Д. И. Завалишин Из воспоминаний Морской кадетский корпус. 1816–1822 годы

Д. И. Завалишин

Из воспоминаний

Морской кадетский корпус. 1816–1822 годы

…В МОРСКОЙ корпус, хотя и «шляхетный», требовавший доказательства столбового дворянства, поступали тогда, однако же, преимущественно дети дворянства мелкопоместного, где более, нежели у кого-либо, развиты были привычки и злоупотребления крепостного права и где маленький барич, находясь постоянно среди мальчишек дворни, привык ко всякого рода своевольной расправе с ними. Вот почему иной из старших воспитанников, в то же самое время как жаловался на телесное наказание, которому подвергся от офицера, нещадно избивал какого-нибудь младшего воспитанника, особенно новичка, за то, что тот худо вычистил ему сапоги или пуговицы (на куртке) или недостаточно сбегал туда, куда его посылали. Старший дежурный по корпусу, имевший надзор над кухней, хвастался, бывало, что он «обломал» свой тесак (знак дежурного) о старшего повара (даром что старшие повара были один 14-го, а другой даже 12-го класса <по Табели о рангах>) за то, что поймал его в воровстве провизии; но это делал он не для общего улучшения стола, а чтобы заставить этого же повара сделать из той же казенной провизии завтрак для него, дежурного, и его приятелей.

Грубость нравов выражалась вообще в пристрастии к дракам, и частным, и общим; редкий выпуск не мерился с другими в общей свалке на заднем дворе, и было всегда много «стариков» или чугунных, которые хвалились искусством озлоблять начальников и хвастались бесчувственностью к наказаниям, подвергаясь им иногда совершенно добровольно и безвинно, только из одного молодечества.

«Старики» считали обязанностью отличаться от других и в одежде, и в манерах. Они отпускали длинные волосы, пока не остригут их «на барабан»; ходили вразвалку и с расстегнутой курткой, выставляя из-под нее красный платок. При наказаниях они не только считали за стыд просить прощение, но считали еще молодечеством грубить наказывавшему офицеру. Принять на себя чужую вину было с их стороны делом не сострадания или самоотвержения, а также хвастовством, в видах особенного «соблюдения достоинства», и нередко случалось слышать, как иной «старик» говорил провинившемуся и ожидавшему наказания: «Ты поди-ка разрюмишься, да станешь еще просить прощения у N. (особенно если офицер был нелюбим). Эдакая дрянь! Ну скажи, что это я!» <…>

Как ни странно это покажется, а некоторые чугунные доходили до того, что серьезно занимались приучением себя к наказанию и исследованием, как бы найти средство для уменьшения боли, намазываясь разными составами. Особенно ревностно этим занимались, когда приготовлялись такие события, как, например, «корпусные бунты», за которыми знали, что последует неминуемо наказание. Эти «бунты» заключались в общем мычанье в зале, в стуке ножами и тарелками, и главное — в бомбардировании кашей эконома. При этом наперед распределялись роли. Бомбы делались из раскатанного мякиша черного хлеба, а внутри клали жидкую кашу; для метания назначались наиболее искусные, которые заранее в том и упражнялись; но вину и ответственность брали всегда на себя известные лица из чугунных или «стариков».

Право старших воспитанников требовать различных услуг от младших <…> не могло не подавать повода к большим злоупотреблениям и силы, и старшинства в Морском корпусе при смешении в ротах и в камерах всех возрастов, от выпускного гардемарина, бреющего уже усы, до новичка кадетчика, нередко не достигшего еще и 10-летнего возраста. Офицеры всеми мерами старались противодействовать этому, но имели мало успеха, потому что потерпевший никогда не смел жаловаться; он знал, что тогда его стали бы преследовать все старшие воспитанники. Гораздо более имели на то влияния «старшие» вроде фельдфебелей в ротах и в частях.

Вообще, можно смело сказать, что в тогдашнее время нигде состав офицеров не был так хорош, как в Морском корпусе, и нигде вдобавок офицеры не были так соединены и единодушны. Этому содействовали в особенности два обстоятельства: общий стол у офицеров и обычай собираться на вечерний чай у старшего дежурного офицера. Картам не было тут места, а занимались исключительно беседой и, разумеется, прежде всего событиями в корпусе и вопросами, относящимися к нему в учебном и воспитательном отношении. Тут очень свободно и откровенно обсуждали действия всех, даже нередко в присутствии того, чьи действия разбирались. Все несправедливое, бесполезное, особенно увлечение раздражением, беспристрастно разбиралось и осуждалось, и если, несмотря на это, многие, очень даже добрые по сердцу, употребляли телесное наказание, то единственно потому, что считали его в некоторых случаях необходимым и что это была общая система. <…>

Систему телесных наказаний поддерживало неимение другого рода наказаний. Не было даже карцера, и для крупных проступков помимо телесного наказания не было другого исхода, кроме исключения из корпуса, что, однако же, было равнозначительно совершенной потере карьеры. Потому не один отец и не одна мать сами упрашивали, чтобы наказали их детей, как хотят, только бы не «губили» выключкой из корпуса, ибо в таком случае дети, воспитывавшиеся даром и обеспеченные в будущности, «легли бы снова им на шею», что для бедного (почти без исключения) дворянства было бы большой тягостью, часто и вовсе не по силам. Впоследствии, когда открылась возможность переводить ленивых и неспособных в учении и дурных в поведении, а между тем устарелых уже по летам в Дворянский полк, иначе называемый Волонтерский корпус, телесные наказания в Морском корпусе значительно уменьшились, отчасти и потому, что корпус мог постоянно очищаться от таких воспитанников, которые наиболее заражали дурным примером. К несчастью, явилось при этом другое зло. При тугости карьеры в морской службе (вспомним, что даже М. П. Лазарев был в 30 лет еще только лейтенантом) и легкости, напротив, выслуги в армии, при происходивших тогда частых переформировках в войсках перевод в Дворянский полк, где не было притом почти никакого надзора, стал представлять слишком соблазнительный пример при виде выключенных, а между тем дослужившихся скорее нежели хорошие воспитанники до офицерского звания, и в этом качестве являвшихся в корпус в среду бывших воспитанников. Последствием этого было то, что прежде дурно учились одни гардемарины, по уверенности, что так или иначе, а будут через три года офицерами, а тут стали учиться дурно и кадеты, зная, что в крайнем случае будут переведены в Волонтерный корпус, чего многие втайне и желали, вопреки воле родителей. <…>

Устроить порядок в обучении стоило в то время в корпусе неимоверного труда: одних штатных воспитанников было тогда 700 человек; но по доброте директора было много и сверхштатных, содержавшихся за счет экономии от отпуска по праздникам. Кроме того, у иных офицеров жили их родственники, а у других, равно как у некоторых учителей, были еще пансионеры, которым дозволялось ходить в классы. Каждый из трех гардемаринских выпусков имел по четыре параллельных класса; число же учебных предметов в старшем выпуске доходило до двадцати. У кадет же в то время не было вполне определенных классов, и каждый воспитанник, смотря по успехам в каком-либо предмете, мог находиться по одному предмету с одними учениками, а по другому — с другими. Особенно для языков не было определенных классов, даже и для гардемаринских выпусков, и часто в одном и том же классе находились и готовящиеся к выпуску из корпуса старшие гардемарины, и маленькие кадеты, если они знали достаточно языки по домашнему воспитанию. Все это делало расписание по дням, часам и по учителям для каждого ученика огромной и чрезвычайно сложной работой <…>. К этому должно прибавить, что <…> в то время ученье шло по восемь часов в сутки, от 8 часов утра до полудня, и от 2 до 6 после полудня; весной и осенью утренние часы были от 7 до 11. <…>

Скажем теперь и о директоре Петре Кондратьевиче Карцове, полном адмирале, члене Государственного Совета и сенаторе. В 80 лет, конечно, не от всякого человека можно требовать и ожидать внешней деятельности, но он был высоко честен и с глубоким желанием справедливости. Он много помогал родственникам, и притом дальним, а собственный стол его был так скуден, что он до назначения в сенаторы и получения вследствие этого прибавки жалованья не решался даже и по праздникам приглашать офицеров к себе на обед, потому что стол их был положительно лучше его стола. Ошибка его заключалась в том, что он, подобно многим другим лицам из начальствующих, думал, что родственники его, им облагодеянные, будут честно служить ему и пояснять ему справедливо все то, чего он по летам своим не мог уже лично наблюдать и исследовать. Разумеется, иные употребляли во зло его доверие, представляя ему всякое дело сообразно со своими личными видами. Но если находился человек, решавшийся представить дело на обсуждение ему самому и мог объяснить ему все справедливо и с достаточными доказательствами, то Петр Кондратьевич всегда решал дело по справедливости, несмотря ни на какое лицо и ни на какие посторонние отношения. <…>

Я был определен в Морской корпус кадетским офицером и преподавателем через год по выпуске из корпуса и вопреки желанию <…>. Мое собственное желание стремилось тогда, напротив, к походам, к действительной морской и боевой службе; тем более, что все командиры отправлявшихся кругом света судов охотно желали иметь меня в числе своих офицеров. Но отец строго запретил мне отказываться от приглашения: «Походы не уйдут от тебя, — писал он, — ты так молод еще, что у тебя слишком много времени и для походов; а честь, которую тебе делают, приглашая тебя в таких летах, как твои, и едва выпущенного из корпуса, быть воспитателем и учителем твоих сограждан, и притом тех, которые были твоими товарищами, а многие еще и летами старше тебя, — это честь небывалая, и я формально запрещаю тебе отказываться». Делать было нечего; надо было повиноваться отцовской воле; но так как я не искал сам полученного мной назначения, то это создало мне вполне независимое положение в корпусе. <…>

По званию кадетского офицера я получил свою определенную часть воспитанников, более 30 человек, и вечером, по возвращении кадет и гардемарин из классов, бывал постоянно каждый день в своей части. Я считал своей обязанностью следить за успехами вверенных мне воспитанников, от маленького кадета, находящегося еще в классе, соответствующем нынешним приготовительным, до гардемарина, готовящегося к выпуску из корпуса. Я старался всяческими разными объяснениями противодействовать одностороннему способу механического заучивания. После этого, конечно понятно, что в своем собственном классе, где я был преподавателем астрономии и высших математических наук, я уже никак не мог сообразоваться с односторонней системой инспектора <Марка Филипповича Горковенко>, состоявшей в буквальном заучивании всего по книге, без права даже расставить иначе буквы на чертеже.

Марк Филиппович пробовал спорить со мной, но я твердо сказал ему, что иначе учить не буду; тогда он решился пожаловаться директору. Если б он оспаривал только методу, то директор, может быть, и не стал бы входить в разбирательство, и мне, вероятно, пришлось бы отказаться от класса, но на беду свою Марк Филиппович этим не ограничился, а, желая усилить обвинение, решился сказать несправедливую вещь и чрез то и проиграл дело. Он сказал, что вследствие такой методы ученья у нас в классе ничего не знают. Директора это удивило, но он не сказал инспектору ни слова и отвечал только, что сам спросит учеников.

В тот же день вечером он призвал нас к себе и сообщил жалобу инспектора. Опровергнуть его показание было не трудно; у нас в классе всегда отмечались посещения инспектора, кого именно он спрашивал, какие вопросы и задачи предлагал, и вместе с тем отмечалась правильность решения. Мне легко было доказать, что не было примера, чтобы ученик нашего класса не решил правильно и быстро задачи, заданной инспектором, и не ответил в сущности правильно, хотя и не по книге. <…>

Директор вполне убедился, что справедливость была на моей стороне, и потому очень ласково отпустил меня, сказав, что с инспектором он уладит дело. На другой день при утреннем рапорте он сказал инспектору, что <…> в виде опыта предоставит мне свободу в преподаваний по той методе, какой я следовал до сих пор. <…> Выпускной же экзамен блестящим образом оправдал наш класс: из 15 произведенных в унтер-офицеры от гардемарин 9 человек пришлось на наш класс. Марк Филиппович и после этого не хотел, однако, сознаться в поражении относительно методы, а решился скорее сказать мне комплимент, лишь бы спасти свою методу. Он уверял, что успехом наш класс обязан не методе обучения, а неутомимым занятиям моим, чего нельзя требовать от всех учителей, и что, кроме того, не всякому учителю можно дозволить «мудрить по-своему» и проч.

Другое столкновение было у меня с большинством офицеров, в качестве экзаменаторов. Я сказал выше, что большим злом в Морском корпусе было требование, чтобы для укомплектования флота ежегодно выпускалось известное число мичманов, — требование, породившее между воспитанниками убеждение, что всякий, кто произведен в гардемарины и сделал три кампании, будет уже, в силу необходимости, произведен и в мичманы, как бы ни были плохи его познания. Это было существенное зло для корпуса и явная несправедливость относительно хорошо учившихся. <…>

Прибавим, что число учебных предметов было чрезвычайно велико в последний год пред выпуском.

Некоторые предметы, даже не входящие в состав собственно морских наук, как, например, артиллерия и фортификация, проходились пространно, как в специальных для этих предметов заведениях. Курс артиллерии был у нас даже обширнее, потому что кроме полевой и крепостной артиллерии обнимал и морскую, саму по себе весьма обширную, которая не преподавалась в сухопутном Артиллерийском училище. Но все эти требования налегали всей силой только на лучших учеников; остальные плелись, как хотели, особенно по предметам, не относившимся к морской службе. Достаточно сказать, что в одном из выпускных классов учитель истории считал, что от двух учеников, которых прозвал «Геркулесовыми столбами», нельзя было и требовать, чтобы они знали больше того, как «кто был в России первый князь, первый царь и первый император». Вследствие такого послабления, естественно было, что когда наступали экзамены, то опять-таки строго и подробно из всех предметов экзаменовали только хороших учеников. Для отметок баллы тогда не употреблялись, а приняты были выражения: отлично хорошо, весьма и очень хорошо, хорошо, довольно хорошо, посредственно; при этом получивший отметку «посредственно» выпускался также в мичманы, как и те, кто получал отметку «отлично», только, разумеется, ставился ниже в выпускном списке, в каком порядке считалось и старшинство при производстве.

Самый важный экзамен, определявший старшинство, единственное преимущество хорошего ученика, был свой, домашний. Экзаменаторами были кадетские офицеры, но отнюдь не учителя; исключение делалось для офицеров, бывших преподавателями, но и они не экзаменовали учеников своего класса. Все офицеры составляли одну экзаменационную комиссию под председательством помощника директора. Имена экзаменовавшихся клались в урну, и общее число их (от 80 до 90 человек) разделялось на число офицеров (от 20 до 22); на каждого приходилось, следовательно, почти всегда по четыре человека, которых имена он и вынимал из урны. Только в том случае, если офицер был вместе и преподаватель и ему доставалось имя ученика из его класса, он клал такой билет назад в урну и вынимал другой. Экзамен вообще продолжался почти два месяца, и на домашнем экзамене спрашивали, как говорилось, от доски до доски.

Случилось так, что в вынутых мной билетах попались имена двух весьма плохих учеников, но, как нарочно, один был сын, а другой племянник весьма значительных лиц. Убедясь в их плохом знании, я вместо употреблявшихся обычных низших отметок написал просто против их имен следующее: «Не имеют познаний, необходимых для морского офицера».

Лишь только это сделалось известным, как экзаменаторы и воспитанники пришли в волнение. Председатель экзаменационной комиссии возражал, что я не имею права вводить новые отметки и только «напрасно завожу беспокойства», ибо дурно отмеченных все-таки произведут, сколько по принятому обычаю, столько же и из уважения к их родным. Я отвечал, что употребляемые отметки не основаны ни на каком формальном постановлении, а дело обычая; что могут представить забракованных мной к производству, но я своей отметки не переменю.

Тогда решились действовать на директора. Что и как ему говорили, я не знал, да и не пытался узнавать; но только меня позвали к директору. Я нашел его в веселом расположении духа <…>. «Что это ты, брат, затеял ты там, — сказал он мне, смеясь. — Ты, говорят, хочешь, чтобы каждый мальчишка был ученым астрономом; <…> я верю, что ты поступил с хорошим намерением и с желанием пользы; но вот твои товарищи экзаменаторы говорят: отчего же только у тебя одного нашлись негодные к выпуску?» Я отвечал, что если хотят этим сказать, что отметка моя несправедлива, то я берусь доказать при всех, что забракованные мной гардемарины действительно не имеют самых необходимых для морского офицера познаний и что и у других экзаменаторов найдутся не только такие же, но и такие, которые знают еще менее экзаменовавшихся у меня. Поэтому я просил приказать экзаменовавшихся у меня проэкзаменовать снова в присутствии всей комиссии. Что касается аргумента, что известное число нужно для укомплектования флота, то ведь я и не предлагаю оставить слишком значительное число; а человек пять, для примера, не составят большой разницы в счете.

Директор выслушал внимательно и терпеливо; походил немного, подумал и сказал наконец, что находит требование мое справедливым. Кроме забракованных мной, я указал еще на двух экзаменовавшихся у других экзаменаторов. Все эти гардемарины были снова проэкзаменованы пред всей комиссией, и комиссия принуждена была вполне согласиться с моим заключением. Таким образом, эти четыре гардемарина и не были произведены в мичманы. Это имело большие последствия. Самые отъявленные лентяи принялись за ученье, и тот гардемарин, на которого как на не одаренного хорошими способностями я указывал директору, вышел на следующий год <…> и потом, будучи уже офицером, благодарил меня при встрече, что я заставил его учиться и сделаться чрез то дельным офицером. <…>

Морской корпус имел, конечно, большие недостатки, особенно если судить по понятиям теперешнего <1873 год> времени, но справедливость требует сказать, что эти недостатки были тогда общие всем учебным заведениям и в других обнаруживались в гораздо большей степени. К недостаткам, не зависевшим от корпусного начальства, следует отнести посредственность большей части учителей, кроме преподавателей математики и морских наук, вследствие скудости окладов. Затем бесспорным была грубость нравов, проистекавшая главным образом от домашнего воспитания тогдашнего небогатого дворянства <…>; далее, смешение всех возрастов в камерах, подававшее повод и случай к злоупотреблению силы; отсутствие всякого поощрения ввиду безвыходности карьеры вследствие упадка флота, не предоставлявшего в то время даже перспективы прежних заграничных походов; скудость учебных средств, и наконец, выше объясненное зло необходимого пополнения комплекта флота, обеспечивавшего всем гардемаринам производство в мичманы после трех кампаний.

Признавая все это, мы должны, однако же, сказать, что в то же время было в Морском корпусе много и хорошего, даже такого, каким не многие заведения могут и ныне хвалиться. Не было изнеженности; со стороны начальствующих честность и справедливость были развиты в высшей степени, было старание доставлять для ученья многое, чего не давали корпусные средства, а со стороны учеников у многих была развита охота к ученью независимо от всех внешних побуждений и вопреки отсутствию многих средств и удобств для занятий. Было, наконец, общее уважение к ученью и науке, даже и у тех, кто вовсе не заботились сами для себя об ученье. Каждый выпуск гордился своими хорошими учениками, и ничто не было так обыкновенно, как слышать самых отъявленных шалунов и лентяев, унимающих друг друга и говорящих: «Не шумите, братцы! Наш зейман сел заниматься»; или: «Ну пойдемте же отсюда, а то будем мешать нашему зейману», — и проч.[12]

Мы не знаем примера, чтобы кадеты делали подарки кому-нибудь из корпусных офицеров, да это при общей справедливости и честности ни к чему бы и не повело. Даже дети корпусных офицеров не извлекали никакого преимущества и выгоды из того, что отцы их сами были корпусные офицеры, и притом, естественно, всегда из самых старших офицеров с другой стороны, и между кадетами не допускалось оскорблять равенство открытым пользованием такими вещами, каких менее достаточные не могли иметь. Запрещалось носить свое платье и белье; запрещалось есть в роте что бы то ни было, кроме казенной пищи; кто находил возможность пить чай или закусывать чем-нибудь, тот уходил в людскую, к комнатной прислуге.

Хотя Морской корпус был и «шляхетный» и воспитанниками в нем могли быть только столбовые дворяне; хотя было немало и генеральских, и адмиральских детей, но изнеженности не было никакой; чаю и даже сбитню и в помине не было; поутру и вечером была только пеклеванная булка с водой, но ропота на это не было. Эти булки, равно как и ржаной хлеб и квас, славились в Петербурге, но обед из трех блюд и ужин из двух с неизменной в числе их гречневой жидкой кашей были незавидны; питья вне обеда, кроме воды, не было ничего. Лазарет был, однако же, в очень хорошем положении, и во все время мы помним только один случай смерти, и то от ушиба. Шинели и фуражки были холодные; калош или теплой обуви, само собой разумеется, не было. На часах в карауле отстаивали по два часа. Учились зимой от 8 до 12 часов, весной и осенью от 7 до 11; после обеда всегда одинаково — от 2 до 4. Прилежным ученикам дозволялось заниматься и после 9 часов до 11 ночи в дежурной комнате. Вставали в 5 часов всегда; в 6 была молитва и завтрак, в 7 — классы, а зимой репетиция уроков до 8, а в 8 шли в классы. В 12 часов обедали и в 5 часов завтракали, в 8 ужинали; в 9 молитва и ложились спать. В 10 часов, в 12 и в 2 часа ночи ходили дозором по всему корпусу дежурные по корпусу офицеры и гардемарины.

В корпусе была хорошая библиотека, но составлена она была не из корпусных средств, а, вероятно, из случайных приношений, и потому не совсем пригодна была для воспитанников. Но как старались зато иногда офицеры достать какую-нибудь хорошую книгу и дать прочесть ее воспитанникам; с какой охотой воспитанники, в свою очередь, собирались в кружок, чтобы слушать чтение какой-нибудь исторической или другой полезной книги! В корпусе был и физический кабинет, а физике и химии учил сам М. Ф. Горковенко. Как хлопотал, бывало, он, чтобы выпросить денег на какой-нибудь новый инструмент! <…>

Занятие предметами, не состоящими в обязательной программе, тем было замечательнее, что в последние годы пред выпуском из корпуса и обязательных предметов было множество, и между ними немало так называемых головоломных, как, например, высшая математика (дифференциальное и интегральное исчисление), астрономия, теория морского искусства, кораблестроение и проч.

Как же на все это доставало тогда времени, и мы не жаловались на трудности занятий, при недостатке руководств и пособий, при отсутствии удобства для занятий и при учителях, не всегда преданных делу и строго ограничивавшихся формальной обязанностью, так что весьма немногие допускали просить у себя объяснений, особенно вне классного времени?

Дело в том, что тогда не слишком торопились пользоваться удовольствиями и наслаждениями; воспитанники не знали отпусков по будням, и даже в праздничные дни отпускались только к надежным родственникам, да и то требовались личный приезд или присылка надежного лица с письмом, а возвращение в корпус было обязательно в 7 часов вечера накануне учебного дня. И ни один предмет, может быть, не подвергался так часто обсуждению, как отпуски из корпуса; и каждый раз, когда заявлялось требование об ослаблении строгости по сему пункту, решение было отрицательное на том основании, что для людей с недостаточными средствами, как большая часть воспитанников Морского корпуса, недоступно посещение таких мест, где они могли бы получить пользу или благородные удовольствия, и потому дозволение отпусков неизбежно ведет к посещению таких мест, от которых, кроме вреда, ничего ожидать нельзя.

Несмотря, однако же, на всю строгость в этом отношении, для лучших учеников было исключение. Им дозволялось ходить на физические опыты, посещать Академию художеств, Медико-хирургическую <академию>, Кунсткамеру, Горный музей и проч. Летом остававшиеся в корпусе в тот месяц, когда не были в походе <…>, отпускались гулять на острова, на взморье. В походе на корпусных фрегатах осматривали Кронштадт, Петергоф, Ораниенбаум и проч.

Относительно здоровья заботы были немалые, особенно в сравнении с другими заведениями. Кровати в Морском корпусе были железные, белье менялось каждую неделю; каждый год полы и стены красились и белились; по уходе в классы воздух в дортуарах очищался; всю ночь горели лампы; в баню ходили каждую неделю, и каждый первый понедельник месяца происходил медицинский осмотр. Не было тоже недостатка в упражнениях для моциона. Танцкласс в субботу был обязателен для всех, и даже в отпуск воспитанники редко отпускались до окончания танцевального класса. Фронтовое ученье и обучение ружейным приемам были также обязательными <…>. Фехтованье и музыка были не обязательны, но обучение этим искусствам было даровое. <…>

На Рождестве и на Новый год были балы, на которые приглашались родственники, а летом все гардемарины были по месяцу в походе на фрегатах, где, разумеется, были в постоянном моционе и пользовались чистым воздухом, а стол имели отличный и получали чай.

В течение двух месяцев, с 1 января по 1 марта (а если торопились выпуском, то с 15 декабря по 15 февраля), шли непрерывные экзамены разного рода. Самый первый, чрезвычайно подробный был, как сказано выше, экзамен домашний; он был и самый важный собственно для воспитанников, потому что определял старшинство в списке производства; но следующие экзамены были важны для корпуса, для его репутации. Из них первый был математический и морской теоретический, для которого являлись члены Академии наук <…>; затем следовал морской практический, для которого назначалась особая комиссия, приезжавшая из Кронштадта и состоявшая из флагманов, адмиралов и капитанов, командиров кораблей; потом следовал экзамен из кораблестроения <…>; затем шел экзамен из артиллерии Этот экзамен занимал также немало времени. Мы сказали уже выше, что у нас и полевую и крепостную артиллерию проходили очень пространно <…>, а сверх того и морская артиллерия была сама по себе очень обширна и сложна как относительно калибра и рода самых разнообразных орудий, так и по разнообразию снарядов и абордажного оружия. <…>

За артиллерийским экзаменом следовал духовный, для чего назначалась всегда комиссия от Святейшего Синода, и наконец главный экзамен, публичный, на котором присутствовали <морской> министр, почетные посетители и публика. Тут можно было предлагать вопросы изо всего, но преимущественно спрашивали из физики и химии, причем делались опыты.

Производство в мичманы происходило в наше время почти всегда в исходе февраля или начале марта. Экзамены же кадет для производства в гардемарины происходили после выпуска из корпуса, и производство бывало почти всегда в мае, пред отправлением в корпусный поход.

В заключение не лишним будет упомянуть и о том, что в наше время были в Морском корпусе своеобразные обычаи, которых не было, кажется, ни в каком другом заведении и происхождение которых было бы трудно разъяснить с точностью. На Страстной неделе, например, при выносе плащаницы выбирались двенадцать лучших воспитанников, которые представляли двенадцать апостолов, и шли непосредственно за плащаницей. Сверх того выбирались еще семьдесят, представлявших такое же число апостолов, и наконец выбирались так называемые «жиды», содержавшие караул при плащанице. Непонятно, почему они носили название «жидов», вопреки ясному преданию Евангельскому, что стражу при гробе Господнем составляли римские воины; но замечательно, что в «жиды» выбирались преимущественно взрослые и смуглые, и почти всегда из «стариков». Их point d’honneur[13] был в том, чтобы стать при плащанице (их ставилось четверо, по четырем углам) во время служения, по возможности неподвижно, как статуи. Обычай и привычка делали то, что такие странные возгласы дежурного, как, например: «Господа апостолы, пожалуйте на смотр» (они должны были быть одеты безукоризненно); «Господа жиды, берите ружья к смотру», — не возбуждали никакого внимания. При плащанице «жиды» стояли как по команде «на молитву», то есть сняв кивера и приставив ружья к ноге.

Завалишин Д. Воспоминания о Морском кадетском корпусе с 1816 по 1822 год // Русский вестник. 1873. Т. 105. № 6. С. 623–655.