Начало войны

Начало войны

Я преподавала в школе до июня 1941 года, практически до самого начала войны с Германией. Хорошо помню наших соседей по коммунальной квартире. Они были намного старше нас. Муж работал милиционером, а жена-домохозяйка воспитывала двоих детей: девочек пятнадцати и семнадцати лет. 22 июня утром, когда все мы были дома, вдруг раздался неожиданный сильный стук в дверь и крик соседки: «Идите, идите сюда быстрей, послушайте, что говорит Молотов по радио!» У нас в комнате не было радио, и мы с Мишей бросились к соседям и прильнули к большому черному рупору, висевшему на стене. Молотов дрожащим голосом сообщал от имени правительства СССР, что фашистская Германия без объявления войны рано утром атаковала западные границы СССР на всем протяжении от Баренцева до Черного моря. Это означало начало войны. Войны жестокой и долгой.

Конечно, тогда мы не знали, что она продлится так долго – около четырех лет. Это было страшно и неожиданно, хоть о приближении войны писали в газетах и говорили по радио. Простой народ надеялся, что все обойдется, но, к большому нашему горю, не обошлось, и ужас войны стал невероятно быстро приближаться к Москве.

Началась эвакуация сперва яслей и детских садов, а затем средних школ и других учебных заведений. Вначале уезжали на восток недалеко от Москвы: в провинциальные города – Рязань, Владимир, Кострому и др. Но по мере приближения немецких войск стали уходить эшелоны на Урал и в Сибирь.

Меня и еще одну учительницу через какое-то время перевели на должности воспитателей в детский сад, где находились наши дети. В конце мая Оля попросила отпустить ее на лето в деревню. Как и всем учителям, мне был положен летний отпуск, поэтому я без особых колебаний отпустила ее, и она уехала в свою деревню в Белоруссии. Эрику было уже больше двух лет. После того как Ольга уехала, я определила сына в детский садик. Мне до сих пор неизвестна ее судьба. Она была сильно привязана к Эрику и, несмотря на свою молодость, очень хорошо за ним ухаживала. Мы все ее любили и относились к ней, как к члену нашей большой семьи.

Жаль было Олю, так как ее деревня в самом начале войны оказалась оккупирована фашистами. Выжила она или погибла в эту страшную войну, выяснить так и не удалось. Но все это время мы находились в таком состоянии, что у нас практически не было ни сил, ни времени, ни, наконец, возможности заниматься ее судьбой.

Когда началась война, Эрик ходил в ясельную группу детского сада, располагавшегося рядом с нашим домом. Вместе с учительницей русского языка из нашей школы, которую, как и меня, перевели на работу в детский сад, мы должны были отвести детей ясельной группы в усадьбу какого-то бывшего князя. Она находилась недалеко от нашего детсада, на другой стороне довольно большой рощи, в деревне Березань.

Каждой из нас вручили группу в двадцать пять детей в возрасте от полутора до двух лет. После завтрака мы отвели всех детишек в рощицу, находившуюся рядом с детским садиком. Понятно, что я никогда не была воспитательницей. И весь мой опыт состоял только из двухлетнего ухаживания за Эриком. Но Эрик был один, а тут целых двадцать пять Эриков. Я с трудом успела протереть их мордашки и пересчитать, чтобы, Боже упаси, никто не потерялся. Эрик оказался не в моей группе. Это было не случайно, так как инструкция запрещала воспитательнице иметь в своей группе сына или дочь, чтобы уделять одинаковое внимание всем детям, а не только своему. Я очень боялась за Эрика и не меньше за детей моей группы, так как роща была довольно большая, а среди деревьев и кустов очень просто было кого-нибудь потерять. Следить в одиночку за цепочкой из двадцати пяти детей было очень тяжело. По дороге нас догнал кто-то из персонала детсада и сообщил, что немецкие войска приближаются к Москве. Я помню, как меня подозвала к себе учительница второй группы, которая вместе с детьми поджидала нас, так как вышла немного раньше. Она жила без мужа и одна воспитывала сына, ровесника Эрика. И вдруг она сказала страшную вещь: «Я бы очень хотела, чтобы немцы побыстрее появились здесь, и наконец эта война закончилась». Мне кажется, что она приехала в Москву из Польши, когда в 1939 году Сталин и Гитлер поделили ее между собой. Потом она добавила: «Немцы – джентльмены, я их хорошо знаю, ничего плохого они нам не сделают. Пусть эта война быстрей закончится».

Я просто оторопела от этих слов и растерянно спросила: «Ты что, хочешь, чтобы мы проиграли в этой войне и фашисты победили? Ты что, не понимаешь – это же верная смерть для моей семьи и всех советских евреев?» К тому времени мы уже знали, что немцы после захвата Одессы уничтожили там почти всех евреев, не успевших бежать. Правда, после выступления Сталина по радио информацию об уничтожении евреев на захваченных немцами территориях передавать перестали. Евреи растворились в формулировке «советские граждане», и больше о них не упоминали.

Вообще, по мере продвижения немецких войск на восток резко усилился антисемитизм, которого я почти не ощущала до начала войны.

После того разговора с моей коллегой я поняла, что она чужой, жестокий человек, но, вероятно, у нее были свои причины так думать. Тем не менее нам пришлось вместе добираться до этой злосчастной усадьбы. Каким-то образом мы узнали, что недалеко от деревни Березань, куда мы привезли своих деток, находится наша школа, которая тоже переехала из Москвы.

Мы с учительницей решили перебраться туда и жить вместе с учениками и учителями. Школы тоже стали эвакуировать, так как немцы стремительно приближались к Москве.

В усадьбу прибыл персонал детского сада, и мы отправились на поиски нашей школы. Оказалось, это довольно далеко. Никакого автобусного сообщения уже не было, и нам пришлось идти пешком. По дороге нас догнала крестьянская телега, и мы попросили сидящего в ней возницу подвезти нас. Крестьянин остановил лошадь и предложил подвезти нас за деньги, заломив такую цену, что мы растерянно посмотрели друг на друга. Таких сумм у нас, конечно, не было. У меня, кажется, вообще при себе денег не было, и я со злостью сказала этому мужику: «Как ты можешь в такое время, когда идет такая страшная война и тысячи людей гибнут, просить у нас деньги?» На мою тираду он очень спокойно ответил: «Платите, как я сказал, или я поехал». И он действительно уехал, а мы продолжали свой путь по разбитой проселочной дороге пешком.

Мы прошагали километра два, и нас вновь догнала телега. На этот раз в ней сидела женщина, которая и довезла нас до деревни, где находилась школа.

Несмотря на то что деревня находилась практически в пригороде Москвы, она была невероятно бедной. Старые дома с покосившимися заборами, кругом грязь и какое-то запустение. Крестьяне отказывались продавать нам продукты даже за хорошую цену. Были они какие-то злые и неприветливые даже в это тяжелое время, когда, как говорится, беда объединяет людей. Большинство взрослого населения было настроено антисоветски. Они еще помнили сытые времена до революции, когда им неплохо жилось при князе, которому принадлежала эта земля, а советская власть, похоже, не принесла им ничего хорошего.

Мы в Москве конечно же все были патриотами и в принципе ничего не знали о бедственном состоянии деревни. Поэтому нам была странна и непонятна эта озлобленность крестьян в такое тяжелое для страны время. Даже к детям, ученикам нашей школы, они относились грубо и неприветливо. Купить для детей молоко или яйца было большой проблемой.

Тут я хочу сказать пару слов о той учительнице, которая уже упоминалась выше. Вернувшись в Москву после войны, я зашла в школу, где когда-то работала. Мне потребовался какой-то документ. Там я спросила об учительнице, с которой мы в 1941 году переводили малюток из яслей через рощу в княжескую усадьбу. Мне ответили, что она сейчас находится в школе и я могу поговорить с ней сама.

Учебный год еще не начался, и учителя занимались подготовкой к этому ответственному событию. Учеников в школе еще не было, и персонал в общем-то был не очень загружен работой. Я вошла в какой-то класс и сразу же узнала свою бывшую коллегу. Она сидела за столом и заполняла классный журнал. Подошла к ней; она меня тоже узнала, это я заметила сразу, но потом у нее в глазах появился испуг. Она, вероятно, вспомнила наши разговоры в роще под деревней Березань в начале войны и опустила голову, продолжая что-то писать. И тут я спросила ее, как она провела годы войны. Женщина оправилась от испуга и удивленным, явно неестественным голосом ответила, что я, очевидно, обозналась и приняла ее за кого-то другого. Я поняла, что говорить нам не о чем, и ушла.

Конечно, она могла подумать, будто я пришла к ней за какой-то помощью или с просьбой, и не хотела иметь дело с еврейкой, так как в это время в стране уже нагнетался страшный антисемитизм. Был разгромлен Антифашистский комитет, расстреляны ведущие еврейские писатели и артисты, велась оголтелая кампания борьбы с «безродными космополитами». Разумеется, в такой тяжелой политической обстановке одинокая несчастная женщина вела себя осторожно. И по большому счету я осуждать ее не могу.

Эту неприветливую деревню нам пришлось оставить. Школа переехала в ближайший колхоз, и обстановка сразу же изменилась. Руководство колхоза приняло нас радушно и выделило под школу большое кирпичное здание, где раньше размещалось старое правление колхоза. Каждый день мы получали на всех молоко, овощи и кое-какие продукты.

Однажды в конце дня я встретила заместителя председателя колхоза. Это была образованная женщина гораздо старше меня. Говорили мы о том, о чем говорили тогда все: о войне, о немцах, о том горе, которое они нам принесли.

И вдруг она высказалась в том же духе, что и моя коллега по школе тогда в роще. Я уже не помню точно ее слова, но смысл их запомнила. А сказала она примерно так: «Ты знаешь, Лена, немцы, очень может быть, скоро займут нашу деревню, но я уверена, что они ничего плохого вам и вашим детям не сделают». И я ей с вызовом ответила: «А вот я совершенно в этом не уверена. Ведь я еврейка!» И я рассказала ей о жутких погромах на Украине, которые устраивали немцы в Гражданскую войну. Я была в тот период совсем девочкой, но кое-что помнила. Многое я знала об этих жестоких бессмысленных погромах и из воспоминаний моей матери.

Выслушав внимательно мой рассказ, зам. председателя сделала довольно странный вывод: «Мне теперь понятно, почему евреи трусливые, ведь они в детстве пережили такие страшные потрясения. Любой человек, переживший такое, стал бы трусом». Такова была железная логика большевистского воспитания.

В этом колхозе я впервые увидела вблизи жизнь русских крестьян, или как их тогда официально именовали, «советского колхозного крестьянства». До этого я практически ничего о них не знала, только видела их торгующими на московских колхозных рынках.

Нас расселили по деревенским избам. Я, Эрик и Дима попали к очень приятной и доброй женщине. Там же, в избе, проживали ее дочь и корова с уже довольно большим теленком, привязанная недалеко от большого обеденного стола. В доме стояла невыносимая вонь от навоза, который хозяйка не очень спешила убирать. Да, собственно, и мать и дочь, вероятно, привыкли к нему и не реагировали. Может быть, действительно зимой корову нельзя выводить на улицу, так как она может простудиться и заболеть. Но почему ее нельзя было выводить во двор летом, так и осталось для меня загадкой.

На огороде у хозяйки созрел урожай, и мы помогали ей убирать огурцы и ягоды. Стояло очень жаркое лето, но все ученики нашей школы, даже самых младших классов, выходили на колхозное поле убирать урожай. Все учителя, конечно, тоже работали там. За это колхоз взял всю нашу школу на полное продовольственное обеспечение. Я уже не помню, помогало ли нам чем-либо Министерство просвещения, но колхоз делился буквально всем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.