Глава двадцатая «Колодец и ведро»

Глава двадцатая

«Колодец и ведро»

Пьер и Софи Верн состарились. Старшая сестра Жюля вышла замуж и жила в Лондоне, младшая служила в пароходной компании в Гавре. Поль в качестве офицера флота плавал по морям и океанам.

Нант застраивался новыми домами, через Луару был перекинут железнодорожный мост. Мадам Дювернуа сгорбилась и ходила опираясь на палку. Родители Жанны умерли. Мадам Тибо закрыла свою книжную лавочку и открыла парфюмерный магазин, находя это более выгодным делом: все ровесники ее, — а ей исполнилось семьдесят пять лет, — хотели казаться моложе и для этого прибегали к помощи косметики.

Старый адвокат Пьер Верн обнял молодого писателя Жюля Верна и расплакался.

— Ах, Жюль, Жюль, — сказал он, — все-таки ты…

И не договорил: к нему подвели внука, которым он и занялся, предоставив в его распоряжение свою бороду, очки и цепочку от часов.

— А я пойду по местам моего детства, — сказал Жюль. — Я уже в том возрасте, когда на свое детство смотришь как на самое светлое, что было в жизни…

Места его детства изменились: там, где двадцать пять лет назад росла трава и паслись коровы, сейчас стояли каменные дома; набережную облицевали гранитом и через каждые пять метров поставили чугунную тумбу; от них тянулись тяжелые цепи, на которых раскачивались ребятишки. Молодые деревья в парке стали высокими и пышными. Жюлю показалось, что вдвое уже стала Луара, — всё изменилось вместе с человеком, и то, что в детстве воспринималось как нечто очень большое и широкое, сейчас стало очень маленьким и узеньким. «Лучше ли теперь, чем было раньше?» — думал Жюль.

В одном отношении лучше: город застраивался, расширилась железнодорожная сеть, появились поезда под названием «курьерские», дома освещались газом и цены на свечи сильно упали, но вздорожали хлеб и мясо; увеличилась цифра самоубийств: четверть века назад люди бросались в реку, сейчас они ложились на рельсы под бегущий поезд. Четверть века назад хроника происшествий регистрировала одного самоубийцу в месяц, сейчас один самоубийца приходился на каждые пять дней. Богатые богатели, беднели бедные; техника не принесла облегчения простому, маленькому человеку, — техника работала в пользу тех, кто пользовался чужим трудом. Очевидно, нужно было что-то переменить, переставить, — но что, где, как?

Жюль задумался над этим, но ответа найти не мог. Ему казалось, что несправедливость и неравенство будут исчезать по мере успехов в области науки; вот человек изобретает такие аппараты, которые позволят ему переговариваться на расстоянии и летать по воздуху долго, далеко и быстро; человек осветит свое жилище электричеством, ускорит все способы передвижения и связи, и тогда все будут одинаково довольны, обеспечены всем необходимым, счастливы, сыты…

Стемнело, когда Жюль возвратился в дом отца. Пьер Верн и старенькая мадам Софи нянчились с Мишелем; Онорина стряпала, наслаждаясь покоем и уютом тихого мирного дома. Жюль скучал. Его уже тянуло в Париж. Новый роман беспокоил его воображение, стучался в мозг и настойчиво звал к работе. Жюль на следующий же день взял из библиотеки необходимые пособия и сел за работу — наиболее сложную, ту, что называется подготовительной и вовсе неведома читателю. Но одних пособий для такого рода романа было недостаточно, и Жюль, погостив у родителей неделю, один уехал обратно, в Париж, и прямо с вокзала отправился к Сен-Клер-Девилю. С ним он беседовал до утра. Ему он читал каждую главу «Путешествия к центру земли», принимал все его указания и поправки.

Этот новый роман был написан в четыре месяца. Этцель собственной своей персоной пожаловал к Жюлю, поздравил его и сказал:

— Как человек, сам причастный к литературе, я восхищен вами, друг мой! Как издатель, я хочу получить от вас через полгода новый роман. Могу я узнать, что именно вы дадите мне?

— Путешествие на Луну — хотите? — с таинственным видом произнес Жюль.

— На самом деле или только в вашей книге? — спросил перепуганный Барнаво.

— Пока что в моей книге, — ответил Жюль.

— Того и гляди, вы опуститесь на дно океана, необыкновенный Жюль Верн, — почтительно проговорил Барнаво.

Отныне и мы, мой благосклонный читатель, будем называть героя романа не Жюлем, а почтительно — Жюлем Верном.

«… Необходимо, однако, добавить, что члены Пушечного клуба не ограничивались изобретениями и вычислениями. Они платили собственной жизнью для торжества своего дела. Среди членов Пушечного клуба имелись офицеры всех рангов — от поручика до генерала, военные всех возрастов, новички в боевом деле и кончившие свою военную карьеру. Многие члены клуба легли на поле брани, и имена их занесены в Почетную книгу клуба, а у множества других, вернувшихся с войны, остались неизгладимые следы их храбрости… В клубе, у его членов, можно было найти целую коллекцию костылей, деревянных ног, искусственных рук и челюстей, серебряных черепов и платиновых носов. Статистику Питкерну мы обязаны следующими любопытными вычислениями: он установил, что в Пушечном клубе на четырех человек приходится только по одной руке (настоящей) с дробью и лишь по две настоящих ноги на шестерых…»

Жюль Верн отложил перо. Работать помешали: пришел Надар. Но он-то как раз и был нужен. «Я всегда прихожу кстати», — любил говорить Надар.

— Садитесь. Когда-то вы предлагали мне лететь под облака. Теперь я предлагаю вам лететь на Луну.

— В вашем романе?

— Пока что да. Хотите?

— С величайшим удовольствием! Очевидно, я уже лечу, не правда ли? Сужу об этом по количеству исписанной бумаги.

— Всё это черновики, — устало проговорил, Жюль Верн. — Дьявольски трудно дается мне этот роман. Математические расчеты сделал мой кузен — профессор Анри Гарсе. Расчеты, так сказать, социальные произведены мною. Действие романа происходит…

— В наши дни, — перебил Надар.

— В Америке, — добавил Жюль Верн. — Только что окончилась гражданская война. Для членов Пушечного клуба настал мертвый сезон. Они нажились в дни войны и теперь изрядно скучают. Один из героев романа, математик Мастон, заявляет: «Еще не всё потеряно, всегда возможны международные затруднения, они позволят нам объявить войну какой-нибудь заатлантической державе. Не может быть, чтобы французы не потопили какого-нибудь нашего корабля, не может быть, чтобы…»

— Ваш американец настроен так воинственно против нас, французов! — вскипел Надар.

Жюль Верн улыбнулся. Надар опять вскипел:

— Вы беретесь за политические темы! Не ожидал от вас этого!

— Наука — всегда политика, — кстати и неожиданно для себя произнес Жюль Верн. — Мои герои решают послать на Луну пушечное ядро. Так вот, не угодно ли послушать текст телеграммы, которую получил Пушечный клуб? Телеграмму эту послали вы, Надар!

— Я?.. — Рука Надара потянулась к усам.

— Вы. Слушайте: «Замените круглую бомбу цилиндроконическим снарядом. Полечу внутри. Приеду на пароходе „Атланта“. Мишель Ардан». Вы мне позволите это? У вас будут спутники — Барбикен и Николь.

— Ардан? Ловко! Спасибо! Позволяю тысячу раз! Прочтите, пожалуйста, что вы написали про меня! Ардан! Мне и в голову никогда не приходило этак переставить буквы! Гениально! Ну, что же вы написали про меня, — сгораю от нетерпения!

Надар узнал об этом восемь месяцев спустя, когда роман «С Земли на Луну» появился на страницах «Журналь де Деба».

Ученые — математики и астрономы — принялись за проверку вычислений фантастического полета на спутник нашей планеты. Большая парижская газета дала отзыв о романе, и, между прочим, были в нем следующие строки: «Фантастический полет, талантливо описанный нашим изобретательным и ученым писателем, когда-нибудь будет совершён в реальности. Дело, в сущности, за небольшим: необходимо соорудить такой снаряд, который достигнет поверхности Луны. Будем надеяться, что кто-нибудь из наших соотечественников изобретет нечто похожее на то, что изобразил наш талантливый Жюль Верн. Когда и кто — вот что ее одня неизвестно…»

Американские газеты и журналы запрашивали Жюля Верна: когда будет выпущено окончание романа «С Земли на Луну»? Такой же вопрос задавали автору и во Франции. Жюль Верн ответил всем им в газете «Эхо Парижа»:

«Ничего страшного не случится с героями, если они побудут в роли спутника Луны полтора-два месяца. Продовольствием они обеспечены на три месяца. О судьбе смельчаков сообщу в книге, которую рано или поздно напишу.

Жюль Верн».

Школьники Парижа прислали к нему на дом депутацию. Четырнадцатилетний мальчуган наизусть прочел обращение к популярному писателю: тридцать четыре школы — пятнадцать тысяч учеников — просят Жюля Верна написать географический роман, в котором были бы и приключения, и полезные сведения из области науки.

Растроганный Жюль Верн ответил:

— Охотно исполню вашу просьбу!

— Поскорее, — сказал глава делегации. — Такая книга поможет нам учиться.

— Приложу все мои силы, — сказал Жюль Верн. — Может быть, такую книгу я напишу через год-полтора.

Депутация хором произнесла: «Ого!»

— Если это будет так скоро, то, наверное, ваша книга получится тоненькой, страниц на двести, — разочарованно вымолвил один из членов депутации.

— Не меньше семисот, — пообещал Жюль Верн. — Написать меньше — всего труднее. Вспомните, как вы трудились над текстом обращения ко мне, и вы поймете, почему толстую книгу можно написать скорее, чем тонкую. Кроме того, признаюсь вам, мои дорогие друзья… Видите, я уже немолод, бородат… Когда-то и я был мальчиком — таким же, как и вы. Я мечтал о путешествиях, я дважды убегал из дому, мне хотелось побывать в далеких странах. Об этом я мечтаю и сейчас. И вот я напишу такую книгу, в которой…

— Еще раз убежите из дому! — воскликнул глаза депутации.

— Да, еще раз убегу из дому вместе с мальчиком, и так, наверное, будет и с его сестрой. Я уже придумал им имена. Какие? Секрет, мои милые! Секрет! Даю вам слово: книгу, о которой вы говорили, я напишу! Она уже у меня в голове. И на сердце…

В 1865 году Жюль Верн приступил к очередной толстой книге — роману «Путешествие капитана Гаттераса». Глобус, географические карты, история полярных путешествий высоким барьером отделили Жюля Верна от его родных и близких. Он приучил себя вставать в пять утра и работать до полудня. В новом своем романе он решил изобразить, помимо энтузиаста-ученого, еще и чудака, остроумного человека, который будет говорить всё то, о чем думает сам автор. Жюль Верн уже распределил главы и каждой дал название. Так он поступал и в будущем. Название давало глазу картину, картина позволяла вводить подробности, подробности точнее и глубже рисовали характер. Жюль Верн любил своего читателя, всегда думал о нем и стремился дать ему как можно больше радости.

В девять вечера, незадолго до того как лечь спать, Жюль Верн прочитывал написанное утром, вносил исправления. Когда роман был закончен, Этцель прочел его, одобрил и попросил автора внести небольшое дополнение в текст. Куда именно? Вот сюда, где доктор Клоубони успокаивает своих спутников, — пусть он скажет им кое-что о себе, скромно и вместе с тем с чувством собственного достоинства. Жюль Верн приписал:

«Почему-то все думают, что я ученый человек, но здесь ошибка, — я ничего не знаю, хотя и издал несколько книг, которые разошлись очень быстро. Значит это что-нибудь? Ровно ничего не значит. Это простая любезность моих читателей, не больше. Повторяю — я ничего не знаю, я невежда, но теперь я действительно имею случай пополнить мое образование, и я начну с медицины, истории, ботаники, минералогии, географии, философии, химии, механики и гидрографии…»

— И я уверен, что спустя десять лет мы выпустим в свет двадцать романов, в которых будут присутствовать все перечисленные доктором Клоубони дисциплины. Было бы очень кстати, если бы где нибудь кто-нибудь из действующих лиц романа сказал нечто лестное по адресу доктора. Вы, помнится, говорили однажды о колодце знаний, куда опускают ведро…

Жюль Верн не перебивая выслушал Этцеля, отыскал нужное место и сделал еще одну вставку, — помощник капитана, восхищенный доктором, произносит:

«Дорогой доктор! Вы воистину „колодец“ знаний! Достаточно опустить туда ведро…»

— Какие еще колодцы и вёдра интересуют вас, дорогой издатель? — спросил Жюль Верн. — И почему, скажите, пожалуйста, понадобились вам эти вставки? Зачем?

— Очень просто! В докторе Клоубони читатель без труда опознает автора. Поэтому опознанному автору необходимо сказать о себе, что он думает. Скоро наш читатель попросит вашу биографию.

Роман печатался у Этцеля в журнале «Воспитание и развлечение». Спустя неделю по выходе книги отдельным изданием Барнаво докладывал:

— Книга раскупается нарасхват. Тридцать шесть лет назад нечто подобное происходило в Нанте с одной маленькой газетой, в которой знаменитая мадам Ленорман… Ох, что вспоминать! Воспоминания в моем возрасте — это соль на старые раны. Старому Барнаво можно отправляться на покой, — он, как пишут в плохих фельетонах, узрел. Дожил. Но вот сердце… оно…

Жюль Верн внимательно оглядел свою мадам Ленорман. Рыжие волосы поредели и, не сделавшись седыми, перестали быть огненно-красными. Щеки и лоб похожи на географические карты — те именно части их, где изображены реки и шоссейные дороги. Глаза мутны, тяжелые красные веки прикрывают их тяжелым занавесом. И все же, несмотря на дряхлость, старик следит за собою: его сюртук опрятен, темно-синие брюки выглажены, начищенные ботинки сверкают, как лакированные. Жюль Верн смотрел на своего Барнаво с любовью и печалью: «Надолго ли хватит его? Ах как нужен он именно теперь!»

— Барнаво, дорогой, слушай, что я скажу…

— Я слушаю, я всегда слушаю, Жюль Верн, слушаю и смотрю. Хочется говорить изречениями, но они, черт возьми, уже использованы в подобных же обстоятельствах, мой мальчик!

— Я — твой мальчик, и прошу и впредь называть меня мальчиком, — сердечно произнес Жюль Верн. — С завтрашнего дня ты переходишь на службу ко мне. Ты будешь жить внизу, там есть свободная комната. Отныне ты мой литературный секретарь.

— А мадам? — спросил Барнаво. — Она какой же будет секретарь?

— Мадам мой личный секретарь, Барнаво. Должности эти нельзя смешивать. Должность литературного секретаря очень веселая, очень легкая. Мы напишем много книг. В самое ближайшее время отправимся в кругосветное путешествие, побываем на необитаемом острове, расскажем людям о смелости, мужестве, научим их трудолюбию, покажем, что такое человек, вооруженный знанием!

— На необитаемом острове, если не ошибаюсь, кто-то уже был, — неуверенно заметил Барнаво.

— И не раз, но делал там не то, что надо, — доверительным тоном сказал Жюль Верн. — У нас Робинзоны будут делать всё для себя, — они явятся примером для всех тех, кто живет в больших городах и совершенно напрасно мешает жить и себе и другим. Потом…

— О, вы действительно колодец знаний, Жюль Верн! Как жаль, что я такое старое, дырявое ведро! И уж если я и в самом деле литературный секретарь, то мне нужно знать, что делает мой шеф. Скажите, правда ли, что вы собираетесь в Америку?

— Возможно и наверное, Барнаво, — не совсем уверенно проговорил Жюль Верн. — Мой брат Поль, моряк и веселый человек, приглашает меня вместе с ним посетить всемирную выставку — она открывается в Америке в будущем, шестьдесят седьмом году.

— Вас укачает океан, — недовольно буркнул Барнаво. — Оставались бы в Париже, здесь спокойнее. В Америке индейцы, они снимают скальпы, а иногда и головы.

— О, если бы в Америке были только индейцы! — мечтательно произнес Жюль Верн и, закрыв глаза, покачал головой. — К сожалению, в Америке скоро не будет индейцев.

— И негров, — добавил Барнаво.

— Негры останутся, как жертва, которую американцы приносят своей свободе, — отозвался Жюль Верн.

— Я буду скучать без вас, мой дорогой мальчик, — сказал Барнаво и, махнув рукой, опустил голову. — Если бы я был Жюлем Верном…

— То я, будучи Барнаво, непременно отправил бы тебя в Америку, мой друг! Пойми наконец, что меня интересует не столько сама Америка, сколько путь до нее. Мне очень нужно побывать пассажиром на большом океанском пароходе, — ведь я в будущем отправлю моих героев во все концы земли, Барнаво! Мне очень нужно испытать качку, бурю и, может быть, кораблекрушение. Я должен…

— Вы погибнете, Жюль Верн! — угрожающе проговорил Барнаво, театрально поднимая левую руку икулаком правой ударяя по краю стола. — Что тогда останется делать мне? Какой другой великий человек возьмет меня на службу в качестве литературного секретаря?

Жюль Верн медленно опустился в кресло. Глядя прямо в глаза своему старому другу, он совершенно серьезно, ни разу не улыбнувшись, проговорил:

— Я не могу погибнуть, Барнаво! Этого не случится! Даже и в том случае, если в водах Атлантики утонут все пассажиры корабля. Я останусь в живых. Не для гибели я так долго терпел нужду, лишения, так долго ждал своего времени, с таким терпением вынашивал замыслы моих романов! Сперва я напишу их, потом — как угодно. Мне необходимо прожить еще тридцать лет, не меньше. Этого мне хватит вполне. Тридцать лет, Барнаво!

— Теперь я знаю, что должен делать литературный секретарь, — сказал Барнаво. — Наверное, в свое время трудно было и месье Эккерману подле знаменитого месье Гете. Трудно только первые две-три недели, конечно. Потом он догадался, купил толстую тетрадь и поблагодарил господа бога и своих родителей за то, что они научили его грамоте.

— Скорей выползай из предисловия и приступай к делу, — рассмеялся Жюль Верн. — Что намерен делать ты, Барнаво, со своей толстой тетрадью?

— Я намерен записать ваши слова, дорогой Жюль Верн, относительно тех сорока лет, которые…

— Я сказал — тридцать, а не сорок, — поправил Жюль Верн.

— Тридцать — это подлинные ваши слова, — сказал Барнаво. — Сорок — это документ. Кому будут верить, когда вы умрете? Документу, конечно! Поезжайте, мой дорогой мальчик, в Америку и живите еще полвека!