Глава двадцатая. С обращением от народа

Глава двадцатая. С обращением от народа

Единственными людьми, к кому я могла пойти в Москве, были Васильевы. Они жили в пригороде. Я попыталась добраться до них пешком, но сил хватило лишь на два квартала. Стоявший у тротуара извозчик запросил двадцать пять рублей. Я попробовала торговаться, предложив пятнадцать, но он и слушать не хотел. Хотя денег у меня не было, я все-таки наняла этого извозчика в надежде, что Дарья Максимовна за меня заплатит. Иначе пришлось бы оставаться на улице.

Мадам Васильева встретила меня как родную дочь. Она была вне себя от радости, узнав о моем освобождении. Я же чувствовала себя настолько изнуренной и измученной, что даже не могла по-настоящему радоваться своему чудесному избавлению от страданий и смерти. Меня накормили, и Дарья Максимовна приготовила ванну. Я не меняла нижнее белье в течение нескольких недель и была грязнее, чем когда сидела в окопах на передовой. От обилия вшей кожа на теле сильно расчесана. Ванна в тот момент представлялась мне даже большим благом, чем само освобождение. Еще более отрадной показалась возможность выспаться. Вряд ли когда-либо в жизни я спала более сладким сном.

Оставаться надолго гостьей в Москве в те дни начала марта 1918 года было неудобно. Степан жил отдельно от родителей, поскольку серьезно расходился с ними в оценке политической ситуации. Семья состояла тогда из Дарьи Максимовны, ее мужа и их младшего сына. Дочь Тонечка была замужем и жила отдельно. Трое Васильевых получали в день один фунт и восьмушку хлеба! Недельная норма мяса составляла полтора фунта. Поэтому я быстро сообразила, какой обузой стану для семьи. Но я никак не могла решить, куда идти и что делать. Васильевы предложили купить билет домой, но тот документ, что мне выдали в солдатской секции, сам по себе заменял билет.

Я вспомнила, что некоторых из девушек, покалеченных на фронте, отправили в Москву и поселили в доме инвалидов. Захотелось повидать их, и я пешком отправилась на поиски. Добравшись до дома инвалидов, я заметила на улице перед зданием толпу, состоявшую в основном из солдат, которые с возмущением что-то обсуждали. Подойдя ближе, увидела увечных солдат, валявшихся на земле у фасада дома. Некоторые из них были без ног, другие – без рук.

Мне объяснили, что большевистские власти выкинули сотни солдат-калек на улицу. Многие из них, включая и моих девушек, уже покинули дом инвалидов: некоторые разбрелись по городу, прося милостыню, других подобрали сердобольные люди и общества призрения. Однако значительная часть калек еще оставалась здесь: они плакали, проклинали Ленина и Троцкого и просили у прохожих дать им пищу и приют. От этой душераздирающей картины у меня защемило сердце. Распоряжение было настолько жестоким и бессердечным, что у меня кровь кипела от негодования. Подобные методы принуждения и насилия новые власти распространяли, очевидно, во имя сохранения режима насилия. И этот акт произвола никак не мог оправдать заявление правительства, что здание потребовалось для каких-то других целей.

Толпа насчитывала сотни две солдат, и я остановилась послушать ораторов. Они собрались, привлеченные жалобными криками и стонами изгнанных из дома инвалидов. То, что рассказывали солдаты, было для меня просто откровением. В их сердцах накопилась ненависть к режиму Ленина и Троцкого. Я провела там несколько часов, переходя от одной группы солдат к другой, время от времени включаясь в дискуссию.

– Вот видите, что? вы сами же натворили. Вы зверски калечили и убивали своих офицеров. Отступились от Бога и стали рушить церкви. Вот вам и результат, – примерно так говорила я солдатам, и они отвечали мне:

– Мы думали, что, когда сбросим офицеров и богатеев, получим вдоволь хлеба и земли. Но теперь фабрики и заводы стоят и нет работы. Красногвардейцы, бо?льшая часть которых – это пьяницы и уголовники, устраивают настоящий террор. А если среди них и оказывается какой честный солдат, то он идет туда, чтобы избежать нищеты и голодной смерти. Когда же мы требуем справедливого суда и честного разбирательства, нас эти красные палачи расстреливают. А тем временем германцы продвигаются по России, и никого не посылают воевать с ними, с нашими истинными врагами.

Услышав эти слова, я перекрестилась, поблагодарив Господа за глубокие перемены в умонастроениях народа.

Толпа шумела, бурлила и становилась настолько неуправляемой, что были оповещены власти. Они прислали отряд красногвардейцев для разгона собравшихся. Солдаты прибыли внезапно и залпами в воздух рассеяли толпу. Группа из десяти солдат вместе со мной бросилась в соседний двор и продолжила разговор за воротами.

– Видите, чего вы добились?! Будь у вас оружие, вы, наверно, не допустили бы, чтобы с вами так обращались. Они заставили вас сдать оружие, а теперь притесняют и издеваются над вами больше, чем при царе. Вы когда-нибудь слышали, чтобы при старом режиме выбрасывали на улицу инвалидов? – спрашивала я.

– Конечно, нас предали. Теперь это ясно. Германцы забирают весь наш хлеб, захватывают нашу землю и разрушают нашу страну, требуют себе весь капитал и все богатства нашей страны. Нас предали, – соглашались некоторые солдаты.

– Ну вот, вы и начинаете прозревать!

– Да-да, теперь все ясно, – заявил один из солдат. – Месяц назад я бы с тобой и говорить не стал. Я тогда был председателем местного Совета. Но теперь понимаю, что все это значит. Нас арестовывают, обыскивают, грабят, терроризируют наемники Красной гвардии. Я бы сейчас и сам застрелил Ленина и Троцкого за такое жестокое издевательство над инвалидами. Месяц назад я был дураком, но теперь вижу, что ошибался, не веря вам и другим противникам большевиков. Такие, как вы, не враги народа, а его друзья.

В компании нескольких солдат я ушла оттуда. Один из них сообщил, что видел девушку из моего батальона. Ее выбросили из дома инвалидов, и она просила подаяния. Сердце заныло от этой мысли, но я и сама оказалась без всяких средств к существованию. Что я могла бы сделать для нее? Мы подошли к храму Христа Спасителя, и я вспомнила о своей клятве отслужить молебен в ознаменование моего чудесного избавления от смерти.

Я распрощалась с попутчиками и вошла в храм. Там было около пятисот или шестисот человек. Кажется, как раз в тот самый день обнародовали декрет об отделении церкви от государства. И все благочестивые прихожане пришли сюда, дабы получить причастие.

Я подошла к ризнице и, обратившись к дьякону, рассказала ему о том чуде, которое было ниспослано мне, и о той клятве, которую я дала Господу. Не устыдилась при этом упомянуть, что не имею за душой ни гроша и не могу уплатить за службу. По завершении обряда причастия священник объявил:

– Только что сюда пришла добрая христианка, много страдавшая за наше Отечество. Имя этой женщины широко известно в стране. Чудо спасло ее в самый отчаянный момент перед казнью. Господь услышал ее молитвы и послал ей во избавление старого друга, которому она спасла однажды жизнь. Казнь отложили. Она снова молилась Господу и услыхала глас Божий и пророческие слова о том, что жизнь ее будет спасена. Она поклялась тогда отслужить молебен в этом храме в случае, если ее выпустят на свободу. Господь милостиво даровал ей свободу, и теперь она здесь, чтобы исполнить свой обет.

Священник тут же попросил дьякона подвести меня к алтарю. Когда я подошла туда, раздались приглушенные восклицания прихожан:

– Господи! Да ведь это же Бочкарева!

Были зажжены свечи, и в течение пятнадцати минут читались благодарственные молитвы Господу, возвеличивающие и славящие имя Его.

Я возвращалась к Васильевым на трамвае. В вагоне было много солдат. Их разговоры утешали и вселяли надежду.

– Хороши наши дела, нечего сказать. Германцы подходят все ближе и ближе, а здесь хватают и расстреливают людей! – рассуждали солдаты. – Почему же они своих красногвардейцев не посылают, чтобы сдержать неприятеля? Выходит, нас продали германцам?

Второй раз за этот день я неожиданно встретилась со здравомыслящими солдатами и к Дарье Максимовне приехала в приподнятом настроении. Пробуждение русского солдата началось!

Прежде чем отправиться в ту ставшую для меня роковой поездку с поручением, я оставила в Петрограде все свои боевые награды – медали и кресты. Теперь, заняв немного денег у мадам Васильевой, я поехала за ними в Петроград. Вагон поезда до отказа заполнили солдаты – набралось человек полтораста. Но эти солдаты уже не были теми головорезами, подстрекателями и жаждущими мести негодяями, как два месяца назад. Они уже никому не угрожали, ничем не хвастались. Вновь начинала проявляться свойственная им душевная доброта.

– Госпожа Бочкарева, присаживайтесь сюда, пожалуйста! – пригласили они, освободив для меня место.

– Спасибо вам, товарищи, – ответила я.

– Ну нет, не называйте нас больше товарищами. Это оскорбительно теперь. Товарищи-то драпают с фронта, а германцы угрожают Москве, – заметил кто-то из них.

Я чувствовала, что нахожусь среди друзей. Именно за это чувство братского единения и полюбила я всем сердцем русского солдата. Нет, не товарищество, столь громко провозглашаемое большевистскими агитаторами в манифестах и прокламациях, а святое солдатское братство сделало три года пребывания в окопах самыми счастливыми в моей жизни. Прежний дух солдатского братства снова витал в воздухе и объединял нас.

Но все выглядело слишком хорошо, чтобы быть реальностью. После кошмара революции и террора это воспринималось как сон. Солдаты на самом деле проклинали большевизм, поносили Ленина и Троцкого!

– Что же произошло? – спрашивала я. – Почему теперь вы так здраво обо всем толкуете?

– Да потому, что германцы идут на Москву, а Ленин и Троцкий не хотят и пальцем пошевелить, – был ответ. – Тут один солдат убежал из Киева и прислал телеграмму, что германцы хватают русских и угоняют в Германию, чтобы помогать немцам воевать против союзников России. Ленин и Троцкий говорили нам, что союзники России – наши враги. А теперь мы видим, что они наши друзья.

Другой солдат, побывавший дома в отпуску, рассказывал, как отряд вооруженных красногвардейцев совершил налет на его деревню средь бела дня и отнял у крестьян весь имевшийся у них хлеб, добытый по?том и кровью, и теперь они умирают от голода.

– Люди везде голодают, – заметил один солдат, – и потому идут в Красную гвардию. Там они по крайности получают еду и оружие, чтобы грабить людей. Вот и получается: чтобы уцелеть, надо вступать в Красную гвардию.

– Но почему же вы ничего не предпринимаете? – спросила я. – Повсюду люди возмущаются, но ничего не делают, чтобы освободиться от этого ярма.

– Мы не раз требовали отставки Ленина и Троцкого. И на многих выборах против них голосовало подавляющее большинство народа. Но они опираются на Красную гвардию и остаются у власти вопреки воле народа. Крестьяне почти все до одного против них.

– Тем более вы должны действовать, – сказала я. – Надо же ведь что-то делать!

– А что? Скажи нам, что? – заинтересовались некоторые солдаты.

– Да хотя бы, например, собраться всем вместе и восстановить фронт! – предложила я.

– Мы бы не прочь, но у нас нет никого, кому можно было бы доверить командование. Все добрые люди воюют друг с другом, – возражали они. – Кроме того, понадобится оружие и еда.

– Но вы только что сказали, что союзники – наши друзья. Представьте себе, что мы попросим их прислать вооружение и провизию, а также помочь реорганизовать фронт. Будете ли вы тогда готовы снова воевать против германцев? – спрашивала я.

– Да, – отвечали одни, – будем.

– Нет, – говорили другие. – А что, коли союзнички придут в Россию и обманут нас, как германцы, а?

– Ну что ж, вам придется тогда выбрать своего представителя для переговоров с союзниками и договориться с ними, что мы будем воевать, пока не разгромим врага и не положим конец войне, – предложила я.

– Но кого же выбрать главным? – наседали солдаты. – Все наши начальники разделились и враждуют. Некоторых считают монархистами. Про других говорят, что они эксплуатируют трудовой люд. А есть еще и такие, которых объявили германскими агентами. Где найти человека, который не принадлежал бы ни к одной из партий?

– А что, если бы я взяла на себя командование и стала вашим вожаком? – осмелилась я спросить. – Вы пошли бы за мной?

– Да! Да! – закричали они. – Мы можем тебе доверять. Ты сама крестьянка. Но что бы ты могла сделать?

– Что бы я сделала? Вы видите, что эти мерзавцы разрушают Россию. Германцы же захватывают все, что можно прибрать к рукам. Я бы попыталась восстановить фронт!

– Но как? – любопытствовали они.

И тут впервые у меня возникла мысль отправиться за помощью в Америку. Мы уже все знали, что Америка теперь стала одним из союзников России.

– А что, если я поеду в Америку просить помощи для нас? – предложила я.

Солдаты разразились хохотом. Америка так далеко от России и так чужда русскому крестьянину. Солдатам мое предложение показалось нереальным, невыполнимым. Правда, возражение у них было только одно.

– А как же ты туда доберешься? Ведь большевики и красногвардейцы тебя из России не выпустят, – говорили они.

– Ну, а если все же доберусь туда и до других союзников тоже, – настаивала я, – а потом вернусь с армией и снаряжением, вы тогда присоединитесь ко мне и приведете с собой всех своих товарищей?

– Само собой, присоединимся! Еще бы! Ты ведь неподкупная! Ты наша! – кричали они.

– В таком случае еду в Америку! – твердо заявила я, тут же решив непременно ехать.

Солдаты никак не хотели мне поверить. Когда мы прибыли в Петроград и я душевно распрощалась с ними, провожаемая добрыми напутствиями, то не забыла наказать им, чтобы они исполнили свое обещание, когда услышат о моем возвращении из чужих стран с войсками.

В Петрограде я пробыла всего лишь несколько часов и не пошла к генералу X. Забрав свои боевые награды у приятельницы, я повидала только немногих из своих знакомых и рассказала им о серьезном повороте в настроениях солдат. Все они радовались.

– Слава Тебе, Господи! – восклицали они. – Уж если солдаты начинают прозревать, значит, Россия будет все же спасена.

После обеда я села в поезд, отправлявшийся в Москву. Как обычно, большую часть пассажиров составляли солдаты. Я внимательно слушала их разговоры и споры, но на сей раз предпочла не вмешиваться, потому что среди них было много большевиков, а мне не хотелось до времени раскрывать свои планы. Слышала, как многие ругали Ленина и Троцкого и все выражали готовность идти на фронт сражаться с германцами. Один парень вдруг спросил:

– А как вы станете воевать с ними без командования и без организации?

– Эх, вот в том-то и беда, – ответило сразу несколько голосов. – Нет у нас командиров. Если бы кто нашелся и повел нас, мы большевиков этих сразу бы к ногтю – и вышвырнули бы германцев из России.

Я промолчала, но слова эти запомнила хорошо. Люди интуитивно тянулись к свету. Это еще больше укрепило мое решение ехать к союзникам и просить у них помощи для России. Но нужно было еще придумать, как выбраться из страны. И тут в голову пришла счастливая мысль: первым пунктом назначения будет дом моей уважаемой подруги госпожи Эмелин Панкхерст в Лондоне.

По прибытии в Москву я объявила Васильевым о своем намерении ехать в Лондон. Мне объяснили, что единственно возможный путь туда из России лежит через Владивосток и что, прежде чем попасть в Англию, придется пересечь всю Америку. А это было как раз то, что мне нужно.

Перед тем как начать готовиться к отъезду, я решила навестить девчат из батальона и посетить клинику, куда, как мне сообщили, поместили моих несчастных маленьких солдатиков. По указанному адресу добралась до этой клиники, но она оказалась закрытой. Мне посоветовали обратиться к профессору. Разыскав его, я узнала, что те девушки, у которых ранения были не очень серьезными, разъехались по домам. В клинике осталось около тридцати девушек-инвалидов. Пятеро из них после контузии страдали психическими заболеваниями – либо истерическими припадками, либо полной потерей рассудка; у других были различные нервные расстройства. Профессор приложил немало усилий, чтобы поместить их в Дом инвалидов, но едва они поселились там, как здание было реквизировано большевиками, и всех его обитателей выдворили на улицу. Некая богатая женщина, по имени Вера Михайловна, подобрала их и приютила у себя в доме, но буквально перед моим визитом в клинику она позвонила профессору и сообщила, что большевики реквизировали ее дом и теперь она не знает, как быть с девушками. В итоге профессор предложил мне пойти вместе с ним к Вере Михайловне.

С тяжелым сердцем переступила я порог большого дома, в котором пребывали мои несчастные девчата, с минуты на минуту ожидая, что их лишат приюта. Мое появление там оказалось для них полной неожиданностью. С горестным чувством переступила я порог их комнаты. Состоялась далеко не веселая встреча друзей. У меня не было никаких средств, чтобы помочь им, никакой власти, никаких влиятельных друзей.

– Начальник! Начальник! – радостно галдели женщины, повиснув у меня на шее, целуя и обнимая меня.

– Пришел наш начальник! Она спасет нас! Достанет денег, хлеба! У нас будет дом!

Они плясали и прыгали вокруг меня, ликуя от радости, а моя душа разрывалась от жалости и сострадания к ним.

– Девочки, милые мои! – сразу же попыталась я охладить их пыл. – Я сама нищая и голодная. Не ждите от меня сейчас никакой помощи.

– Ничего! Вы знаете, как достать все! – отвечали они мне с полной уверенностью. – Вы поведете нас сражаться с большевиками, так же как мы сражались с германцами!

Вера Михайловна, профессор и я решили обсудить создавшееся положение. Вера Михайловна предлагала мне взять девушек с собой в деревню. Я поначалу отвергла эту затею, во-первых, потому, что не думала долго задерживаться в Тутальской, а хотела ехать дальше до Владивостока, а во-вторых, по причине отсутствия денег.

При сложившихся обстоятельствах, настаивала Вера Михайловна, вывезти их из Москвы было бы самым мудрым решением. Она рассказала, что большевистские солдаты уже сманили нескольких девушек и очень дурно с ними обошлись. Если оставить девушек в Москве, предупреждала Вера Михайловна, результат будет для них самый печальный. Она обещала достать для них билеты до моей станции и предложила наличными тысячу рублей. В конце концов я согласилась взять с собой моих инвалидок, надеясь, что удастся собрать в Америке сумму, которая позволит обеспечить им достаток и спокойную жизнь.

Я твердо решила ехать в Америку, однако средств не имела никаких. Поскольку конечной целью моей поездки должен был стать Лондон, я подумала, что найду поддержку у британского консула в Москве. С помощью Васильевых узнала о местонахождении консульства и отправилась по указанному адресу. Там собралось много людей, желавших попасть на прием к консулу. Мне сообщили, что он не принимает. Вышел секретарь консула и спросил меня о цели визита. Я представилась, рассказала о своем затруднительном положении и о решении поехать в Лондон, навестить госпожу Панкхерст, а также попросила оказать помощь в этом вопросе, сославшись на то, что воевала и многим пожертвовала ради России и ее союзников. Он доложил обо мне консулу, и тот принял меня почти незамедлительно.

Консул был очень вежлив. Он встретил меня с улыбкой и сердечно пожал руку, сказав, что читал в газетах о моем аресте в Звереве, и осведомился, чем мог бы посодействовать мне. Я показала ему документ от Совета, но не открыла, что ездила с поручением к Корнилову.

– Господин консул, – качала я, – как вы понимаете, эта бумага дает мне право на свободу передвижения. Хочу этим воспользоваться и поехать в Лондон, навестить мою подругу госпожу Панкхерст. Но у меня совершенно нет денег. И я пришла просить вас отправить меня в Англию как солдата, сражавшегося за общее дело союзников. Если Россия очнется от спячки, я с удовольствием и готовностью продолжу ратную службу во имя победы.

Консул объяснил, что большевики не разрешают пользоваться счетами консульства в банках, но, учитывая ситуацию, он обеспечит меня деньгами на дорожные расходы. Что же касается поездки в Лондон, то, как ему представляется, это сопряжено с огромными трудностями даже для его соотечественников, не говоря уже о русских.

Но я не хотела менять свое решение и продолжала настойчиво просить его отправить меня в Англию. Он пообещал как следует обдумать этот вопрос и дать окончательный ответ тем же вечером. Потом консул пригласил меня поужинать с ним в восемь часов вечера.

За ужином консул сообщил, что уже протелеграфировал в британское консульство во Владивостоке о моем намерении ехать в Лондон через Америку и попросил оказать мне возможное содействие. Я рассказала консулу о своем знакомстве с госпожой Панкхерст, но утаила истинную цель поездки, поскольку боялась, что он не захочет портить отношения с большевиками, оказывая поддержку Бочкаревой. Консул дал мне пятьсот рублей, и я решила уехать немедленно. Транссибирский экспресс отправлялся той же ночью, и у меня оставалось лишь несколько часов, чтобы собрать и отправить девчонок на вокзал, а самой попрощаться с Васильевыми.

Первая остановка планировалась на станции Тутальская. Меня тревожило, как отнесутся ко мне и моим спутницам солдаты, составлявшие, вероятно, три четверти всех пассажиров поезда. Однако и тут было заметно явное изменение в умонастроениях солдат. Пассажиры вполне здраво обсуждали последние события. В поезде ехало много офицеров, но над ними уже не издевались. Солдаты были настроены дружелюбно и к ним, и к нам. Все говорили только об одном – о продвижении германцев в глубь страны. Ленина и Троцкого ругали и называли деспотами еще более жестокими, чем царь. Было много беженцев из только что захваченных неприятелем губерний, и их рассказы о пережитом усиливали мятежный дух солдат.

– Нам обещали хлеб и землю. А теперь германцы отнимают и то и другое.

– Мы хотели покончить с войной, но Ленин вовлек нас в еще худшую беду, чем раньше.

– Мы ходили в большевистские комитеты и жаловались, что голодаем, а нам советовали записываться в Красную гвардию.

– Работу найти просто невозможно: все фабрики и заводы или закрыты, или разрушены.

Подобные суждения слышались со всех сторон. И все они были пронизаны возросшей ненавистью к врагу. А у меня не оставалось сомнений в том, что солдаты готовы идти сражаться с германцами, если армию возглавят надежные командиры, дадут им оружие и будут кормить.

В Челябинске поезд простоял несколько часов. Там были расквартированы два полка, а в нашем экспрессе ехало несколько сотен солдат. Быстро организовали митинг недалеко от вокзала, почти у того самого места, где меня три месяца назад выкинули из поезда. Но как же изменилось настроение масс за это время! В митинге участвовало несколько тысяч человек. Один из беженцев обратился к собравшимся с волнующим, острым словом:

– У каждого из нас, граждан России, есть в жизни нечто святое, что поставлено сейчас на карту. Мы все пошли защищать свою Родину. Мы жертвовали собой. Три года я сражался на этой войне. Потом меня отпустили домой. Но оказалось, что мой дом захватили германцы. Мне некуда было возвращаться. Я потерял близких – родителей, жену, сестер! И что я теперь получаю за все свои жертвы? Свободу!

Я приехал в Петроград. Целых три дня ходил там голодный. Да разве я один?.. Там было много других солдат, которых постигла та же участь. Нам не дали даже хлеба. Что же мы получаем на пропитание? Свободу!

Я пошел повидать главу правительства в Петрограде. Но меня к нему так и не пустили. Избили до полусмерти и вышвырнули из здания. Это что? Свобода!

Германцы захватывают все, что могут, а в то же время растет численность Красной гвардии. Для чего? Воевать с германцами? Нет, с так называемой буржуазией! Но разве ж они не наши собратья? Разве ж мы с ними не одной крови? Во имя чего нас призывают топить в крови свой народ, в то время как германцы грабят нашу страну? Во имя свободы!

Нашу страну отдали на поругание и разграбление, а нам велят убивать умных и образованных сограждан. Это ж разве свобода?

Я слыхал, что в Москве тысячу инвалидов войны выбросили на улицу. Это такие же солдаты, как вы и я, только изувеченные и ни на что уже не пригодные. Почему их вышвырнули на улицу? Ради свободы!

Речь простого солдата нас глубоко взволновала. Никто из митингующих не возражал. Все люди сердцем чувствовали, что свобода, которую они получили, вовсе не та свобода, о которой мечтали. Мы хотели мира, всеобщего счастья, братства, а не гражданской войны, иностранной интервенции, раздоров, голода и болезней.

Выступил другой оратор:

– Товарищ прав. Нас обманули и опозорили. Мы ходим голодные, и никому до этого нет дела. Но как же выйти из этой постыдной ситуации? Мы должны свергнуть нынешних правителей и восстановить фронт. На территорию Сибири уже посягают японцы, а германцы оккупируют Россию. И все это потому, что наш народ разделен. Мы окажемся под ярмом какого-нибудь иностранца, если не объединимся. Мы враждовали с нашими офицерами, ругали их, но что мы сможем сделать без офицеров? Предположим, мы замирились бы с офицерами, но где взять оружие, чтобы свергнуть нынешних правителей, которые окружили себя бандами красногвардейцев?

На какое-то мгновение митингующие замолкли. То было молчание единомышленников. Все вдруг с особой остротой почувствовали, что желанная свобода обернулась тяжелыми оковами.

Несколько человек попытались возражать, осуждая оратора и даже угрожая ему. Но их тут же схватили и взяли под арест. Спокойствие было восстановлено.

– Позвольте мне ответить на вопрос! – прокричала я председателю со своего места.

– Бочкарева! Это Бочкарева! – прокатилось по толпе. Меня подняли и понесли к трибуне на руках.

– Мне доставляет большое удовольствие говорить сейчас с вами, – начала я. – Хотя несколько недель назад вы разорвали бы меня на части.

– Да! Верно! Мы убили многих! – вторили мне голоса. – Но нам говорили, что офицеры хотят превратить нас в бесправную массу. Вот почему мы их убивали. А теперь видно, что наши истинные враги не офицеры, а германцы.

– Прежде чем я отвечу на вопрос предыдущего оратора, позвольте узнать: как вы относитесь к союзникам? – спросила я.

– Америке, Англии и Франции мы доверяем. Они наши друзья. Это свободные страны. Но мы не доверяем Японии. Японцы хотят захватить Сибирь, – послышались возгласы со всех сторон.

Тут попросил слова один из солдат.

– Я вот не могу понять, почему наши союзники не поддерживают нас, – начал он. – Никто из них пока еще не пришел к нам на помощь, в то время как германцы захватывают все больше и больше наших земель. Представители союзников бегут из России, а те, кто остался, слушают только подручных Ленина и Троцкого. К страданиям народа они глухи. В Москве я видел служащего из Совета, который сопровождал англичанина до поезда. Мне хотелось есть. Таких, как я, на вокзале были сотни. У нас загорелись сердца. Мы хотели передать англичанину послание, но он к нам даже не повернулся. Зато сердечно попрощался с представителем большевиков.

– А что, если мы обратимся к союзникам – Америке, Англии, Франции – с просьбой дать нам хлеб, оружие и деньги для восстановления фронта? – возвратилась я к прежней теме.

– Ну как мы можем доверять им? – перебил меня кто-то опять. – Они придут на нашу землю и станут сотрудничать с Лениным и его бандой кровопийц.

– А почему бы вам не собраться вместе и не избрать Учредительное собрание, чтобы ваши избранники сотрудничали с союзниками? – спросила я.

– А кого нам выбрать?

– Об этом можно поговорить потом. В России осталось еще немало хороших людей, – ответила я. – Ну, а если бы, к примеру, я вознамерилась что-то сделать, вы бы доверились мне?

– Да, да! Мы тебя знаем! Ты из народа! – гремел хор голосов.

– Ну хорошо. Тогда вот что: я сейчас еду в Америку и в Англию. Коли туда попаду и вернусь назад с войсками союзников, будете мне помогать, чтобы спасти Россию?

– Конечно! Мы поможем! Да! Да! – ревела толпа.

На этом митинг закончился. Паровоз снова прицепили, и мы, распевая песни, поспешили к вагонам. Я чувствовала себя счастливой. Появилась какая-то надежда. Несколько тысяч солдат – это уже сила. Они были почти единодушны в своей новой оценке того положения, в котором оказалась страна. Впечатления от этого митинга и наблюдения во время пребывания в Москве и по дороге в Петроград укрепляли мою веру в спасение России. Такое пробуждение сознания в солдатских массах принимало, очевидно, всеобщий характер, охватывая всю страну.

Получив письмо от Петрухина, мама целых шесть недель оплакивала меня, считая погибшей. Поэтому она несказанно обрадовалась моему возвращению, но несколько смутилась, увидев приехавших со мной девушек, многие из которых были почти босые. Отозвав меня в сторону, мама спросила, что это значит, и добавила, что из оставленных мною денег у нее осталось всего пятьдесят рублей. Я попросила ее успокоиться и заверила, что быстро все улажу. Немедля я пошла к хозяину дома, заглянула к другим зажиточным крестьянам общины. Потом собрала их вместе и объяснила ситуацию. Я сказала, что у меня есть только тысяча рублей, чтобы поддержать этих несчастных, и попросила их позаботиться о размещении и питании моих бывших солдатиков в кредит, пока не вернусь из Америки.

– Клянусь, что выплачу вам все до последней копейки. У меня будет достаточно денег не только для того, чтобы расплатиться с долгами, но и обеспечить девушкам до конца жизни приют и средства к существованию. И я хочу, чтобы вы вели учет всех расходов. Вы мне доверяете?

– Да, – отвечали крестьяне. – Мы знаем, ты сделала для России очень много, и мы тебе верим.

Вот так и были устроены тридцать инвалидок из бывшего Батальона смерти в деревне Тутальская в марте 1918 года. Упомянутую тысячу рублей я отдала матери, наказав ей купить обувь для тех из девчат, которые наиболее в этом нуждались. Триста рублей из пятисот, полученных мной от консула, также оставила матери. Я решила взять с собой в Америку младшую сестру Надю. Родители, все тридцать девушек и половина односельчан проводили меня до вокзала, и я отправилась в путь, через Иркутск и Владивосток, но на сей раз уже не в военной форме, а в женском платье.

На вокзале в Иркутске я обратила внимание на девушку с двумя совсем маленькими детьми на руках. Лицо ее показалось мне знакомым, но где я видела ее, никак не могла припомнить. Она, по всей вероятности, сильно нуждалась: одежда на ней была бедная и потрепанная. С минуту она пристально смотрела на меня, потом подбежала и задыхаясь крикнула:

– Маня!

Это была младшая дочь Китовой, той женщины, которая сопровождала в ссылку своего мужа, осужденного за убийство человека, занимавшегося отловом собак, и с которой я познакомилась, когда ехала в ссылку с Яшей. Тогда ей было не больше одиннадцати-двенадцати лет. Теперь она стала матерью двоих детей.

Девушка рассказала, что вот уже три дня она с матерью и детьми живет на вокзале. Они спят на полу и денег осталось всего семьдесят копеек. И с такими вот деньгами ее мать отправилась в город искать ночлег! Более трех месяцев добирались они сюда из Якутска, где эта девушка вышла замуж за политического ссыльного. Хотя у меня всех денег в кошельке оставалось две сотни рублей, я дала бедняжке сначала сорок, а потом еще двадцать рублей.

Пока я баюкала одного из младенцев, ко мне подошел комиссар.

– Вы Бочкарева? – спросил он.

– Да, – ответила я.

Он хотел меня задержать, но несколько солдат, моих попутчиков, поспешили мне на помощь. Дело принимало серьезный оборот. Тогда я вынула бумагу, выданную мне большевистскими властями, в которой говорилось, что я имею право на свободу передвижения и могу ехать куда угодно. В конце концов меня оставили в покое.

Я ждала возвращения самой Китовой до последней минуты, желая непременно увидеть ее и особенно узнать что-нибудь о Яше и друзьях, оставшихся на севере Сибири. Ее дочь могла сообщить мне только то, что Яша женился по местному обычаю на якутке и, по последним слухам, все еще жил в Амге…

Поезд покатил дальше на восток. В Хабаровске, откуда до Владивостока оставалось около семисот верст, надо было сделать пересадку. До отхода поезда во Владивосток устроилась на ночь на вокзале, в женской комнате отдыха. Я уже собиралась вздремнуть, как дверь позади меня распахнулась и кто-то резким голосом произнес:

– Командир Бочкарева?

– Да, – ответила я, обернувшись, встревоженная таким обращением.

– Направляетесь в Англию? – был следующий вопрос.

– Нет.

– В таком случае куда же вы едете?

– Во Владивосток, погостить у родных.

Тогда комиссар потребовал мой багаж для досмотра. Он нашел письмо от английского консула в Москве его коллеге во Владивостоке. Я объяснила комиссару, что английский консул в Москве оказал мне поддержку и просит представителя британского консульства во Владивостоке также посодействовать мне. Комиссар шепнул, что лишь выполняет приказ, но уже не симпатизирует больше ленинскому режиму. Он даже оставил четверых солдат охраны за дверью, чтобы нам легче было разговаривать. В саквояже он увидал последнюю из имевшихся у меня фотокарточек, где я была изображена в полной военной форме, и попросил на память с дарственной надписью. Чтобы добиться его полного расположения, я без лишних слов отдала эту фотографию. Комиссар посоветовал мне подальше спрятать письмо от консула, и я передала его с Надей Иванову, одному из моих попутчиков. Он был раньше большевиком, членом одного из местных Советов. Иванов и другие солдаты помогали мне прятаться в поезде во время облав. На каждой станции красногвардейцы проверяли поезда, разыскивая офицеров, направлявшихся к генералу Семенову. Не один раз мои попутчики прикрывали меня полами своих шинелей. А если эти ищейки спрашивали:

– Кто у вас тут?

– Больной товарищ, – отвечали они, и красногвардейцы уходили.

У комиссара был приказ задержать меня и доставить в город. Под конвоем четверых солдат Надю и меня отвели в полицейский участок. Меня заперли в камере, пока комиссар ходил на митинг, устроенный местным Советом. Надя оставалась в приемной, и вдруг я услышала ее крики и призывы о помощи. Бросившись к двери, увидела через замочную скважину, что к ней пристают красногвардейцы. Я стала барабанить в дверь, крича что есть мочи, чтобы эти прохвосты оставили ее в покое, стыдила их, но они только скалили зубы и продолжали измываться над ней. Оказавшись взаперти, я пришла в бешенство оттого, что не могла помочь своей сестре. Трудно даже представить, что сотворили бы эти подонки с Надей, если бы не появился мой друг Иванов с двумя солдатами и не заступился за меня.

Они застали Надю всю в слезах, а я в слепой ярости изо всех сил продолжала колотить в дверь. Я рассказала нашим спасителям, как обошлись четверо красногвардейцев с моей сестрой. Обидчикам пришлось несладко. Вскоре в участок прибыли члены местного Совета во главе с председателем и начали заниматься моим делом. Оказалось, что из Москвы или Иркутска был получен приказ задержать Бочкареву. Но поскольку обыск не дал ничего, что большевики могли бы использовать против меня, мое заявление о том, что я еду во Владивосток, они не могли признать несостоятельным.

Иванов и оба его друга решительно и смело выступили в мою защиту. Они доказывали, что я больная женщина, что они хорошо узнали меня за время поездки и убедились, что я не враг народа. По их мнению, было бы большой несправедливостью арестовывать меня, не имея никаких улик. Если бы не эти трое защитников, меня, по всей вероятности, отправили бы под конвоем в обратный путь либо в Москву, либо в Тутальскую. С их помощью я произвела такое хорошее впечатление на Хабаровский Совет, что мне разрешили ехать во Владивосток, куда я и прибыла в начале апреля 1918 года с пятью рублями и семьюдесятью копейками в кошельке.

Совет во Владивостоке осуществлял очень строгий паспортный контроль. Как только мы с Надей добрались до гостиницы, там потребовали, чтобы мы отдали свои документы на проверку в Совет. У Нади был паспорт, а я пользовалась тем документом, который мне вручили в солдатской секции Московского Совета. После проверки документы обычно возвращали их владельцам с печатью местного Совета на обратной стороне. Но наши документы почему-то задерживались, и это был недобрый знак.

Я пошла к английскому консулу. В приемной меня принял почтенный русский полковник, который служил там в качестве секретаря-переводчика. Он сразу же узнал меня, поскольку телеграмма из Москвы пришла задолго до моего приезда. Консул оказал мне теплый и радушный прием, но заявил, что положение его таково, что он не может посодействовать в получении паспорта в Совете, так как его здесь подозревают в контрреволюционной деятельности.

Не открывая консулу истинной цели своего путешествия, я объяснила, что моя поездка в Лондон вызвана не только желанием нанести визит госпоже Панкхерст, но и стремлением спастись от террора большевиков, который ставит мою жизнь под угрозу повсюду в России. Консул рекомендовал обратиться в местный Совет, рассказать там о моем желании поехать к госпоже Панкхерст, о которой большевики, безусловно, наслышаны, и попросить паспорт. Он полагал, что Совет не найдет ничего предосудительного в моей поездке в Англию и не будет чинить препятствий. В ответ я рассказала, каким испытаниям подвергли меня большевистские правители, и заявила, что полностью уверена в том, что официальное обращение в Совет за паспортом положит конец всей моей затее. Тогда он позвонил консулу США во Владивостоке, сообщил ему о моем приезде и затруднительном положении, в котором я оказалась, и сумел заинтересовать американца.

Я возвратилась в гостиницу с тремястами рублями в кошельке, которыми снабдил меня консул. Гостиница, в которой мы остановились, была грязная и без всяких удобств, поскольку найти приличное жилье по моим деньгам оказалось практически невозможно. Однако хозяин гостиницы оказался весьма услужливым человеком и в дальнейшем избавил меня от серьезных неприятностей.

На следующий день консул сообщил, что все его попытки добиться от Совета снисхождения ко мне не только закончились неудачей, но еще и вызвали угрозы в мой адрес. Выяснилось, что большевики могли вообще отправить меня обратно. Я умоляла консула помочь мне выехать из страны без советского паспорта. Такого он обещать не мог, но моя настойчивость заставила его в конечном итоге склониться к тому, чтобы подумать, как поступить.

Когда я вышла из консульства, меня остановил на улице какой-то солдат.

– Бочкарева? – спросил он.

– Да, – ответила я.

– Зачем ты приехала сюда? Шляться? – допытывался солдат.

– Приехала повидать родственников, – объяснила я.

Солдат не стал меня задерживать. Как только я вернулась в гостиницу, хозяин отозвал меня в сторону и сказал, что в мое отсутствие приходили представители Совета и спрашивали, известно ли ему, чем я занимаюсь и что собираюсь делать дальше. Он сообщил им, что я приехала навестить родственников, но никак не могу их найти. Представители Совета ушли, пригрозив, что придут за мной с арестом. Это вовсе не входило в мои планы, поэтому я позвонила по телефону консулу и рассказала о последних событиях. К счастью, у него нашлись для меня очень хорошие новости: через два дня во Владивосток должен был прийти американский транспортный корабль!

Надя и я помчались в консульство. Консул, однако, предупредил, что большевики пригрозили ему принять меры, если им станет известно, что он помог мне выехать из России. И все же консул принялся оформлять нам заграничные паспорта, и для этого нас обеих сфотографировали. Но предстояло решить трудную задачу – выбраться из Владивостока без документов от Совета. Гавань и порт находились под контролем большевиков и тщательно охранялись. Большевики внимательно осматривали паромы, переправлявшие пассажиров с берега на пароходы, и проверяли документы.

Почти два дня просидела я в своей комнате, пребывая в постоянном страхе, что вот-вот появятся красногвардейцы и арестуют меня. Однако они так и не пожаловали, потому что, вероятно, не сомневались, что я попалась в их сети. Впоследствии у них появилось достаточно оснований, чтобы пожалеть об этом. А я снова пробралась к консулу. Он сообщил, что американское транспортное судно «Шеридан» ожидают ближайшей ночью, но не было уверенности, что капитан пожелает взять меня на борт.

Тем временем мы ломали голову над тем, как бы ускользнуть от охраняющих порт красногвардейцев. Думали было упрятать меня в большой дорожный сундук, где я сумела поместиться. Но консул опасался, что я могу задохнуться, если сундук оставят на пирсе на несколько часов. Пришлось из него вылезти.

Транспорт прибыл в порт вечером, и капитан согласился перевезти меня через Тихий океан. По настоянию консула я осталась в его доме, а моя сестра в сопровождении офицера отправилась в гостиницу забрать мои вещи. Через два часа я позвонила в гостиницу, чтобы узнать, была ли там Надя с офицером и давно ли ушла. Хозяин ответил, что к нему только что ввалилось около пятидесяти красногвардейцев, которые искали меня и весьма огорчились, узнав, что я уехала.

– А куда она направилась? – спрашивали они у хозяина.

– На вокзал, чтобы сесть в поезд, – наврал он.

– В какой поезд? – орали они с негодованием. – Сегодня вечером нет никаких поездов.

С тем они и ушли – по всей вероятности, разыскивать меня.

Я рассказала обо всем консулу, и он спрятал меня в клозете. Вскоре в консульство прибыли несколько красногвардейцев в поисках Бочкаревой. Консул заявил, что ему ничего не известно о моем местопребывании, что я посещала его лишь однажды, после чего он официально обращался в Совет по поводу паспорта для меня, но, получив отказ, решил не заниматься больше моим делом. Красногвардейцы настаивали на своем, говорили, что видели, как я входила в здание консульства, но не заметили, выходила ли. Они осмотрели все вокруг и ушли после того, как консул заверил их, что я у него не была.

Тут возвратился сопровождавший Надю офицер и сообщил, что у меня появились попутчики – восемь русских офицеров, отплывавших на том же транспортном судне. Во Владивосток прибывали сотни русских офицеров в надежде, что им удастся там присоединиться к британской армии и потом перебраться во Францию. К сожалению, союзники отказались от их услуг, и они попали в весьма трудное положение. Денег для возвращения в европейскую часть России у них не было, да подчас они и не желали этого, пока большевики все еще свирепствовали там. Некоторым из них удавалось разными путями добраться до Соединенных Штатов или Канады.

Полковник предложил мне познакомиться с будущими попутчиками и проводил в комнату, где находились офицеры в ожидании отплытия. Переступив порог помещения, я взглянула на небольшую группу офицеров и вдруг увидела среди них Леонида Григорьевича Филиппова, бывшего моего адъютанта. Именно он вынес меня с поля боя под огнем противника, когда, отброшенная взрывной волной, я упала без сознания во время того самого неудачного наступления батальона.

– Что вы здесь делаете? – одновременно спросили мы друг друга, удивленные этой неожиданной встречей.

Я всегда помнила, что обязана жизнью поручику Филиппову. Он спас меня в тот памятный день, когда батальон предпринял наступление, но оно не получило поддержки, и в результате пришлось поспешно отступать, а я оказалась в состоянии шока от контузии, полученной при разрыве артиллерийского снаряда. Филиппов возглавил батальон после того, как меня отправили в госпиталь в Петроград, а потом его перевели в Одессу обучаться авиационному делу.

Из разговора с поручиком Филипповым я узнала, что он оказался в такой же беде, как и все остальные офицеры, приехавшие во Владивосток с надеждой, что союзники примут их к себе на службу. Я попросила консула позволить Филиппову снова стать моим помощником. Консул любезно согласился, и я была счастлива, что отправляюсь в иноземные страны в сопровождении образованного друга, который знает языки, обычаи народов других государств и всем сердцем предан России.

Еще раз посоветовавшись с консулом, решили, что я оденусь как англичанка и в таком виде попытаюсь сесть на американский транспорт. Принесли необходимую одежду, и через пятнадцать минут я была уже не офицером, а настоящей иностранкой в шляпке с вуалью, не понимающей ни слова по-русски. В сопровождении полковника я отправилась в порт, тепло распрощавшись с консулом и поблагодарив его от всей души за оказанную помощь.

Мне полагалось молчать, а все переговоры должны были вести сопровождавшие меня лица. Со своей ролью я справилась, хотя несколько раз у меня екало сердце, когда красногвардеец, казалось, слишком пристально рассматривал меня, а затем еле сдержалась, чтобы не рассмеяться, когда полковник, отвечая на вопросы, говорил, что я англичанка и возвращаюсь на родину. Уже стемнело, когда нас благополучно переправили на «Шеридан». Однако на этом мои приключения не закончились.

Транспорт был задержан в порту до следующего дня, и ожидали, что большевики явятся на «Шеридан» с облавой. Чтобы помешать им выполнить эту задачу, меня заперли в каюте. Вход в нее и все подходы к ней строго охранялись. Никому не разрешалось даже приближаться к этой каюте, а на все вопросы следовал ответ, что там содержится важный германский генерал, которого везут в американский лагерь для военнопленных. Даже поручик Филиппов ничего не знал об этом трюке и очень волновался перед отплытием по поводу моего отсутствия на корабле. Как только какой-нибудь большевистский эмиссар появлялся на борту корабля в поисках меня, американские солдаты непременно останавливали его и сообщали, что к каюте, где находится пленный германский генерал, запрещено подходить на расстояние нескольких шагов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.