть ли не Робеспьера, назначенный на должность секретаря партии, всегда завидовавший повесе Чиано.

Когда новые министры встретились в Ла-Рокка 27 сентября на своем первом заседании с последовавшим ужином, сервированным на синем китайском фарфоре, лишь некоторые из них поддержали ликующий возглас Паволини:

— Стоит рискнуть всем, чтобы пережить такой час. Это был их последний редут, и они знали об этом.

При подготовке Ла-Рокка к возвращению дуче Буффарини со своими людьми конфисковали у враждебно настроенных романьольцев автомашины, продовольствие и даже половые щетки.

— Мой корабль бросил якорь со всеми оставшимися в живых на борту, — с кислой миной подвел итог Муссолини. — Но не все оказались достойными людьми.

Мечтая о своем триумфальном возвращении во дворец Венеция, он был сильно разочарован. Преемник фон Маккензена Рудольф Ран, хитрый и тонкий дипломат, посоветовал, чтобы дуче не показывался вообще в Риме, заявив Гитлеру, что в таком случае невозможно было бы обеспечить его полную безопасность. К тому же для Кессельринга поддержание порядка и законности в столице при нахождении там дуче стало бы проблематичным.

Немцы подобрали новую резиденцию для Муссолини на вилле Фелтринелли, на западном берегу озера Гарда, в тысяче километров от Рима. Служебные же помещения должны были располагаться на вилле Орсолине, расположенной в нескольких сотнях метров на этом же озере. По названию ближайшего города — Сало — многие итальянцы называли вновь созданную марионеточную республику «Республикой Сало» и даже «Республикой Каина».

Муссолини опасался, что немцы свяжут ему руки шелковой веревкой, если он попытается выехать за пределы виллы. 27 сентября, когда министры разъехались, он сел к письменному столу и написал длинное письмо Адольфу Гитлеру.

«Республиканское правительство… имеет лишь одно желание: чтобы Италия возможно быстрее заняла надлежащее ей место. Но для того, чтобы достичь эту цель, немецкому военному руководству необходимо ограничить свою деятельность чисто военными вопросами… Все остальное должны решать итальянские гражданские власти…

Если это не будет реализовано, итальянское и мировое общественное мнение сделает вывод о неспособности правительства руководить страной. Само же правительство будет вновь дискредитировано и сделается всеобщим посмешищем…»

В то утро, когда Муссолини написал свое обращение к Гитлеру, адвокат Ренато Зансоне шел не торопясь из здания общественного суда Неаполя по направлению к своему дому в Вомеро. Дойдя пешком до площади Данте, так как общественный транспорт не работал, он увидел, что она оцеплена эсэсовцами. Он тут же свернул в боковую улицу и быстро побежал прочь.

Свернув на запад, а потом на север, он, наконец, оказался в тихом районе города — на улице Виа Сан-Джузеппе-дей-Нуди. У дверей домов стояло несколько женщин с безразличным выражением на лицах. Когда он заторопился дальше, одна из них сказала:

— Куда вы идете, синьор? На улицу Виа Сальватор Роза? Так немцы и там задерживают мужчин.

Произнеся это, женщина дернула его за руку, и он, пройдя за ней внутрь комнаты, спрятался за массивным платяным шкафом. В абсолютной тишине адвокат вдруг услышал, что в шкафу кто-то есть, а под железной кроватью увидел ноги еще двоих мужчин. Женщина тем временем возвратилась на свой наблюдательный пост у двери.

Довольно долгое время — прошло полчаса, а может быть, и час — все было тихо. Затем с улицы женщина крикнула:

— Можете выходить — эти ублюдки ушли.

Когда Зансоне вышел на улицу вместе со своими товарищами по несчастью, то увидел, как из ближайших домов вышло не менее пятидесяти мужчин различного возраста, морщась от солнечного света.

Как потом оказалось, около 200 000 мужчин этого крупнейшего морского порта скрывались в течение двадцати дней, пока шли облавы. Некоторые прятались, подобно летучим мышам, в гротах и пещерах, в церковных склепах и канализационных трубах. Другие отсиживались на чердаках заброшенных домов, готовые в случае опасности уйти по крышам. Счастливчики получили места в городской больнице Кардарелли.

Такому положению дел в городе жители были обязаны двум людям — гауляйтеру Фрицу Заукелю, нацистскому руководителю трудовых резервов оккупированной Европы, подготовившему и отправившему в Германию 600 000 итальянцев, и полковнику Шоллю, коменданту гарнизона Неаполя. 22 сентября по его приказу на стенах домов и афишных тумбах были расклеены прокламации, в которых говорилось:

«До сих пор только 150 человек явились на установленные пункты в соответствии с декретом для отбытия обязательной трудовой повинности, тогда как их число должно составлять более тридцати тысяч. В связи с этим, начиная с завтрашнего утра, военные патрули получат приказ на проведение облав и задержание лиц, уклоняющихся от повинности…»

К тому времени из 600 000 жителей Неаполя 22 000 погибли при 105 воздушных налетах авиации союзников. Сорок процентов жилых домов были разрушены. Теперь начатое союзниками стали продолжать немцы. 16 сентября Шолль приказал очистить зону побережья на глубину 300 метров и эвакуировать 35 000 семей. Затем немецкие солдаты приступили к систематическому уничтожению промышленного потенциала города. Большой и красивый порт превратился в кладбище подорванных кранов, мостовых ферм и полуразрушенных многоквартирных домов.

У жителей не было ни газа, ни воды, ни света, телефонные линии не работали, а хлебный рацион был сокращен до одной унции (28,3 грамма) в день. Но они не теряли мужества, поскольку 5-я армия генерала Марка Кларка была на расстоянии сорока километров от города.

Немцы продолжали свою разрушительную деятельность. Однако горожане не сразу оценили опасность, нависшую над еще одним жизненно важным объектом Неаполя. Одной из первых это осознала двадцатитрехлетняя Маддалена Церасуоло, дочь сапожника, буквально ворвавшаяся к отцу, проживавшему на улице Вико-делла-Неве, и крикнувшая:

— Надо что-то делать. Они начинают минировать Понте-делла-Санита.

Речь шла об огромном виадуке, проходившем всего в пятидесяти метрах от их дома и имевшем семьдесят три метра в длину и двадцать четыре в ширину, соединявшем город с шоссе, идущим на Рим. Под самим виадуком, а также к западу и востоку от него располагались жилые дома. Карло Церасуоло сразу же воскликнул с яростью:

— Ну уж нет, этого мы им не позволим! Ведь опасности подвергаются и наши жилища.

С тремя товарищами отца Маддалена побежала к мосту, на южной оконечности которого два немецких солдата делали шурф для закладки динамита. Подойдя к ним с тыла, один из мужчин открыл огонь. На другом конце, у статуи короля Умберто I, отец Маддалены с группой горожан также начали стрелять, оказывая им поддержку.

Один из солдат был убит, другой немец, пригнувшись, побежал к грузовику, стоявшему на удалении ста метров. В этот момент двадцатитрехлетний пехотный лейтенант Дино дель Прете подскочил к месту закладки динамита, схватил взрывчатку и забросил далеко в сторону.

Мост был спасен, однако неаполитанцам надо было готовиться к борьбе за каждую пядь своего истерзанного, но по-прежнему дорогого города.

Ранним утром 28 сентября на всех важнейших улицах города стали возводиться баррикады. На востоке баррикады с установленными на них пулеметами прикрывали площадь Национале, отрезав немцев от их складов в Поггиореале. На севере старики, женщины и дети строили баррикаду трехсотметровой длины, используя трамвайные вагоны, железные решетки и обломки скал. Когда грузовики с немецкими солдатами попытались обойти баррикаду, по ним был открыт огонь.

Теперь Неаполь предстал перед немцами как смертельно опасная ловушка, готовая поглотить их солдат, мотоциклы и грузовики. Винтовочные выстрелы раздавались даже в узких улочках и переулках, никогда не видевших солнца. Из развалин домов строчили пулеметы. Из-за баррикад, сложенных из кроватей, школьных парт, булыжников, вынутых из мостовых, газетных киосков и прочего подручного материала, в немецкие автомашины летели ручные гранаты. В воздухе стояла пыль, пахло порохом и гниющим мусором.

Это не было акцией, запланированной стратегами и никто даже не предполагал, что «четыре дня Неаполя», явившиеся реакцией итальянцев на возрождение «оси», проложат путь к общенациональному движению Сопротивления. 29 сентября, день святого Михаила, стало днем-символом. «В этот день святой изгнал дьявола из рая. Так что и мы должны выгнать немцев из Неаполя!» В течение многих месяцев в тысячах домов Италии стали создаваться целые подпольные склады оружия и боеприпасов, похищенных в казармах карабинеров и так называемой финансовой гвардии. Мясник Фердинандо Кастеллано, например, стрелял в немцев у Понте-делла-Санита из револьвера, который он до того прятал за декоративной головой быка в своем магазинчике. Железнодорожный инспектор Джиованни Аббате прятал ручные гранаты в плетеной корзиночке, висевшей обычно за окном. Джузеппе Санджес, кондуктор городского трамвая, держал патроны в большой кожаной сумке, в которой у него ранее находились проездные билеты.

Федерико Цваб, уроженец Триеста, коммунист, обладал целым арсеналом оружия. Из различных казарм, разбросанных по городу, под грудами апельсинов и грейпфрутов на грузовиках ему были доставлены 50 пистолетов, 300 ручных гранат и три разобранных пулемета, которые он потом собрал сам.

Альфредо Паренте, библиотекарь Института итальянской истории, с группой друзей стал изготовлять зажигательную смесь в бутылках из-под вина, называвшуюся «коктейлем Молотова». Страховому агенту Джулио Шеттини удалось похитить у немцев оставленный на непродолжительное время без присмотра пулемет.

В борьбе за свободу принимали участие люди независимо от возраста и пола. У упоминавшейся выше Маддалены на плече остались синяки от отдачи при выстрелах из винтовки, обращаться с которой она научилась весьма быстро. Капитан Стефано Фадда, получивший ранение под Эль-Аламейном и ходивший на костылях, возглавил группу горожан, ворвавшуюся в префектуру, захватил там оружие и организовал опорные пункты вдоль западной стороны улицы Виа Чиайя. Когда семидесятилетний профессор Антонино Тарсиа заметил, что немцы отошли от лицея Саннаццаро, из которого его двадцать лет тому назад изгнали фашисты, он, как был, в летнем сером костюме с соломенной шляпой, прошел в свою бывшую классную комнату, где организовал командный пункт партизан.

Для координации действий патриотов профессор отпечатал на пишущей машинке сто экземпляров составленного им манифеста и расклеил их на ближайших улицах.

Хотя в списках бойцов числилось всего около 1600 человек, тысячи добровольных помощников рисковали своей жизнью, поднося боеприпасы, перевязывая и укрывая раненых и чиня пакости немцам. Ассистент священника церкви Сантиссимо Сакраменто двадцативосьмилетний дон Маттео Лиза, худой и в очках, следуя заповеди не убивать, нашел-таки возможность принять участие в боях.

В два часа ночи на второй день восстания он находился вместе с двумя служками на крыше своего шестиэтажного дома по улице Виа Сальватор Роза, когда заметил колонну из двадцати немецких грузовиков, направлявшуюся в сторону Вомеро. Не успела головная автомашина поравняться с домом, как на нее вниз полетели тяжелые каменные цветочницы с геранью.

Эти цветочницы пробили крышу кабины, словно лист бумаги, выведя из строя водителя. Вся колонна остановилась, тогда на головы выскочивших из машин немцев посыпался дождь цветочных горшков, кирпичей и различного железа. Потеряв почти два часа времени, немцы были вынуждены ретироваться.

Циничные и хитрые портовые мальчишки сражались столь же храбро, как и взрослые. Четырнадцатилетний Энцо Бруно воевал с мушкетом, у которого не было приклада, за что К нему на всю жизнь прилипло прозвище Полувинтовка. К ужасу Маддалены Церасуоло за ней повсюду следовал ее кузен Геннаро Капуоццо, одиннадцатилетний мальчишка, требовавший, чтобы и ему было выдано оружие. Перед тем как уйти из дома, он заявил матери, которая его никуда не пускала:

— А ты сиди дома и занимайся вязанием. Одетый в морской бушлат, с каской на голове и

мушкетом, превышавшим его собственный рост, Геннаро в три часа ночи 29 сентября находился вместе с Маддаленой на террасе монастыря Филиппине. Когда через полчаса шесть танков «тигр», появившихся с севера, протаранили баррикаду, он бросил бутылку с зажигательной смесью в головной танк, открывший огонь по повстанцам.

Бой разгорелся по всему городу, и только в пять часов утра 30 сентября Маддалене вместе с отцом удалось отнести его тело в свой дом на Вико-делла-Неве, где они положили убитого в мастерской отца. Прибежавшая мать Геннаро стала на него ругаться.

— Что я тебе говорила? — воскликнула она гневно с горечью. — Ты думал, что слишком проворный. Посмотри теперь на себя!

Сражение закончилось благодаря решительным действиям повстанцев во главе с капитаном Энцо Стимоло, одноруким ветераном боев в Албании. Им удалось загнать более шестидесяти немцев на стадион Кампо-Спортиво на северо-западной окраине города вместе с плененными ими сорока семью итальянцами. Капитан громко отдавал приказы:

— Сто пятьдесят человек — зайти слева… сто человек — справа.

Это был лишь психологический прием, так как на самом деле у него было всего девяносто человек вместе с присланным профессором Тарсиа подкреплением. Парламентеру немцев он заявил, что стадион окружен тремя тысячами неаполитанцев.

В сумерках представители Стимоло проникли в штаб-квартиру немцев — гостиницу «Паркер-отель» и предъявили ошеломленному полковнику Шоллю требование, которое тот принял более чем охотно: обмен пленными и немедленный вывод немецких войск из города.

Рассвет 1 октября оказался для неаполитанцев триумфальным. С белым флагом перемирия колонны немецких автомашин двинулись в северном направлении к реке Волтурно и к дороге, идущей на Рим. До окраины города головную автомашину сопровождал капитан Стимоло на джипе с трехцветным флагом. А в 9.30 утра передовые танки союзников из авангарда 5-й армии прогрохотали гусеницами по булыжникам площади Гарибальди.

Вместе с ними на броневике прибыл генерал Марк Кларк, вручивший городу золотую медаль за коллективную доблесть. Высокорослому нью-йоркцу бросилось в глаза, что за закрытыми ставнями домов повсюду прятались настороженные глаза, тогда как на улицах не было ни одной живой души. Ему показалось, что он въехал в «город духов». Неподалеку от футбольного стадиона в Цимитеро-Веччио неаполитанцы сжигали убитых горожан. В простых деревянных ящиках покоились 562 человека — мужчины, женщины и дети, отдавшие свою жизнь за свободу города.

Могилы отмечались откупоренными бутылками вина и листочками бумаги с напечатанными на пишущей машинке именами. От стекла бутылок отражались солнечные лучи.

Вначале число итальянских партизан было небольшим, но, воодушевленные примером неаполитанцев, люди постоянно вливались в их ряды, так что за восемнадцать прошедших месяцев партизанская армия насчитывала уже 200 000 человек. Союзники, оценив их возможности и силу, сбросили им на парашютах 6500 тонн продовольствия, оружия и боеприпасов.

Имена Ганнибал, Львиное сердце, Шторм и Ягуар скрывали их истинные фамилии. Многие решительные люди вступили в гарибальдийские бригады, сформированные итальянским коммунистом номер два — сорокатрехлетним Луиджи Лонго — на севере страны, в Милане. У них был собственный сленг: «носовой платок» означал захваченного в плен фашиста, а снабдить кого-либо «паспортом в Швейцарию» — ликвидировать ударом ножа темной ночью или всадив в него пулю.

Со своих баз в пекарнях, на кладбищах, в конюшнях они наносили удары по военным конвоям и войсковым транспортам Республики Сало Муссолини. В течение двух длинных зим их главным противником была нужда во всем. Людям часто приходилось находиться в горах в легкой летней одежде, в которой им удалось уйти к партизанам, и рваной обуви. Одну сигарету курили по очереди человек пятнадцать. Вынужденную диету, длящуюся долгие недели, составляли кукурузная похлебка и каштаны.

Неоценимую помощь им оказывали крестьяне, порою делившиеся последней салями и предоставлявшие ночлег незнакомым людям.

Маршал Родольфо Грациани своими действиями лишь пополнял их ряды, настоятельно требуя проведения призыва в свою армию, в результате чего не только солдаты, но и офицеры не разбегались лишь из-за постоянной угрозы расстрела. Секретарь партии Алессандро Паволини также способствовал росту числа партизан, загоняя людей во вновь создаваемые черные бригады, предназначенные для борьбы с повстанцами. На заводах и в крестьянских дворах из уст в уста передавался пароль: «Дорога в горы является дорогой к славе».

Воздух на вилле Орсолине был спертым и душным. Температура в кабинете первого этажа день и ночь поддерживалась на уровне двадцати пяти градусов по Цельсию. Однако утром 18 декабря, когда над озером Гарда стелился туман, Муссолини ежился от холода. За столом шел откровенный обмен мнениями. Его дочь Эдда горячо отстаивала право своего мужа на жизнь.

Витторио Муссолини, находившийся за стеной кабинета, услышал резкий голос сестры, но лишь покачал головой. Ведь он просил Эдду отложить разговор на более позднее время. Похудевший, побледневший, с отвислыми щеками Муссолини, одетый в уже потертую форму почетного капрала милиции, казалось, не мог выдержать столь яростной атаки. Голос Эдды, хриплый от ярости, был хорошо слышен.

— Вы все сошли с ума, — кричала она отцу. — Война проиграна. И не стоит предаваться иллюзиям: немцы смогут оказывать сопротивление не долее нескольких месяцев. Джалеаццо же, несмотря на все это, приговорен к смерти!

Витторио не расслышал ответ отца, но знал, с каким трепетом тот ждал этой встречи. Муссолини вспомнил день похорон Бруно три года тому назад, когда Эдда, решившая не плакать, так закусила нижнюю губу, что кровь стала сочиться по ее подбородку.

— Моя дочь может оказаться опасным противником, — признался он тогда кому-то из министров.

Амбиции не позволили Муссолини отменить или отложить день казни Джалеаццо Чиано, арестованного восемь недель тому назад в веронском аэропорту, когда он возвращался в Италию, и ставшего узником номер 11 902 в городской тюрьме постройки шестнадцатого века. В отдельных камерах там находились пять членов большого совета, которых фашистской полиции удалось отыскать и задержать: семидесятивосьмилетний маршал де Боно, совершенно глухой Джиованни Маринелли, Туллио Джианетти, хотя тот и отказался от своего голосования через несколько часов после окончания заседания совета, а также Луччиано Готтарди и Карло Пареши, присоединившиеся к большинству.

14 ноября на конгрессе фашистской партии в прокуренном зале веронского Кастельвеччио, где дебаты по восьми пунктам манифеста нового правительства продолжались восемь часов, было принято единогласное решение о их казни. Шеф городской полиции майор Никола Фурлотти подвел черту под яростными криками двухсот делегатов:

— Предатели должны заплатить за свое деяние, и как можно раньше.

За двадцать бурных лет колесо истории совершило полный оборот, и Муссолини знал об этом. 8 января 1944 года, когда все шесть заключенных предстали перед специальным трибуналом в том же Кастельвеччио, дуче испытал на себе такое же давление твердолобых, как и в тот день, когда милицейские шефы ворвались в его кабинет во дворце Чиги, навязав ему диктатуру.

Эдда долго размышляла о происходившем. В тот день, когда была создана Республика Сало, а Муссолини беседовал со своими министрами в Ла-Рокка, она напрямую спросила Алессандро Паволини об отношении нового правительства к Чиано. Секретарь партии, не удостоив ее ответом, вышел из комнаты. Тогда она немедленно послала Витторио в Германию, чтобы привезти детей, остававшихся там в заложниках, на итальянскую землю.

Затем написала Муссолини формальное письмо: «Дуче, мой муж находится в заключении уже два месяца, и ему отказано в двухчасовых прогулках… как злостному уголовнику… Мне разрешили с ним встретиться, но в присутствии представителя рейха и коменданта тюрьмы, находившихся на расстоянии трех метров… Письмо пишет женщина, требующая соблюдения всех прав, предоставляемых каждому заключенному, и для своего мужа…»

Муссолини попытался оправдать свои действия, сказав, что не может преступать законы в целях создания привилегированного положения для своего зятя. Лично он простил Чиано и даже заявил этому чертову послу Рану, что Чиано мог бы быть идеальным министром иностранных дел Республики Сало. Но вся свора — Гитлер, Риббентроп, Паволини и другие — никогда ничего не забудет и не простит. Они хотят видеть, хватит ли у него силы и выдержки не вмешиваться в судопроизводство Чиано и не проявить к нему сострадание. Даже Рашель была настроена воинственно и крикнула Чиано при встрече в замке Хиршберг:

— Дуче не является какой-то частью мебели, которую относят на чердак, когда она надоедает.

Однако с самого начала ноября, когда она приехала на озеро Гарда вместе с Романо и Анной Марией, она ни разу не говорила о том, что Чиано должен предстать перед судом. Сам Муссолини тоже на эту тему не заговаривал. Но появление Кларетты Петаччи, поселившейся неподалеку на вилле Фиордалисо вместе с семьею, вызвало бурную сцену при его возвращении в тот день со службы домой.

Витторио понял, что встреча достигла своего кульминационного пункта. Эдда знала, что проиграла. Ё слепой ярости она обратилась к отцу, который ее обожал, и сказала с колкостью:

— Только из-за таких людей, как ты, мой муж принесен в жертву. Если ты будешь стоять на коленях передо мною, умирая от жажды, я возьму последний стакан воды и вылью ее на землю на твоих глазах.

Дверь рывком открылась, и в ней показалась Эдда. Она была почти обезумевшей и дрожала всем телом, но в глазах ее пылал огонь непреклонной решимости.

— Посмотрим, — произнесла она, давая понять, что все разговоры окончились. — Еще посмотрим.

К северу от Милана стоял ужасный холод. В полдень 7 января с Альп пошел снег, бесшумно покрывая белым пологом поля и строения, но теплее не стало. К наступлению ночи термометр показывал двенадцать градусов ниже нуля и продолжал падать. На шоссе Брешиа — Верона в ста километрах от города не было никакого движения.

Вдруг, спотыкаясь и полубегом, там появилась женская фигура, время от времени глядя назад, всматриваясь в темноту. В районе Брешии показались далекие огни одинокой автомашины. За женщиной никто не следовал, и она понемногу успокоилась. Водитель этой автомашины даже не предполагал, что севшая к нему женщина была Эддой Чиано, дочерью дуче, у которой оставалось полчаса до встречи на десятом километре с Джалеаццо, который должен был бежать из веронской тюрьмы.

Со времени последней ссоры с отцом Эдда сильно переменилась. От некогда импульсивной дочери диктатора ничего не осталось. Она была теперь испуганной, доведенной до отчаяния женщиной, собиравшей в кулак последние силы для спасения своего мужа.

12 декабря Эдда предприняла решительный шаг, нелегально переправив с помощью друга семьи своих детей в Швейцарию, где они должны были быть в безопасности. Она намеревалась последовать за ними через несколько дней, прихватив дневники Чиано, находившиеся в тайнике на римской квартире. Боязнь их публикации должна заставить ее отца отменить решение трибунала.

27 декабря, когда Эдда попыталась встретиться с Джалеаццо в веронской тюрьме, ей повезло. Красивая двадцатидвухлетняя блондинка, имевшая свободный доступ в тюрьму, представилась ей как фрау Хильдегард Беец, личный секретарь оберштурмбаннфюрера Вильгельма Хёттля.

Хёттль не терял надежду использовать дневники Чиано для дискредитации Иоахима фон Риббентропа. С этой целью он и послал фрау Беец в Верону для поддержания тесного контакта с графом. Следуя указаниям шефа, Хильдегард решила использовать Эдду для проведения операции: дневники — в обмен на побег Чиано, который должны были подготовить немецкие агенты.

Беец обсудила этот план с генералом Вильгельмом Харстером, начальником службы безопасности Вероны, который, в свою очередь, встретился с доктором Эрнстом Кальтенбруннером в Инсбруке. Оба договорились о проведении операции «Граф» по освобождению Чиано без ведома Гитлера. Однако Эдда должна была сначала представить некоторые из дневников для ознакомления с ними Кальтенбруннера и Гиммлера.

С этого момента Эдда находилась в постоянном напряжении. И вот теперь она уподобилась горбуну, прикрепив на спине и под грудью восемь дневниковых тетрадей Чиано.

Ей никогда не удалось бы проделать задуманное без помощи Марчезе Эмилио Пуччи, галантного авиатора и ее постоянного компаньона. Именно Пуччи выехал в Рим в сопровождении Хильдегард Беец и двух агентов службы безопасности, где изъял под паркетом пола в комнате, где в дневное время находились слуги, документы Чиано. Их он доставил в Верону, спрятав в своем пальто. Генерал Харстер не возражал получить лишь часть из них, но приказал их скопировать, частично перевести на немецкий язык и отправить в Берлин Кальтенбруннеру для оценки. 6 января начальник имперской службы безопасности дал ответ — можно начинать осуществление операции «Граф».

В 8.30 вечера под предлогом предотвращения попытки освобождения Чиано итальянскими патриотами Харстер должен был послать отряд эсэсовцев для занятия тюрьмы. Среди них будут находиться два специальных агента, вызванные из Голландии, — специалисты по бесшумному снятию часовых и ликвидации опасных свидетелей. Так что Кальтенбруннер сможет доложить Гитлеру: Чиано освобожден итальянцами. В 9 часов вечера граф, агенты и Хильдегард Беец должны быть на десятом километре шоссе, ожидая прихода Эдды с деньгами и драгоценностями для мужа. Ему предстоял перелет с первого же контролируемого немцами аэродрома — предположительно Инсбрука — в Будапешт, а оттуда — в трансильванское поместье графа Фестетика, который состоял в контакте с Кальтенбруннером.

Когда после этого придет сообщение, что Чиано оказался в Турции, воспользовавшись тайными эсэсовскими тропами, Эдда должна будет вручить остающиеся дневники фрау Беец.

Но в этот морозный вечер у дочери дуче все шло не так, как должно было быть. Когда Эмилио Пуччи привез дневники из Рима, она спрятала их у одного из друзей семьи в Варезе — населенном пункте, находившемся неподалеку от озера Комо. Забрав их, она на автомашине Пуччи направилась во вторую половину дня в Верону. Однако неподалеку от Брешии спустило заднее колесо, и ей пришлось идти дальше пешком…

Увидев километровый столб с цифрой десять, она поблагодарила подвезшего ее водителя и вышла в снежную круговерть. «Идет ли все по плану?» — думала она. Кругом было тихо, и Джалеаццо видно не было.

В напряжении Эдда прислонилась к дереву, росшему у обочины. Вдруг на шоссе мелькнул слабый лучик карманного фонаря. Это, видимо, Джалеаццо! Но тут же ее обуял страх. Что, если Хёттль обманул ее, и Чиано никогда не будет освобожден? А сейчас они собираются арестовать ее и забрать дневники. С бьющимся сердцем она скрылась в кустарнике. Лучик, однако, оказался светом фар проехавшего мимо автомобиля. Эдда вновь встала во весь рост.

Она потеряла счет времени. Но вот, словно дух из-под земли, показался какой-то рабочий на мотоцикле.

— Женщина! — воскликнул мотоциклист. — Неподалеку, видимо, находится дом, где можно обогреться?!

— Было бы неплохо, — с юмором ответила Эдда, — но дома-то здесь нет.

Время тянулось бесконечно долго. Наконец, со стороны Брешии к ней подъехал грузовик. Словно лицо3 перебирающееся с места на место, пользуясь попутными машинами, она подняла руку… Часы на окраине Вероны показывали 5 часов утра.

Через четыре часа и пятнадцать минут Джалеаццо предстал перед трибуналом, приговорившим его к смертной казни.

Ручной звонок прозвенел, отдавшись эхом в холле постройки четырнадцатого века. Когда девять одетых в черное судей вошли в зал заседаний в Кастельвеччио, публика и обвиняемые вскочили на ноги. Председательствующий в алой накидке объявил о начале заседания веронского трибунала.

Была суббота 8 января 1944 года. В этот день, необычайно холодный, лед сковал речку Адидже, протекавшую под стенами старого замка, снег толстым слоем лежал на бастионах. Хотя на судьях под мантиями были надеты пальто, они все же мерзли. Справа от них, в углу зала, находились обвиняемые — Джалеаццо Чиано в дождевике, старый маршал де Боно, закутанный в шерстяную шаль, остальные — в костюмах.

Многих присутствовавших пробирал озноб, и не только от холода. Трибунал носил формальный характер, и все это хорошо знали. Даже сама обстановка говорила о спланированной трагедии: с черными бархатными занавесями окон зала резко контрастировали белые, как черепа, пучки прутьев ликтора и алая скатерть на судейском столе. Характерно, что почти все судьи пытались было освободиться от своих обязанностей. Ренцо Монтана считал, что предстоявшее заседание будет носить «характер мщения, а не правосудия». Франц Паглиани, врач по профессии, заявил секретарю партии Паволини:

— Задача врача заключается в спасении жизни пациента, а не в вынесении ему смертного приговора.

Мало кто из обвиняемых рассчитывал на благоприятный исход. Им не были предоставлены даже адвокаты для защиты. Один только маршал де Боно передал из тюрьмы своей кузине: «Остается дня три. Постарайся, чтобы к моему возвращению был готов хороший ужин».

Остальные разделяли горечь Чиано, который написал Эдде 6 января: «Ты все еще вынашиваешь иллюзию, что я через несколько часов буду свободен, и мы снова будем вместе, для меня же начинается агония».

За двадцать четыре часа до вылазки Эдды к десятому километру шоссе Хильдегард Беец сообщила Чиано ужасную новость: операция «Граф» отменялась. Настороженный сообщением Риббентропа и Геббельса о готовящемся заговоре, Гитлер вызвал к себе Гиммлера и Кальтенбруннера, потребовал от них признания и сурово отчитал. Позвонив генералу Харстеру в Верону, фюрер предупредил его:

— Если Чиано удастся бежать, вы заплатите за это собственной головой.

Когда Кальтенбруннер попытался оспорить решение Гитлера, фактически приговорившего Чиано к смерти, фюрер лишь громко рассмеялся:

— Муссолини никогда не позволит отправить отца своих любимых внуков на смерть. В этом заключается одна из особенностей итальянцев.

В действительности же Гитлер ошибался. Еще за два месяца два представителя старой гвардии, заседавшие в здании префектуры Вероны — во дворце Скалигеро, приговорили шесть жителей города к смертной казни. Это были Пьетро Козмин, очкарик, бывший офицер флота, сам болевший раком легких, и майор Никола Фурлотти, тоже носивший очки, говоривший всегда полушепотом, начальник городской полиции. В тот день, когда Козмин объявил себя префектом с пистолетом в руке, он вместе с Фурлотти решил: если Чиано по протекции Муссолини будет освобожден, он должен будет умереть от рук Фурлотти по дороге из Кастельвеччио в тюрьму.

Постоянно кашляя и прикрываясь черным шелковым носовым платком, заядлый курильщик Козмин заявил Фурлотти:

— Весь фашистский режим может рухнуть, если не будет преподан соответствующий урок.

Фурлотти понял свою задачу. Прежде чем однорукий сицилийский общественный обвинитель Андреа Фортунато поднялся, чтобы объявить заседание трибунала открытым, шеф полиции шепнул ему:

— Вы должны провести заседание трибунала без сучка и задоринки. То, что это — важные персоны, не должно вас смущать, — добавил он с угрозой.

Фортунато лишь кивнул.

Фурлотти считал напрасной потерей времени всю эту процедуру: ведь обвиняемые были предателями дела фашизма, хотя и заявляли, что не собирались смещать Муссолини.

— Если вы не выступили на заседании большого совета, — обратился обвинитель к Чиано, — то почему вы постеснялись сказать об этом дуче?

— Поскольку я не был уже министром иностранных дел, — ответил тот, — у меня не было возможности запросто обращаться к Муссолини.

— Почему вы пошли на заседание совета, зная о заговоре? — был спрошен де Боно.

— Мне не хотелось идти на заседание, — признался старый маршал, — поскольку полагал, что совет затянется надолго, а я страдаю сонливостью.

— Мне было трудно что-либо понять, — заявил Пареши.

Джианетти же сказал:

— Когда я понял, что это был заговор… я немедленно отказался от своего голосования, сняв свой голос.

— Я думал, что инициатива Гранди преследовала цель укрепления нашей боевой мощи, — молвил Готтарди.

Маринелли же произнес:

— Я находился в десяти метрах от выступавших… и смог уловить лишь небольшую часть дискуссии из-за глухоты.

В воскресенье утром, когда стала выступать защита обвиняемых, Козмин вспылил и подошел к столику, стоявшему слева от судей. В это время адвокат Риккардо Маррозу говорил о долгих годах службы де Боно.

— Хорошо подготовленная речь, не так ли? — прервал его префект, злыми глазами глядя тому в лицо. — Адвокатам защиты следовало бы помолчать. Если будет такая необходимость, их можно и вывести отсюда.

В десять часов утра 10 января суд, подобно «французскому революционному трибуналу», вынес решение. Перед этим секретарь суда подошел к адвокату Перани и сказал:

— Передайте остальным защитникам: не возражать ни слова и стоять опустив головы, когда председательствующий будет зачитывать приговор.

Во время небольшого перерыва все скамьи были неожиданно вынесены людьми в черных рубашках, а на выходах и лестнице появились фашистские молодчики с автоматами на изготовку, блокировавшие каждую дверь.

— Адвокаты, не бойтесь, — сказал один из них, ^~ против вас мы ничего не имеем, но если тех признают невиновными, то мы прекратим комедию. Не забудьте, однако, пригнуться!

Маленький деревянный ящичек передвигался по столу, покрытому зеленым сукном. Это в комнатке, примыкавшей к залу заседаний, судьи проводили голосование. В абсолютной тишине слышался лишь стук опускаемых шаров: белый — невиновен, черный — виновен.

У судьи Ренцо Монтаны закружилась голова. Сорокадевятилетний генерал милиции, ветеран марша на Рим, считал, что настоящие виновники давно уже скрылись, а эти оставшиеся члены большого совета были лишь козлами отпущения. Он все более убеждался, что трибунал, да и все судейство были подстроены с самого начала и до конца. Еще до голосования он попытался выступить в защиту маршала де Боно, упомянув его возраст, заслуги в период Первой мировой войны и необходимость делать различие в степени вины обвиняемых. Судья Энрико Веццалини, ведший тайно переговоры с Козминым, возразил:

— Тут может быть только одно различие: стрелять в спину или в грудь.

Монтана обратился к судье Джиованни Риггио за поддержкой, но тот колебался. И вновь вмешался Веццалини, сказавший:

— Вы предаете фашизм и революцию. Риггио сразу же сдался, заявив:

— Мой долг — голосовать за наказание.

И Монтана с горечью понял: режим борется за свое собственное существование, поэтому для милосердия места не оставалось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.