ЭПИЛОГ. КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ ЖИВ
ЭПИЛОГ.
КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ ЖИВ
Народу с Константином прощаться запретили — всё из тех же санитарных предосторожностей. Гроб с его телом простоял в Петропавловском соборе на катафалке три дня, и только княгиня Лович почти неотступно находилась рядом. 17 августа под гром пушек великий князь Константин, оплаканный узким кругом близких, был наконец погребен в Петропавловской крепости. «Когда гроб опускали в могилу, император, как рассказывают, горько плакал. И в самом деле, удивительная судьба великого князя, оказавшаяся столь роковой и для империи, и для этой несчастной Польши, и для всего общества, вместо того, чтобы вызывать ненависть к виновнику стольких бед, должна пробуждать в душе глубокую и мучительную жалость к тому, кто был скорее несчастным, чем дурным человеком!» — записала в дневнике Долли Фикельмон. Ей вторит другой мемуарист: «Какой грустный конец столь громкой и богатой событиями жизни! Переходить Альпы с Суворовым, вступать в Париж во главе победоносной гвардии, отказаться от славнейшего престола в мире и завершить земное существование в скромном губернском городке! Какие резкие переходы и какое обилие крупных явлений, втиснутых в тесные пределы одной жизни, сравнительно недолгой»{564}.
Княгиня Лович, болевшая почти весь последний год, ненадолго пережила супруга. После погребения Константина она провела месяц в Гатчине, затем по приглашению императора переехала в Царское Село. Здоровье ее делалось всё хуже. Она успела узнать о торжестве русских войск, которые ранним утром 27 августа (8 сентября) во главе с фельдмаршалом И.Ф. Паскевичем вошли в Варшаву, — но вряд ли княгиня, оставившая в Польше и родственников, и близких, разделяла всеобщее ликование. 17 ноября 1831 года, ровно через год после страшной варшавской ночи, княгиня предала душу в руки Божий. Ее погребли в Царском Селе, в костеле Иоанна Крестителя{565}. 22 ноября того же года Вяземский в письме Дарье Федоровне Фикельмон писал о княгине Лович с большим сочувствием и проницательностью: «Итак, предназначение судьбы свершилось. Она умерла в годовщину польского восстания. Это античная трагедия по всем правилам. Там были налицо рок, ужас и жалость, и единство времени было соблюдено. Я очень огорчен тем, что не повидал княгиню еще на этой земле перед развязкой драмы»{566}.
Когда первое потрясение смертью цесаревича прошло и холера наконец покинула российские пределы, разговоры об отравлении и самоубийстве Константина Павловича смолкли. Внезапная кончина его начала толковаться в соответствии с более привычной схемой — скончаться за одни сутки брат императора просто не мог. Веселый, озорной, бравый, великодушный цесаревич, который, как фольклорный герой, не старился и не болел, не ведал и смерти.
Слухи
«Константин Павлович не умер, а находится в живых… живет во Франции, откуда придет войною на Россию с французскими и другими войсками, сухим путем и морем, и будет требовать царства от императора Николая Павловича, потому что войска и народ прежде присягали ему на верность… Каждому солдату цесаревич обещал дать по два рубля в день жалования, а народу даровать вольность и освобождение от податей».
Константин Павлович «приехал на судне в Одессу и, выйдя на берег в партикулярном платье, прошел мимо часового, который будто бы, узнав в нем особу цесаревича, стал во фронт и отдал ему честь, сделав на караул. “Кому ты отдаешь честь?” — спросил Константин Павлович. — “Вашему императорскому высочеству”. — “Я, братец, купец“, — сказал на это великий князь и, дав часовому 25рублей ассигнациями, пошел по дороге»{567}.
Его не было видно, но и раньше он не слишком жаловал Россию своим присутствием, так что слухи легко объясняли, отчего его нет, — великий князь во Франции, в Одессе, Кишиневе, Минске, наконец в Сибири, в Москве. Он и далеко, и где-то совсем рядом. Точно и не было этих семи лет, что пролетели со дня воцарения Николая. Толки, бродившие теперь в народе, были похожи на те, давние, образца 1826 года, как близнецы. Цесаревич по-прежнему враждовал с братом Николаем, по-прежнему любил крестьян и солдат до самозабвения и всегда заступался за них перед императором.
Что оставалось делать в такой ситуации Константину Павловичу? Конечно, восстать из гроба. И Константин воскрес. Он являлся повсюду, собирал мужиков, рассказывал им, как давно бродит по белому свету, смотрит на страдания человеческие и как скоро положит им конец{568}. Мужики же ловили каждый вздох его императорского высочества, жаловались, открывали ему свои горести и обиды. В 1835 году, спустя четыре года после его смерти, говорили, что «его высочество великий князь Константин Павлович ушел с польскими солдатами за французскую границу, потому что не любит русских дворян, которых он намерен вешать»{569}. В 1853 году в войсках, стоящих в Тифлисе и «близ оного», зашептались вдруг, что Константин Павлович «жив и пребывает в Греции для снискания там защиты», а в «настоящее время для действия против него объявлена война». Но, по словам солдат, «если дойдет дело до войны», они не пойдут воевать против Константина: «…побросаем оружие, пушки заклепаем и драться против законного царя нашего не будем — от него больше милостей можем ожидать, он, говорят, не жаловал дворян, а любил солдат, их ласкал, награждал и, конечно, не заставит служить 25 лет, а потом по миру ходить»{570}.
Это были отнюдь не пустые «разглашения» и зловредные разговоры. Константин Павлович имел плоть и кровь, показывал крестьянам и солдатам «царские знаки» (то обрубленный указательный палец, то грудь, заросшую крестом), а в отдельных случаях совершал даже магические действия, отчего доверие к нему только возрастало. Потом его ловили — все Константины Павловичи, как на подбор, оказывались солдатами, беглыми или состоящими в бессрочном отпуске: рядовой Московского полка Корнеев, бывший гусар Николай Протопопов, рядовой гусарского полка Александр Александров, бывший каторжник Константин Калугин{571}. Ни одному Лжеконстантину не удалось поднять даже крошечного возмущения — им скручивали руки, их допрашивали и везли по этапу. Отпускали только явных безумцев, которые тоже полюбили называть себя Константинами{572}.
Слухи о странствующем по Русской земле Константине Павловиче бродили еще долго, перетекая из одной губернии в другую, из года в год, из десятилетия в десятилетие, и добрались, наконец, до начала 1860-х. В это время Константина Павловича начали путать с великим князем Константином Николаевичем, давно уже вошедшим в возраст, принимавшим активное участие в разработке крестьянской реформы и тоже слывшим заступником крестьян. Однако не будь у Константина Николаевича такого звонкого имени и легендарного дядюшки в придачу, не видать бы ему и такой популярности в народе.
Мы помним, как бурно встречали в Петербурге весть о рождении второго сына Николая, Константина Николаевича, как гадали, что сулит России его рождение.
Один из мемуаристов свидетельствует, что о юном Константине Николаевиче, в отличие от наследника Александра, в обществе «много говорили», в Петербурге рассказывали о его «блистательных зачатках ума и характера, проявляемых с раннего детства», и видели в великом князе «будущего гения»{573}. Всё это сильно напоминало юные годы Константина Павловича, учинителя шуток и штук. Даже придворного, подобно дядюшке, Константин Николаевич однажды уронил, тот, правда, в отличие от несчастного Штакельбекера, руки не сломал. Да и поступок Константина Николаевича не остался безнаказанным. Свидетелем сцены оказался отец великого князя, Николай Павлович. «Войдя в залу, государь подошел прямо к шалуну и, ни слова не говоря, больно выдрал его за волосы»{574}. Словом, воспитывали Константина Николаевича не по-давешнему, совсем иначе, чем дядю, и вырос он другим — спокойным, великодушным, либеральным, внешне равнодушным к славному своему имени.
Лишь один эпизод, случившийся с Константином Николаевичем в юности, выдает, что равнодушие это он сохранял не всегда. В 1845 году восемнадцатилетний великий князь отправился в продолжительное заграничное путешествие, которое призвано было соединить в себе и воспитательное, и познавательное значение, — Николай решил поставить его во главе российского флота. Среди прочих городов Константин Николаевич посетил на военном судне и Константинополь. Сердце юноши вдруг затрепетало! Он переписывался со своим воспитателем В.А. Жуковским, которому и поведал обо всем, — по ответу воспитателя нетрудно восстановить содержание письма великого князя. «Вам уже на Неве грезился щит Нового Олега на вратах Царяграда, — наставительно писал Василий Андреевич воспитаннику, — и вы уже собирались на всякий случай намотать на ус ваш, который, как вы пишете, еще у вас не вырос… Ваш сон о щите Олеговом имеет свое поэтическое достоинство; в практическом отношении он просто сон, и желаю, чтоб он навсегда оставался сном несбывшимся. Эта Византия — роковой город. Ею решилось падение Рима…»{575} Тем не менее великий князь не внял наставнику и после плавания написал даже работу «Предположение атаки Царя-града с моря»{576}, где доказывал, что современное состояние русского флота дает серьезные основания для надежд на взятие Константинополя с моря. Конечно, это была всего лишь учебная работа, но выбор темы показателен. Тем, впрочем, и закончилось дело.
Хотя и о Константине Николаевиче в народе говорили как о человеке великодушном и щедром — он тоже помогал несправедливо обиженным, заступался за старых ветеранов{577}, — эти истории всё же никак не превращали его в народного героя и любимца. Его служба в морском ведомстве, его деятельность по освобождению крестьян и даже наместничество в том же Царстве Польском остались равны себе. Пик всеобщего интереса к фигуре Константина Николаевича пришелся на его юность, причем внимание на нем было сосредоточено лишь до того момента, пока у наследника Александра Николаевича не родились сыновья (Николай Александрович появился на свет в 1843 году, Александр Александрович в 1845-м), после чего восшествие на престол Константина Николаевича стало крайне сомнительно.
В императорском доме Романовых родились еще два Константина — Константин Константинович (1858—1915), сын Константина Николаевича, известный поэт, печатавшийся под псевдонимом «К. Р.», и его сын, Константин Константинович младший (1890—1918), расстрелянный в Алапаевске большевиками.
Благодаря Екатерине имя Константин стало династическим, но его мифологический потенциал перестал реализовываться с прежней силой. В жизнь других Константинов «константиновский» миф практически не вторгался. Во многом это было связано с тем, что и времена политических мифов, мегапроектов, которыми способна была увлечься нация, безвозвратно уходили. В России наступала эпоха дерзких технических новаций, идеологических бурь, железных коней, революций и… ракет. Последним прямым потомком Константина Павловича специалист по генеалогии рода Романовых Е.В. Пчелов называет внебрачного сына цесаревича и французской актрисы Клары Анны де Лоран Константина Ивановича Константинова{578}. Он был на десять лет моложе сына госпожи Фридерикс Павла Константиновича Александрова, мирно скончавшегося в 1857 году.
Константин Иванович Константинов родился в начале апреля 1818 года в Варшаве и при рождении был назван Константином Константиновичем. Впоследствии его усыновил адъютант великого князя Иван Александрович Голицын, а потому отчество приемного сына изменилось. Константин Иванович получил хорошее образование, уроки музыки ему давал юный Шопен. После смерти Константина Павловича в 1831 году мальчик с матерью и своей сестрой Констанцией, которую также считают внебрачной дочерью великого князя, переехал в Петербург. Князь Голицын отправил Константинова учиться в артиллерийское училище, и это навсегда определило судьбу юноши. Он стал изобретателем в области артиллерии и ракетной техники.
Константинов был и одним из первых русских исследователей воздухоплавания. Но всё же главной его страстью оставались ракеты — всю жизнь он занимался именно ракетными двигателями, руководил в Николаеве строительством первого ракетного завода и не дожил до его открытия совсем немного. Константин Константинович умер 12 января 1871 года. Имя его вошло во все справочники и энциклопедии, касающиеся космоса. Один из кратеров на Луне назвали в его честь — Константин Константинов.
Вот как далеко и высоко завели нас наши изыскания. Спустимся же наконец на грешную землю. Книга об одном из самых несуразных членов семьи Романовых близится к концу.
Воспитанный Екатериной, проведший лучшие свои годы в эпоху Александра, Константин Павлович неожиданно оказался одним из первых героев николаевской эпохи. Его безвременная кончина в Витебске словно бы предсказала печальную судьбу целого поколения, литературный представитель которого встретил смерть не в бою, не на дуэли и даже не на пути в Персию, но на обратном пути из Персии в Россию — как мы помним, Григорий Александрович Печорин умер в дороге, от лихорадки. «Пробегая в памяти всё мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели и родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения…»
«Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно»{579}.[59] Обладая прекрасными задатками, получив от судьбы в дар высокое происхождение, доброе сердце, трезвый ум, Константин Павлович проиграл всем, всё или почти всё: под конец жизни он все-таки научился любить — не состоявшись как государственный деятель, как умный полководец, как король и царь, он состоялся как любящий супруг. Впрочем, и любимой жены великий князь не послушался, в теплое помещение не пошел, а вечерняя сырость и холодный ветер оказались для него смертельны. Очень русская история.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.