Колодец

Колодец

Мы сидим в Морбакке на ступеньках веранды — все считают, что пора нам говорить «веранда», а не «крыльцо» и не «лестница», как раньше, очень уж это старомодно, — и сетуем: мол, как же досадно, что тетя Нана Хаммаргрен, против обыкновения, не расскажет нынче вечером какую-нибудь занятную историю. Тетя Нана задержалась в Морбакке немного дольше других гостей, чтобы в тишине и покое побыть с папенькой, маменькой и тетушкой Ловисой, и это замечательно. И все время, пока она оставалась здесь, погода стояла божественная, мы могли сидеть на веранде до одиннадцати вечера, а тетя подсаживалась к нам, детям, и все рассказывала, рассказывала.

Мы все считаем, что голос у тети Наны необычайно красивый. Слезы сами собой текут, когда она рассказывает что-нибудь красивое и жалостное. Тетя Нана вообще красивая, а вдобавок счастливая, потому что она и дядя Хаммаргрен замечательно подходят друг другу и очень друг друга любят. Жаль только, что у тети Наны три сына и ни одной дочки, но так думаем мы, сама-то она, безусловно, вполне довольна жизнью.

Мы нисколько не сомневались, что нынче вечером тетя Нана тоже что-нибудь нам расскажет, однако утром она неожиданно расхворалась. Сперва была совершенно здорова, потом принесли почту, и она начала читать «Вермландстиднинген». А едва бросив взгляд в газету, сказала, что у нее ужасно разболелась голова и она пойдет к себе, приляжет. Я не могла взять в толк, как это от чтения «Вермландстиднинген» у кого-то может заболеть голова, а потому просмотрела газету от начала до конца, однако не нашла там ничего необычного.

С тех пор мы тетю Нану не видели, потому и решили, что нынче вечером она ничего нам не расскажет, придется развлекаться своими силами.

Но представьте себе, как нам повезло! Тетя Нана вышла на веранду и говорит, что ей лучше. И сразу же устраивается рядом с нами, детьми, потому что хочет сдержать слово и рассказать историю, оттого и спустилась вниз, так она говорит.

Хотя уже почти стемнело, мне кажется, что тетя Нана выглядит бледной, а глаза у нее покраснели, как у меня, когда я ездила в Сунне на бал. Но голос еще красивее, чем обычно. И все, что она говорит, даже вроде бы смешное, звучит до странности трогательно. На мой взгляд, рассказ, какой она ведет, не особенно примечателен, но я все равно с большим трудом сдерживаю слезы.

Рассказ тети Наны

Было это во времена моих родителей, однажды в середине лета. Экономка, та самая Майя Персдоттер, что трудится здесь по сей день, сидела на кухне, толкла соль в латунной ступке, когда в дверь вошел какой-то малый и спросил полкового писаря. Экономка ответила чистую правду, что он, мол, в отъезде, тогда пришелец полюбопытствовал, нельзя ли ему повидать госпожу Лагерлёф.

— Хворает она, — сказала экономка, что опять же была правда, так как у маменьки весь день болели зубы и она лежала на диване в комнате при кухне, с крупяным компрессом, чтобы унять боль.

Услыхавши об этом, чужак должен бы уйти, но он вроде как не понял. Прошел к длинной лавке, которая стояла подле стола, аккурат там же, где сейчас, сел и вытянул свои длинные ноги.

— Неужто госпожа Лагерлёф этак расхворалась, что не смогу я с ней потолковать, коли погожу маленько? — сказал он.

Тут экономка спросила, что у него за дело к хозяевам.

Ну, он, стало быть, колодезник. И слыхал, будто в Морбакке нет хорошей воды, вот и пришел, чтобы вырыть добрый колодец. Зовут его Гермунд Гермундссон, и имя его якобы хорошо известно по всему Вермланду, ведь почитай что в каждой из здешних господских усадеб он копал колодцы и повсюду добыл хорошую воду, оттого-то и знал, что люди вспоминают его с благодарностью.

Однако морбаккская экономка слыхом не слыхала ни о нем, ни о его великой славе, а когда немного присмотрелась к нему, и вовсе подумала, что, будь ее воля, никогда бы он не получил работы у ее хозяев. С виду-то ужас какой большой мужичина, высоченный, а головенка маленькая, вдобавок еще и узкая. Глаза посажены глубоко, острые, сверлящие, нос торчит словно птичий клюв, подбородок тяжелый. Словом, этакого человека ей хотелось выпроводить за порог, и как можно скорее.

— Здесь перебывало великое множество колодезников и при полковом писаре, и раньше, — сказала она. — Шастали вокруг с рябиновыми прутьями, воду искали, однако ж ничего хорошего их поиски не принесли.

— Стало быть, бедолаги в этом деле не смыслили, — сказал колодезник. — Не то что я. Можете смело зайти к госпоже Лагерлёф и сообщить ей о моем приходе.

Но экономка никуда идти не собиралась. Конечно, вода в Морбакке плохая, ей ли не знать. Колодец здесь всего один, и круглый год, даже в самую сильную сушь, в нем есть вода, только вот она не прозрачная, а мутная, красноватая. Пить ее нельзя, за питьевой водой надо каждый день ходить к роднику, расположенному далеко от дома. Но лучше уж таскать воду издалека, чем связываться с шатуном вроде Гермунда Гермундссона.

— Не надейтесь, я за хозяйкою не пойду, — сказала она. — У нее зубы болят, давеча я аккурат приложила горячую крупу, и сейчас она, поди, уснула.

— Ладно, значит, придется мне подождать, пока она проснется. — С этими словами колодезник положил ногу на ногу и прислонился спиной к столу, чтобы сидеть со всеми удобствами.

Экономка снова взялась за ступку, и некоторое время оба молчали.

— Что это вы толчете? — полюбопытствовал колодезник через несколько минут.

— Соль, — ответила экономка.

— Вот оно что, то-то вы такая сердитая да резкая.

Экономка промолчала. Не хотела затевать перепалку с пришлым зубоскалом, и на кухне опять настала тишина.

Однако немного погодя дверь кухни отворилась, вошли две служанки с ушатом воды. Они ходили к колодцу и, как всегда, тащили полный ушат на жердине, которая лежала у них на плечах. Ноша тяжелая, спину ломит, обе едва разогнулись, когда сперва опустили ушат на пол, а затем опять подняли и водрузили на деревянную крестовину, которая служила подставкой.

Как только служанки водворили ушат на место, колодезник встал и пошел поглядеть на воду, которая была темнее и мутнее обычного, ведь ее только-только набрали в колодце.

— Черт, ну и грязища! — воскликнул он и сплюнул прямо в воду.

Ничего хуже он сделать просто не мог. Мало того, что испортил воду и служанкам сызнова придется идти с ушатом к колодцу, но и вообще, как вы, дети, понимаете, плюнуть в воду — это все равно что растоптать кусок хлеба.

Служанки совершенно рассвирепели и пошли на него — одна с жердиной, вторая с большим медным ковшом, что всегда висел на краю ушата, — хотели взашей прогнать его вон из кухни.

— Убирайтесь вон! — кричали они. — Нечего вам тут делать! Не умеете вы себя вести!

Колодезник принялся обороняться, и на кухне поднялся ужасный шум. И очень скоро дверь комнаты при кухне отворилась, на пороге появилась маменька.

— Боже милостивый, что здесь происходит? — спросила она.

Все разом стихло. Пришелец поспешно отвернулся от служанок и учтиво поздоровался с маменькой.

— Не так все страшно, как кажется, — сказал он.

— Этот урод плюнул в бочку с водой! — закричали служанки.

— Пришлось мне пошуметь маленько, чтобы хозяйка проснулась, — продолжал колодезник, — но я мигом все улажу.

Тут он подхватил ушат с водою за ручки, поднял и на вытянутых руках пронес через всю кухню на улицу. А там выплеснул испорченную воду на каменную плиту у порога.

Маменька, экономка и обе служанки смотрели, не говоря ни слова. Онемели при виде этакой силищи.

Однако ж тем дело не кончилось. Гермунд Гермундссон подхватил ушат за одну ручку, с легкостью, будто стакан с пивом, отнес к колодцу и начал наполнять водой. Увидев это, маменька послала к нему кухарку с жердиною, но он от помощи отказался. Опять схватился за ручки и на вытянутых руках донес ушат от косогора, ведущего к скотному двору, до кухни и водрузил на деревянную крестовину.

Н — да, совершив этакий подвиг, он полностью оправдал себя перед всеми, и было ясно, что ему разрешат выкопать в Морбакке столько колодцев, сколько он пожелает. Ведь язык не повернется отказать мужику, который крышу с дома снимет, коли заблагорассудится.

Едва только маменька обещала Гермунду, что ему позволят вырыть колодец, как он сразу спросил, где бы она хотела оный устроить.

— Само собой, в таком месте, где в земле есть вода, — сказала маменька, — но, конечно, хорошо бы поближе к прачечной, ведь там расход воды самый большой.

— Коли хозяйка желает иметь колодец подле прачечной, так тому и быть, — отвечал Гермунд.

Наутро он и впрямь начал копать аккурат возле прачечной. Никто не видал, чтобы он ходил вокруг с лозою или как-нибудь иначе изучал окрестности. Казалось, он чувствует себя хозяином над всеми водяными жилами в земле и способен направить их туда, куда захочет.

Копал он в одиночку, без посторонней помощи, только испросил подручных, чтобы увозили прочь землю и камни, нескольких парней с тачками. А работал он с такой быстротою, что воистину задал парням жару, никогда в жизни они этак не надрывались. Только опорожнят одну тачку, а уж полна следующая, которую опять же надо опорожнить. Участок он разметил квадратный, размером по меньшей мере четыре на четыре локтя,[28] так что копать — дело нешуточное. Однако до вечера он углубился в землю настолько, что даже голова из ямы не выглядывала.

Маменька говорила, что все то время, пока Гермунд рыл колодец, не сиделось ей в комнатах за шитьем, очень уж любопытно было поглядеть, найдет ли он воду. И не только это, она с удовольствием наблюдала, как он работает, ведь даже представить себе не могла, что на свете есть такие сильные и выносливые люди.

Колодезник был очень доволен участком, на котором копал. Уверял, будто по всем признакам скоро обнаружится водяная жила. Не встретилось ему ни больших каменных глыб, ни твердой породы — как только снял верхний слой, сразу пошел крупный сухой песок. А когда пробьет этот слой, непременно покажется вода. Тут он ничуть не сомневался.

Однако слой песка оказался толстым, и Гермунд продолжал копать весь следующий день. Но работа шла совсем не так быстро, как на первых порах. Ему понадобились помощники, которые сколотили подмости, где стояли двое мужиков, принимали от Гермунда песок и высыпали через край колодца. Вскоре, однако, и этого уже было недостаточно. Яма стала так глубока, что пришлось соорудить какой-никакой подъемник из длинных веревок и нескольких бочек, которые ходили вверх-вниз таким же манером, каким на шахтах поднимают руду.

К вечеру третьего дня маменька не на шутку забеспокоилась. Гермунд зарывался в землю все глубже, а воды все не было. Если бы она знала, что дело так затянется, то никогда бы не дерзнула на свой страх и риск ввязаться в эту затею. Ведь этим колодцем она хотела преподнести папеньке, когда он вернется, приятный сюрприз, а теперь опасалась стыда, поскольку пустилась в предприятие, с которым не сумела справиться.

В один из дней случился дождь, и дождевая вода со всех сторон хлынула в глубину. Но вода-то была поверхностная, так ее называют, а вовсе не из жилы. Эту воду пришлось вычерпывать, и времени на осушение колодца ушло немало.

Колодезник работал не покладая рук. Пришлось взять длинную пожарную лестницу, обычно прислоненную к стене людской, и засунуть ее в яму, чтобы мастер мог подняться наверх и спуститься. Только и она вскорости стала коротка, пришлось наращивать другими лестницами.

Но что хуже всего — подоспела уборочная страда. Сено высохло, пора свозить на сеновал, рожь созрела — самое время для жатвы. Маменька не знала, что делать, ведь поденщики день-деньской трудились на колодце, всю прочую работу отложили.

Она предложила колодезнику оставить бесплодное занятие, но он и слышать ничего не хотел. Тогда, может, стоит попытать счастья в другом месте? Однако и тут он не согласился. Маменька не знала, как с ним быть. Ей казалось, он способен учинить любую пакость, коли заставят его бросить работу, к которой он прикипел.

В один прекрасный день маменька увидела, что рожь буреет. Стало быть, так созрела, что зерна вот-вот выпадут из колосьев, тянуть с жатвой больше никак нельзя.

Вообще-то папенька находился не очень далеко. На Чюмсбергской фабрике в Гресмарке, где был управляющим, и маменька легко могла послать за ним. Но она не хотела посылать за ним без крайней необходимости. Мне кажется, ее бы очень задело за живое, если б ей пришлось признать, что она не сумела управиться собственными силами.

И вот, когда дела обстояли хуже некуда, маменьке все же пришла в голову хорошая мысль. Она отправилась к колодезнику и попросила его вылезти из ямы: надо, мол, поговорить.

Он поднялся по лестнице наверх, весь сплошь в глине да в песке, сразу и не признаешь, что человек.

Маменька сообщила ему, что завтра надобно убрать рожь, и спросила, не поможет ли он с этой работой.

Гермунд откинул голову назад, выпятил подбородок и усмехнулся слегка презрительно:

— Что ж, в свое время я косил рожь. Но думаю, этакая работа мне не к лицу.

— Рожь — пропитание для нас для всех, — сказала маменька. — Сколько воды ни даст ваш колодец, Гермунд, проку от нее не будет, коли мы останемся без хлеба.

Колодезник пробуравил ее взглядом темных глазок, но усмехнулся вполне благосклонно. Видать, позабавило его, что женщина осмелилась сказать ему правду.

— Ладно, будь по-вашему, хозяйка, — сказал он. — Только дайте мне самую длинную косу, какая есть в усадьбе, и достаточно вязальщиц, чтобы не стоял я и не ждал.

Маменька обещала, что все будет по его просьбе.

Вечером колодезник обозрел все косы, что имелись в усадьбе. И остался так недоволен, что взял обратно свое обещание помочь на уборке ржи. Разве можно предлагать взрослому мужчине этакие косы? Это же детские игрушки. Пришлось маменьке среди ночи послать Маленького Бенгта за кузнецом, чтобы тот отковал косу в два локтя длиной.

Наутро маменька поднялась в четыре часа, когда народ пошел на работу, опасалась она, как бы Гермунд не сыскал новые отговорки. И хорошо, что была поблизости, не то бы он увильнул-таки от дела.

Гермунд явился вместе с другими жнецами, с косою на плече. Ясное дело, шагал впереди всех и начал первым. Но, раз-другой взмахнув косой, оглянулся, поглядел на своих вязальщиц. И опять этот наказанный мужик нацелился было уклониться от работы.

— Это как же понимать? — сказал он. — Мы ведь договаривались, что вязальщиц у меня будет не две, а поболе? Ежели нет, я лучше пойду вздремну.

— Эти две — самые лучшие вязальщицы в Морбакке, — отвечала маменька, но колодезник только плечами пожал.

— Ладно, коли иных притязаний нет, — продолжала маменька, — доставлю я вам, Гермунд, вязальщицу, которая обычно вяжет за двумя жнецами. Может, этого вам будет довольно.

— Что ж, такая, надо быть, аккурат подойдет, — сказал Гермунд.

Маменька воротилась в дом, пошла на кухню и сказала экономке, что настала пора ей показать, на что она способна, пускай спесивый колодезник научится уважать морбаккских.

Ну так вот, Майя Персдоттер, которая умела вязать снопы за двумя жнецами сразу, сию же минуту отправилась на ржаное поле, однако оказалось, что Гермунд впрямь горазд косить — задал работы и ей, и двум другим вязальщицам.

В тот день рожь в Морбакке убирали так, как доселе еще не бывало. Ведь когда остальные работники увидали, как Гермунд машет косой, они сперва стояли разинув рот, а затем тоже взялись за дело, да с таким рвением, что стебли знай падали наземь, словно от проливного дождя. За один день все поле скосили.

Тут маменька вздохнула с огромным облегчением. Рожь была убрана, и она решила, что Гермунд может еще день-другой повозиться с колодцем. Однако ж вскоре поняла, что, покуда Гермунд остается в Морбакке, беспокойствам и огорчениям конца-краю не будет.

В тот самый день, когда убирали рожь, в усадьбу явилась незнакомая девушка. Поднялась по лестнице в переднюю, а оттуда прошла на кухню.

Там она застала маменьку, ведь экономка и все служанки были на ржаном поле, так что маменьке пришлось самой стряпать ужин.

Маменька бросила на девушку взгляд, когда та открыла дверь, и подивилась, кто бы это могла быть. Платье на девушке было господское, но вконец изношенное и сидело очень плохо, вроде как изначально сшито не на нее. На вид, пожалуй, лет двадцать, хрупкая, худенькая, а вот руки большие, натруженные. Не красавица, но и дурнушкой не назовешь — кожа чистая, розовая, щеки круглые. Описывая ее, маменька всегда говорила, что она из тех, кого не замечают и с трудом узнают в лицо, покамест оно не примелькается.

— Мне бы поговорить с госпожой Лагерлёф, — сказала вновь пришедшая.

— Госпожа Лагерлёф — это я, — ответила маменька.

Девушка подошла ближе.

— Я — Юханна Октопиус, дочь пробста Октопиуса из Брунскуга, — сказала она и протянула руку, чтобы поздороваться.

Пожимая девушке руку, маменька старалась вспомнить, что ей известно о пробсте Октопиусе и его семействе. Маменька сама была дочерью пастора и в родстве со всеми пасторскими семьями в Вермланде, а потому полагала, что наверное знает этих Октопиусов, как и всех прочих.

— Пробст Октопиус из Брунскуга не приказал ли долго жить? — спросила маменька.

— Да, верно, — ответила девушка. — К великому моему прискорбию, родители мои давно умерли.

Тут маменьке все стало ясно. Она вспомнила, что пробст Октопиус и его жена скончались почти одновременно и после них остался единственный ребенок, маленькая девочка, вроде бы не совсем такая, как другие дети. Родни, которая могла бы позаботиться о девочке, не нашлось, хочешь не хочешь бедняжка осталась у отцова преемника, наподобие Золушки. Получала еду и ношеную одежду, помогала, как могла, а могла она не много. Не дурочка, конечно, но опять же и не скажешь, что вполне здравого ума.

Эта самая Юханна Октопиус и пришла теперь, стало быть, в Морбакку, маменька сразу смекнула, но что, скажите на милость, ей здесь понадобилось?

Юханна Октопиус не замедлила сообщить о своем деле. Она, мол, хотела спросить маменьку, нельзя ли ей на несколько дней остаться в Морбакке.

— Пожалуй, я бы не стала возражать, — отвечала маменька, — только прежде хотела бы узнать, отчего вы намерены у меня пожить.

Бедная девушка вовсе не была навязчива. Говорила тихонько, почти шепотом. Держалась робко и загадочно, и этакого вопроса явно никак не ожидала. Стояла, не зная, что сказать. Залилась краскою и дергала себя за палец, так что суставы хрустели.

— Ответить не очень-то легко, — наконец проговорила она. — Велено мне прийти сюда.

— Может быть, здесь находится кто-то, с кем вы хотите встретиться?

Девушка еще больше огорчилась:

— Никогда я не умела лгать. И оставлю без ответа вопрос, есть ли здесь кто, с кем мне охота повстречаться. Однако ж пришла я сюда не по этой причине, просто вчера мне велено было идти сюда и быть под рукой, когда понадоблюсь.

По ответу маменька поняла, что бедняжка и впрямь обижена умом, и пожалела ее. Решила, что лучше всего оставить девушку в Морбакке, пока не подвернется оказия отправить ее домой.

— Что же, оставайтесь, мамзель Октопиус, — сказала маменька. — И для начала ступайте в эту вот комнату, отдохните, пока я готовлю ужин. И экономка, и служанки нынче в поле. Рожь вяжут.

Услыхав об этом, Юханна Октопиус сказала, что ничуть не устала, и предложила помочь со стряпнею.

Маменька сразу заметила, что девушка неловкая, однако ж старательная. Принесла дров, растопила плиту. Ужас какая старательная. Кашу посолила до горечи, пришлось весь горшок выбросить. А новую кашу подпалила.

Когда пробило восемь и работники собрались на кухне вечерять, Юханна Октопиус стояла у плиты, выкладывала подгоревшую кашу в большую миску. Первым вошел колодезник, увидел ее и чертыхнулся. Юханна Октопиус не чертыхалась, зато уронила полную ложку каши в огонь, так что начадила в кухне пуще прежнего. Однако они не поздоровались, словечка друг другу не сказали.

На другой день экономка сообщила маменьке, что, как слыхал от колодезника Маленький Бенгт, придурковатая пасторская дочка влюбилась в него тою весной, когда он рыл в Брунскуге колодец. Сперва-то он был слегка польщен — ну как же, девушка господского происхождения удостоила его своим вниманием, но вскоре она так ему опостылела, что он видеть ее не желал. Но она все равно ходила за ним следом, куда бы он ни отправился. Впору избить ее до смерти, лишь бы отвязаться.

Н — да, маменька-то с первой минуты заподозрила, что загадочное появление связано с любовной историей, и теперь, когда уверилась, немедля приказала Маленькому Бенгту собираться и отвезти мамзель Октопиус обратно в Брунскуг.

Затем она поговорила и с девушкой, попробовала растолковать ей, сколь неподобающе она себя ведет. Неужто не понимает, что стыд и срам — этак вот бегать за парнем, который знать ее не хочет? Под конец маменька заявила, что ей надобно ехать домой и ворочаться сюда не стоит.

Юханна Октопиус ничего в ответ не сказала. Покорно склонилась, будто слабая тростинка от ветра. Безропотно села в телегу и поехала прочь из Морбакки.

Но примерно через четверть мили случилась неприятность — вывалилась хомутная затычка, пришлось Маленькому Бенгту слезать да ставить ее на место. Управился он мигом, однако Юханна Октопиус успела тем временем спрыгнуть с телеги и убежать в лес. Причем так тихо да легко, что работник ничего не заметил, увидал ее уже далеко среди деревьев. Он попробовал ее поймать, но из-за лошади бежать далеко не мог, и девушка скрылась.

Юркнуть прочь и исчезнуть, ускользнуть, как вода сквозь пальцы, — единственное, что она отлично умела. Определенно наторела на своем веку в этом искусстве.

Маленький Бенгт волей-неволей повернул вспять, а о Юханне Октопиус весь день не было ни слуху ни духу. Маменька опасалась, уж не сделала ли она над собой чего-нибудь худого, ведь маменька говорила с нею очень строго и теперь чувствовала себя виноватой.

Впрочем, на следующее утро беглянка явилась на скотный двор, попросила молока, и в просьбе ей не отказали. Скотница украдкой послала сказать маменьке про Юханну, но, когда маменька пришла поговорить с девушкой, той уже и след простыл.

Колодезник был в ярости. Одна боковина колодезной шахты обрушилась, так что вся яма была полна песку. И не диво: стоит появиться Полоумной Ханне, как все у него идет шиворот-навыворот. Он в жизни никого до смерти не бил, но ежели эта девица не перестанет его преследовать, он так или иначе от нее отделается, другого выхода нет.

Маменька была совершенно уверена, что случится беда. Это ощущение возникло у нее сразу, как только Гермунд впервые вошел в дом. Она написала пробсту в Брунскуг, попросила прислать за девушкой — безрезультатно. Тогда маменька попыталась изловить беглянку и посадить под замок, но та была начеку и, едва завидев кого-нибудь, убегала. И вообще, маменька, пожалуй, вряд ли сумела бы убедить ее отказаться от колодезника.

Однажды маменька видела, как Юханна Октопиус тихонько прошмыгнула через двор к колодезной шахте и заглянула вглубь. Гермунд копал там, на дне, но каким-то образом, видно, почуял, что она стоит наверху, так как вскоре поднялся по лестнице и начал кричать на нее и браниться. Она тотчас обратилась в бегство, а он швырял ей вслед камни и песок. Гнал ее прочь, как шелудивую собачонку. Только Юханну Октопиус так просто не отпугнешь, она продолжала шнырять по усадьбе.

И вот однажды утром… К тому времени случились все беды, какие только могут случиться при рытье колодца, а шахта стала так глубока, что стоящий на дне видел в небе звезды, хотя наверху был белый день.

Ну так вот, однажды утром на кухню ворвался вконец запыхавшийся парень.

— Вода! — крикнул он. — Вода! — И побежал дальше.

Маменька, и экономка, и служанки бросились следом, и скоро все они столпились у колодезной шахты, заглядывая в глубину. И в самом деле увидали внизу блестящую водную поверхность!

Замечательное, торжественное событие, когда в усадьбе таким манером появляется вода. У маменьки выдалось тяжкое время, и она наверное много раз жалела, что затеяла рыть колодец, но теперь, когда пришла вода, от всего сердца возблагодарила Господа за этот великий дар.

Потом она спросила про Гермунда.

— Там он, внизу, — отвечал один из мужиков. — Должно, охота ему убедиться, что он впрямь нашел подлинную жилу.

Все окликали Гермунда, но он не отвечал. Кто-то из мужиков хотел уже спуститься и посмотреть, не стряслось ли с ним чего, когда колодезник появился на нижней лестнице.

Поднимался он медленно, без обычного проворства. Одной рукой нащупывал ступеньки, другую прижимал к глазам.

Песчинка в глаз попала, не иначе, решили все. Взобравшись на самый верх, он вытянул руку. Двое мужиков бросились на помощь, но никак не могли свести его наземь. Надо было всего-навсего поднять ногу да сделать шаг, а он не смел.

— Гермунд, голубчик, мы очень рады, что вы все ж таки нашли воду, — сказала маменька.

— Н-да, дорого мне досталась эта вода, хозяйка, — отозвался Гермунд. — Скверная штука приключилась со мной там внизу, аккурат как вода прорвалась. Ровно дымом в глаза пыхнуло. И теперь я ничегошеньки не вижу.

В конце концов его таки вывели наземь, и он сей же час рухнул на траву и закрыл ладонями глаза. Остальные молча ждали. Любить его не любили, но ведь сущий кошмар, коли он впрямь потерял зрение.

Немного погодя Гермунд сел.

— По-прежнему темень. Ослеп я. Конец мне пришел. Маменька пыталась успокоить его: скоро, мол, все пройдет.

Думала, он слишком долго пробыл внизу впотьмах и отвык от дневного света.

— Не-ет, — сказал Гермунд. — Глаза палит огнем. Выжгло их. Ослеп я. Что же со мною будет?

С этими словами он вскочил, вскинул руки над головой и хотел броситься в колодец. Мужики заступили было ему дорогу, но он их расшвырял.

— Оставьте меня! — крикнул. — Я хочу помереть там, внизу! Жуткое дело. Удержать его мужики не сумели, однако ж во время схватки он потерял направление и побежал не в ту сторону, прочь от колодца.

Заметался туда-сюда, с криком да с бранью. Хватал руками воздух, будто норовил поймать кого-нибудь, и кричал:

— Покажите мне, где шахта! Не то удавлю первого, кто под руку попадется!

Шумел он как безумный. Однако ж никакой беды не приключилось, народ-то разбежался-попрятался, а сам он, как ни странно, к устью широкой шахты не приближался.

Гермунд снова бросился в траву. Дергался и дрожал всем телом, ломал руки и то и дело изрыгал жуткие угрозы.

И пока он лежал там да бесновался, так что ни один взрослый мужчина не смел к нему приблизиться, откуда-то объявилась полоумная Юханна Октопиус. Вышмыгнула, как всегда, бесшумно. Никто ее не замечал, пока она не подошла вплотную к Гермунду.

Маменька хотела поспешить к ней, предупредить, да только опоздала. Юханна уже взяла его за руку.

— Не бранись этак! — сказала она по обыкновению тихо и мягко. — Я пришла помочь тебе.

Все думали, Гермунд сей же час схватит ее за горло и удавит. А он хоть и разразился злобным диким хохотом, но вреда ей не причинил.

— Я пришла, — повторила она. — Они знали, что случится, и послали меня сюда. Я ведь родилась на свет только для того, чтобы помогать тебе.

Не иначе как было в ней что-то благотворное. Он взял ее руки, положил на свербящие глаза.

— Полоумная Ханна! — воскликнул он. — Полоумная Ханна! — Но по голосу было слышно, что это не ругань, а признательность.

— Ничего, что ты слепой, — сказала она. — У меня-то глаза есть.

Он был вконец беспомощен и несчастен и, пожалуй, воспринял как утешение, что есть человек, который любит его хоть слепого, хоть зрячего, слабого или сильного, злого или доброго, бедняка или богача.

Маменька пока что оставалась неподалеку. Не было у нее уверенности, что все это кончится добром, но тут она услыхала слова Гермунда:

— Приятно чувствовать на глазах твою руку.

Тогда маменька успокоилась. Пошла по своим делам и знаком показала остальным, чтобы расходились. Она, как видите, поняла, что свершилось великое чудо. Любовь-то правильно наставляла. Господь изначально назначил этим двоим быть вместе.

Тут тетя Нана умолкает, и мы благодарим ее, говорим, что вкусная питьевая вода в Морбакке действительно достойна иметь свою историю.

— Молодчина ты, Нана, — говорит тетушка Ловиса, — помнишь такое множество давних маменькиных историй. Я вот помню, она рассказывала, что колодезник этот ослеп, но давно запамятовала и как его звали, и все прочее.

— Да, Нана у нас молодчина, — кивает папенька. — Но ты уверена, что фамилия девушки была Октопиус? Звучит больно чудно.

Тетя Нана тихонько смеется.

— Ты совершенно прав, Густав. Ее звали иначе, однако я не хотела называть ее настоящее имя, вот и придумала совсем другое.

— Так-так, — говорит папенька, — вот, стало быть, как поступают настоящие рассказчицы.

— А отчего ты именно нынче вечером надумала рассказать эту историю, Нана? — спрашивает маменька. — Раньше я, по-моему, ее не слыхала.

— О-о, — чуть нараспев произносит тетя Нана, — да как тебе сказать. Намедни столько разговоров было о пруде, наверно, поэтому я…

Элин Лаурелль, улучив минутку, тоже задает вопрос:

— Вы полагаете, госпожа Хаммаргрен, надобно всегда верить, что любовь наставляет правильно? Выходит, незачем раздумывать да проверять, надо только следовать за нею?

Тетя Нана долго сидит молча, потом отвечает:

— Я так вам скажу, мадемуазель Лаурелль: я верю, что она наставляет правильно, только вот требуется большое мужество, чтобы подчиниться ей, а как раз мужества нам и недостает.

Папенька имеет обыкновение убирать все выпуски «Вермландстиднинген» в шкафчик позади письменного стола и наутро просит меня отнести туда ту самую газету, после чтения которой у тети ужасно разболелась голова. А складывая газету, я вижу на первой странице несколько круглых пятнышек, словно от высохших слез. И мне кажется, будто газета, головная боль и рассказ как-то связаны друг с другом, только я не понимаю как именно. Поскольку же я мала, никто мне про это рассказывать не желает. Так никогда и не узнаю, в чем тут дело.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.