Последний диктант

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Последний диктант

— Последний поезд! Последний поезд!..

Вся платформа вокзала в Познани кишела вопившими, потерявшими головы немцами и немками, которые во что бы то пи стало стремились уехать на запад, домой, «нах фатерлянд».

Мы сошли с поезда и попали в самую гущу толпы, которую администрация и полиция пытались убедить, что этот поезд только что прибыл, а не отбывает. Это было безнадежно. Люди с коврами, саквояжами, чемоданами, сумками и тюками, с кошками и болонками на руках осаждали вагоны, из которых с проклятиями пробивались приехавшие.

Кто-то истерично вопил:

— Русские далеко? Русские далеко? Куда они прорвались?

— Говорят, они уже в Бромберге.

— Боже! — причитала какая-то дама. — У меня в Бромберге осталась столетняя бабушка.

Громкий, скрежещущий голос диктора объявил по радио: «Внимание! Внимание! Всем военнослужащим города Познань! Сообщение военного коменданта. Сегодня в пять часов утра, согласно приказу фюрера, за дезертирство из армии расстреляны: обер-лейтенант Макс Крумм, унтер-офицер Густав Мильде, ефрейтор Ганс Урле…» Железный голос называет еще около десятка званий и фамилий. Военные, прислушиваясь, замедляют шаг. Я вижу среди них беспокойно озирающихся по сторонам.

Голос диктора сменяется магнитофонной записью речи Геббельса, который дребезжащим тенорком пытается поддержать воинственный дух германской армии. Но сейчас эта речь — как мертвому припарки.

Познаньская школа переводчиков помещалась в двух мрачных многоэтажных корпусах, соединенных чугунными воротами, которые охранялись часовыми.

Пока часовой проверял наши документы, я смотрел, как во дворе школы вооруженные люди в солдатской форме занимались строевой подготовкой. Буквально через несколько суток этот прусский гусиный шаг сменится обыкновенным «драпом» — по-пластунски, на четвереньках, как угодно, вопреки уставам, правилам, достоинству и чести немецкого воинства!

Дежурный по школе проводил меня в правый корпус на второй этаж, в комнату-спальню, где на трехъярусных деревянных нарах с лестницами лежали подушки и одеяла. Посредине стоял стол со стульями. На столе — газеты и журналы. Комната-спальня была рассчитана на двенадцать человек. Мне досталась койка на верхнем ярусе.

Через полчаса я уже дрыгал ногами во дворе, отрабатывая гусиный шаг. Затем обед в общей столовой. А после обеда — занятия, и мне пришлось писать с группой студентов диктант на русском языке. Преподаватель — сухопарый немец — с акцентом диктовал отрывок из «Анны Карениной»: «Купаться было негде, весь берег реки был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык, который ревел и потому, должно быть, бодался…»

Я слушал диктант и мысленно улыбался: «Ишь, выбрал, немчура, долго, поди, искал кусок неприглядной России», — и я нарочно писал «купаца», «скатиной», «ривел», дабы не возбудить к себе излишнего интереса.

Правый корпус школы готовил переводчиков для административно-хозяйственных служб. Левый был под особой охраной — там была школа диверсантов, и как раз туда был откомандирован эстонец Айво Лемистэ. В тот же вечер я заметил из окна, как во двор из соседнего корпуса выносили большие ящики с черными надписями: «В Берлин!» Это были, видимо, секретные документы.

Как всегда перед бурей, в этот вечер было тихо, но чувствовалась какая-то настороженность, и, когда утром где-то вдали глухо заговорили орудия и в небе над Познанью появилась семерка советских штурмовиков, я понял, что ждать мне осталось совсем недолго.

С рассветом школа переводчиков прекратила свое существование. Она снялась, вооружилась и за два часа была полностью переброшена на окраину города. Три покинутых хозяевами особняка и какая-то казарма возле железнодорожной насыпи и моста вместили в себя переводчиков из обоих корпусов. Жизнь школы была совершенно нарушена, занятия не проводились, каждый делал что хотел, и только к вечеру появились расписания дежурств на патрулирование за мостом. Весь день я был предоставлен самому себе и потому, припрятав в надежное место противотанковое ружье, выданное мне фельдфебелем, пошел в город.

За одну ночь улицы приобрели такой хаотичный вид, словно по ним прошелся ураган. На улице валялись детские коляски, стулья, столы, сундуки, белье, миски, кастрюли, детские куклы и ночные горшки, манекены, вилы, грабли, лыжи и коньки любых размеров. Это были, очевидно, вещи, которые хозяева не смогли взять с собой. Вокруг — ни души. Двери домов раскрыты. Стекла окон выбиты. В этом районе уже ночью падали советские мины и снаряды. Местами лежали убитые, запорошенные снегом. Ночью была пурга. Жители города попрятались по подвалам, и никто не показывался наружу. Все магазины открыты, товары в них разбросаны, видимо, хозяева не знали, что брать с собой, и удрали, впопыхах бросив все свое добро на произвол судьбы. Как в сказочном детском сне, я один бродил по двухэтажному универмагу. Там, где еще вчера люди стояли в очереди и платили деньги за нужные им товары, сейчас было пустынно. На вешалках висели пальто и костюмы на любой возраст и фасон. Валялись ящики с чулками и детским бельем. В обувном отделе — горы модельной обуви. И только вскрытые ящики касс свидетельствовали о последних финансовых операциях исчезнувших владельцев.

Я подобрал себе по росту костюм, рубашку, пару белья и носки. Выбрал небольшой чемодан и сложил в него свое благоприобретенное богатство. На улице стало смеркаться, и я услышал доносившиеся сюда резкие хлопающие взрывы — где-то довольно близко рвались советские мины. Я понял, что фронт — у стен Познани, и решил этой же ночью оставить общество несостоявшихся переводчиков.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.