1997. Перемены!
1997. Перемены!
Личный опыт
— Дайте подержаться за счастливого человека! — воскликнула одна давнишняя моя знакомая при встрече и долго не выпускала мою руку из своей.
Странно, двадцать лет назад она тоже как-то назвала меня счастливой, но не хваталась за меня, как за волшебную лампу Аладдина в надежде заразиться удачей. Люди прекрасно чувствуют, когда настоящее, а когда декорации, театр. В те давние времена я была женой и матерью. Я много работала на любимом поприще, защитила диссертацию и сохраняла, так сказать, товарный вид. Все эти составляющие — наличие мужа, троих детей, диссертации и широкой лучезарной улыбки в те времена, когда улыбались, в общем-то, редко — позволяли окружающим считать меня счастливой. Мне даже завидовали. Но в рамках приличий. По телефону с угрозами не звонили. В спину не шипели. При встрече здоровались. Так что зависть, если она и ощущалась в некоторых вздохах и косых взглядах безмужних кафедральных дам, пережить было легко.
Потом все стало еще лучше. Для окружающих. Я развелась и осталась одна-одинешенька, без какой бы то ни было помощи с какой бы то ни было стороны. С тремя детьми-тинейджерами. Могла бы написать — подростки, но иностранное слово деликатнее вуалирует своей туманной семантикой все, гм-м, шероховатости совместного существования представителей разных поколений, привыкших по прошлому опыту думать, что любят друг друга, но порой сводящих это эфемерное чувство на нет.
В этот период меня любили. Мои коллеги по работе, знакомые. Один раз слесарь-сантехник бесплатно подкрутил какую-то гайку, чтоб вода из крана не так сильно лилась.
— Да что с тебя взять-то! — вздохнул он, обозрев нажитое мной за годы борьбы за существование: туманнооких от подростковых ожиданий чад, двух кошек, собаку Денизу, крупных дисциплинированных тараканов, в принципе знающих, что при чужих — нельзя, но не успевших вовремя спрятаться.
Я могла бы коллекционировать слова любви в мой адрес: «И как это ты только все успеваешь!»; «И откуда у тебя эта энергия!»; «И где ты черпаешь силы!». Людям было приятно, что кому-то рядом еще хуже, чем им, причем значительно хуже. Приятно ощущать себя удачливее другого. Но поди разбери, удачливее ты или нет. Все познается в сравнении. А тут такой пример. Одна с тремя детьми. Еще в больницу загремела. Чур меня, чур! Нет, у нас все, слава Богу, путем…
Так что мое существование мне прощали, что грело мою душу в немалой степени, ибо принималось за теплое дружеское участие.
Все было очень хорошо.
Я была почти совсем счастлива. Дети как-то устраивались в жизни. А я ждала своей судьбы. Я откуда-то знала, что все должно измениться. Не знала, правда, как. В принципе каждый про себя знает все. Главное, себе не врать и прислушаться чутко.
Моя судьба приехала в Москву из Лондона «на побывку» — сыграть концерт, сдать кое-какие экзамены в своем заочном институте. На концерт меня пригласил его друг, с которым мы время от времени общались по телефону. Когда-то я всех их учила. Это были такие маленькие смешные умники, одаренные, непростые. С ними было интересно. Они любили живую мысль, умели слушать, умели возражать. На равных. Потому что с детства знали цену тяжкому труду. К тому же их вела за собой музыка. Она дарит душе крылья.
Еще тогда я любила этого нынешнего «лондонского гастролера». Печально любила, отстраненно, боясь боли разлуки с родной душой. Чтобы что-то между нами могло быть — этот вопрос не вставал. Есть человек, с которым, единственным на всем белом свете, мне интересно, который привлекает всем, что в нем есть, всем его существом — и все. Между нами была возрастная пропасть. Табу. Поэтому даже мысли такой в голову не приходило.
И вот я пошла на концерт. И мы увиделись.
Чтобы быть краткой, скажу лишь: с того концерта мы не расставались. Нет, все-таки стоит расшифровать: мы встречались каждый день. Гуляли, разговаривали. И все. Это и было то, что называется настоящей жизнью. Так продолжалось целых две недели. 14 января 1997 года он улетел в Париж — начинались опять гастроли, концерты. Об этой стороне его жизни я не знала совсем ничего. Не имела ни малейшего представления. Не знала про забитые до отказа залы, очереди за автографами, не знала эпитета «гениальный», которым награждали его критики всего мира. Я только чувствовала, что сердце мое рвется на части при мысли о предстоящей разлуке.
На прощание мы написали друг другу, договорившись прочесть потом, когда будем одни. Одни… Представить было страшно. Мы старательно писали. Секунды длились, как годы. Потом он ушел. Я прочитала: «Чтобы мы всегда были вместе…» И горько заплакала. В моем письме было про то же.
Чтобы! А вот ведь — не вместе. И как теперь жить?
А жилось так: от звонка до звонка. Звонки были каждый день. Отовсюду. И еще факсы. Теперь повсюду по пятам за мной следовала моя любовь, делая жизнь невыносимо прекрасной. У меня не было никаких надежд. Но где-то, на каком-то континенте, который еще неизвестно, есть ли на самом деле или для рекламы придуман, живет ответная любовь, воплощающаяся в телефонный вздох: «Ну вот, только что прилетел — и звоню…»
В конце февраля мы оба очутились в Париже. Мы яростно мучили друг друга рассказами о печальных обстоятельствах наших предыдущих жизней. Но Париж бдительно охранял любовь, не позволяя нам отторгнуться друг от друга, какими бы ужасающими подробностями мы ни пытались приукрасить собственное прежнее существование.
Последний лихорадочный парижский вечер. Елисейские поля, Лувр, какие-то подарочные пакеты. Завтра — ему в Лондон, мне — в Москву. Но впереди еще целых десять часов.
Переодеваемся к ужину. Вдруг он: «Мы должны пожениться. Не будем же мы от людей скрываться!»
— Да! Да! Да! И я возьму твою фамилию! — Я прыгала до потолка (в прямом смысле). (До сих пор не понимаю собственных криков про фамилию. Наверное, в этот момент счастья хотелось стать такой родной, такой слиянной, одним-одним существом. И разделить все — тяжесть, радость, что выпадет.)
Мы в тот же миг обменялись имевшимися у нас кольцами. Помолвка состоялась. И была весело отпразднована в ближайшем ресторанчике.
В Москву я не полетела. Поехали в Лондон по туннелю через Ла-Манш.
Из Лондона я, ошеломленная, позвонила детям, которые как раз собирались в Шереметьево. Встречать.
— Я вот тут вот. В Лондоне, — лепетала я.
— Когда подъедешь? — мужественно поинтересовался мой старший сынок.
Тут же по телефону Костя попросил у них моей руки. Они не возражали.
В Лондоне все пошло по-другому. Он вообще совсем другой, Лондон. Не легкий. К тому же у местных Костиных поклонников, вернее, поклонниц случился шок при известии о предстоящем событии. Но они внешне вели себя прилично, только усиленно приглашали на всякие парти, задавая каверзные вопросы, проверяя мой культурный уровень:
— Ах, я как раз сейчас собираюсь читать Хомского. Что бы вы порекомендовали?
— Ну, почитайте «Язык и мышление» или «Аспекты теории синтаксиса». Только вам может быть скучно, если вы этим всерьез не занимаетесь, — простодушно советовала я.
Короче, все время приходилось сдавать какие-то тесты на уровень менталитета. Но это все еще было не страшно, так, чуть-чуть страшноватенько. Как в сказочке из сна, после которой — хоп — и проснулась.
Страшное началось в Москве. Мы же туда приехали жениться. Чтобы друзей назвать — полный дом. Чтобы все были счастливы, как мы.
Знаете пословицу: «Друг познается в беде»? Конечно. Только ничего подобного, поверьте! Друг как раз познается в радости. Чужую радость, как оказалось, пережить смог мало кто.
Вдруг добрые знакомые перестали здороваться. Ну, ладно бы со мной. Растлительница, так сказать. Узурпаторша. Но с ним-то за что? Пожалели бы тогда уж. Да нет. Просто видели чужое счастье. И души начинали болеть, ныть. А с больной душой каких только гадостей не сделаешь! В общем, каждый старался, как мог. Кто помянет добрым словом, кто по телефону ласково позвонит. К моменту похода в загс я тряслась, как малярийная больная. Жених вел себя мужественно, но счастья уже не излучал. Перед дверями этого учреждения я сказала: «Примут спокойно заявление — поженимся. Начнут хамить или что-то подобное — уйду». Сил больше не было. Но, представьте себе, в загсе сидят люди опытные. Глаз у них наметанный, что ли. Заявление у нас ласково приняли и даже дату приблизили по причине грядущих длительных гастролей.
На свадьбе, в итоге, были только самые близкие. Им всегда буду благодарна.
После этого знаменательного события жизнь стала еще интереснее: травить стали не только нас, но и моего младшего сына, учившегося тогда в той же музыкальной школе, что закончил мой муж. Он, надо сказать, мужественно терпел все пошлости, с которыми обращались к нему одноклассники.
Я пришла в его класс. Это были четырнадцати-пятнадцатилетние дурачки.
— У вас есть вопросы по поводу нашей с Костей свадьбы? Задавайте мне, я отвечу!
Вопросы у них, может, и были, но они их не задали.
— Девочки, а это лично вам. Я жила и думала: а есть ли она на самом деле, любовь? И только сейчас поняла. И ни за что не откажусь от нее. А каждой из вас желаю встретить свою. Вы узнаете, когда придет настоящая. Вы не будете сомневаться.
На следующий день две девочки подарили мне коробочку конфет и поздравили со знаменательным событием. Что-то они все-таки поняли.
Прошло пару недель. Но камень с души не упал. Казалось бы, что особенного. Два свободных человека объединили свои судьбы. Закон на их стороне. Они не разбивали семьи, не обездоливали чужих детей. Просто полюбили.
Разница в возрасте! Проклятая разница в возрасте. Нам она не мешает. Мы — друг для друга. Мы — друг за друга. Тогда почему так тяжек людской суд?
Мой муж пошел в храм, посоветоваться со священником.
— Самый тяжкий грех — погубить любовь. Любишь ее — венчайтесь, — такой был совет.
Мы повенчались. Все плохое осталось в тени прошлого.
Началась новая жизнь. Наша. Только наша. Она проходит в трудах и заботах.
Я просыпаюсь утром и вижу родные глаза. Они улыбаются мне. Они — моя жизнь. Вот и все.
И в конце только один маленький вывод. Было тяжело, честное слово. Людской суд — страшная вещь. Особенно для человека законопослушного. Что было бы, если бы я побоялась общественного мнения? Меня по-прежнему любили бы коллеги. Жизнь была бы пуста и одинока. Кому-то от этого было бы лучше. Но не мне.
Все это я написала через два года после нашей свадьбы. Кое-что поясню из сегодняшнего времени, чтобы потом уже больше не касаться темы моей семейной жизни.
Когда мы так спонтанно решили пожениться, я не собиралась никуда уезжать. Это казалось мне невозможным: дети, работа, дом, Москва… И Костя тогда вернулся в Москву из Лондона. Но прожили мы в Москве совсем недолго. Видимо, звезды решили: дверь в прошлое нельзя оставлять приоткрытой.
Костю пригласили на озеро Комо, где в специально образованном фортепьянном фонде проходили занятия с выдающимися пианистами и педагогами современности. И мы поехали вместе. Старшие дети оставались в Москве, учились. А Пашу мы взяли с собой.
Но взять его с собой оказалось не так просто: нужно разрешение от второго родителя. А второго родителя не найти. Он заходил последний раз в конце 1995-го. Просил меня подождать какое-то время, не устраивать свою личную жизнь, может, у нас все еще образуется. Даже потом, в 1997-м, собираясь выходить замуж, я чувствовала себя виноватой перед ним: он же просил повременить. А в загсе, где я брала свидетельство о разводе (только перед новым браком и удосужилась), мне сказали, что мой «экс» взял это свидетельство у них еще в 95-м. И даже зарегистрировал новый брак. Я в очередной раз была поражена драматургией поступков Артемия Октябревича: уже женился, а меня просил повременить…
Где же искать нам второго родителя, чтобы получить нотариально заверенное согласие на то, чтобы ребенок поехал с нами в Италию? И тут я вспомнила про ту оброненную им бумажку с адресом Веры Подкопаевой. Но в Москве уже давно не было улицы Кирова. Тогда я вспомнила, что тогда, давно, он что-то говорил про Химки.
Мы с Костей взяли такси и отправились в Химки. Нам ничего другого не оставалось. Мне повезло: это и был его адрес! Там он жил с женой и двумя маленькими дочками.
Сцена встречи вышла безобразная. Мы позвонили в дверь, вышла женщина, я попросила позвать Артема, а она, ни слова не говоря, набросилась на меня с кулаками. При этом она вопила что-то типа: «Она тут! Спасайся, кто может!» Я к такому повороту событий не была готова, поэтому некоторое время она молотила меня кулаками, не встречая никакого отпора с моей стороны. Я только повторяла:
— Позовите, пожалуйста, Артема. Мне нужен Артем.
Я видела, что она меня панически боится. Догадалась: Артемий Октябревич сумел создать образ врага рода людского в моем лице. Вот она и оборонялась, нападая.
Ну, понятно.
А тут как раз вышел и Артем.
— Ну что за женщина! — воскликнул он театрально.
Эх, ну что я за женщина, а? Пришла разрешение у отца взять, чтобы сын за границей учился! Ну, кто я после этого?
— Вера, прячь детей!!! — продолжался тем временем спектакль.
Однако мне удалось все же втолковать, что нужно мне всего лишь его разрешение.
— У меня нет денег! — воскликнул отец.
— Это не важно. Главное: дай разрешение, я оплачу нотариуса.
Потом разговор вошел в нормальное русло. Договорились, что приедет он завтра и все оформит.
Приехал. Попросил прощения за поведение жены, сказал: «Она будет каяться в храме». Тоже удобно. Сначала с кулаками на ближнего, а потом покается, и все в порядке. Впрочем, не мое дело.
Оформил.
Я дала ему на прощанье денег на девочек. Это же сестрички наших деток!
Мы стояли в прихожей.
Я сказала:
— Я тебя прощаю. Пусть у тебя будет все хорошо.
— Жил я бездумно, плодил детей… — начал Артемий.
— То есть — как: «плодил»? — не поняла я. — Мы вместе с тобой думали о детях, планировали. Я детей не «плодила», я их осознанно приводила в этот мир, с любовью и надеждой.
— Я хожу в храм, я в Бога верю, я каюсь, — продолжал свою мысль отец моих детей.
— Мы тоже ходим в храм, причащаемся, — хотела успокоить его я.
— Ну, в какой вы там храм ходите, — махнул он рукой.
В общем, пошел настоящий Оруэлл: все животные равны, но некоторые равнее других…
Ладно… Попрощались…
Много лет не видели дети своего отца.
Недавно сын встретился с ним. Папа объяснил ему, что все его беды от меня.
— И что же мама делала? Пила? — спросил сын.
— Нет. Она — еврейка.
— Что же ты женился на еврейке?
— Ошибка молодости.
— А мы? Мы как появились? По ошибке?
— И вы — ошибка молодости! Я своим девочкам о вас не рассказываю. Они не знают, что вы есть.
Люди добрые! Как жить человеку, если его отец говорит ему, что он — ошибка молодости?
А как-то надо жить.
Только где, у какого еще народа встретишь такое чудо, который сыну-первенцу, продолжателю рода, скажет такое?
Совсем пропащий человек. И евреи, друзья мои, к этому никакого отношения не имеют.
Пока добирались до Грианте, где нам предстояло жить, через Австрию (у Кости там были концерты), узнала, позвонив в Москву (в то время не всегда это было просто), что не стало мамы. Ей было 68 лет. И на ее похороны я не успела.
На озере Комо я наконец стала писать рассказы. Один за другим. Сбылась моя мечта. У меня появилось мое собственное время. Я дорожила им, как величайшим сокровищем.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.