Воспоминания детства

Воспоминания детства

Я родилась 2 ноября 1913 года в местечке Соколивка (Юстинград) на Украине в бывшей Киевской губернии. Моя мать Хая Таратута была родом из местечка Кенеле, а мой отец Иосиф Трахтман – из местечка Соколивка.

В фильме «Ентл» показано местечко, очень похожее на местечко, где жил мой дед Биньямин Таратута в Кенеле. Я увидела в фильме дом, который выглядит копией дома моего деда.

Наше местечко называлось Соколивка, как и украинская деревня, к которой оно примыкало. А официально оно называлось Юстинград. Большинство построек в местечке составляли мазанки (т. е. построенные из глины и соломы). Дома зажиточных людей строились из дерева или красного кирпича. Из кирпича были построены конфетная фабрика, баня. За баней находился дом раввина, тоже кирпичный, с красивым садом вокруг. Я помню раввина в традиционной одежде, спускающегося по широкой лестнице в сад. Таких домов было мало. В местечке не было ни шоссейных дорог, ни тротуаров. Осень и зиму местечко утопало в болоте и снегу. Я очень любила весну, канун Пасхи, когда мы, дети, могли играть и бегать по высохшим тропинкам.

Мои родители снимали квартиру, не было у них своего дома. Первая наша квартира была в доме семьи Дозорец (в доме дедушки нынешнего начальника Генерального штаба Армии обороны Израиля Дана Шомрона). Их отца уже не было в живых, а мать уходила утром из дома. И мои родители уходили утром в свою лавку. Целыми днями оставались мы с хозяйскими детьми, которые были старше нас. Они играли и ухаживали за нами, маленькими. В этом доме родилась моя сестра Мирьям – третья дочь в нашей семье. Я помню ее рождение. Там была еще одна квартирантка, которая жила там с маленьким сыном. Она страдала манией чистоты и всегда, убирая свою квартиру, громко кричала на сына.

Ночью приснился мне сон: «Соседка вытряхивает одеяло вместе с сыном около канавы снаружи двора и кричит на него». Я просыпаюсь от крика и вижу маму, лежащую в большой деревянной кровати родителей, напротив моей кушетки. У кровати стоит местечковая бабка-акушерка, вытаскивает из тела матери ребенка, покрытого кровью, и окунает его в деревянное корыто с водой в ногах маминой постели. Я громко заплакала. Папа зашел в комнату, наклонился ко мне и, чтобы успокоить меня, дал мне большую коробку из-под папирос. Так в возрасте трех лет я присутствовала при рождении моей сестры Мирьям.

Я помню сад во дворе семьи Дозорец. Я на руках у одной из дочерей Дозорцев. Мы стоим у дерева, и я лакомлюсь смолой с его ствола. Вдоль забора росла малина. Этот дом и дом раввина, что напротив, примыкали к жилищам украинских крестьян. Вечерами во время дойки мама брала нас (меня и сестру Тову, которая была старше меня почти на два года) к крестьянке, доившей корову, и та наливала нам по стакану теплого молока из стоящего рядом ведра. К нам часто заходил фельдшер, который делал уколы и прививки. Он был инвалидом Первой мировой войны, у него было что-то с горлом, и его речь звучала как «тик-так, тик-так». Я боялась его, начинала кричать и плакать при его появлении.

В этом доме мы жили до погромов.

Мы перехали в дом, расположенный недалеко от рынка. Через пустырь мы переходили к торговому ряду, где была и лавка моего отца. Рядом находилась большая площадь, на которой раз в неделю проходила ярмарка. Масса крестьян из окрестных деревень прибывали со своими повозками, полными товаров. Они продавали овощи, фрукты, а также лошадей и коров. Повозки заполняли всю площадь, было очень тесно. Мы, дети, тоже бывали там иногда. Я помню случай в ярмарочный день. Я стою в узком проходе между лавками. Вдруг появляется передо мною крестьянка, молодая, высокая, в украинской цветной шали на плечах и сапогах. А я босая. Она наступает каблуком на большой палец моей ноги, с силой нажимает на него и не отпускает, пока не появляется кровь. Какая ненависть! Поступать так по отношению к маленькой девочке только потому, что это – еврейский ребенок! Но были среди крестьян и другие люди. Например, те, которые дважды спасли жизнь моему отцу, о чем я расскажу в дальнейшем.

Дочь хозяина нашего дома была красивой девушкой, и мы, дети, ее очень любили. Я помню ее в тонком трикотажном свитере с черными и белыми полосками, с веселой и приятной улыбкой на нежном лице. Она сидит посреди комнаты на стуле, мы вокруг нее. Она уже обручена, и мы знакомы с ее молодым красивым женихом. А затем я вспоминаю ее сидящей на том же месте, плачущей горькими слезами: ее жениха убили бандиты по дороге из Умани, куда он ездил за товаром. Я тогда впервые услышала о бандитах-погромщиках и об убийствах евреев.

В этом доме нас посетила бабушка Рахиль, мама нашей матери. Родители нашей матери развелись. Наш отец, будучи еще женихом, долго хлопотал по поводу их развода. Ко времени своего визита она была замужем за другим человеком и жила в другом городе. Она спала у нас в большой комнате на единственной кровати, что стояла там у стены напротив входа.

Утро. Бабушка, сидя в постели, одевается. Ее лицо белое, длинные волосы спадают на плечи, она надевает розовое белье. Я, стоя у постели, любуюсь своей красивой бабушкой. Вдруг из коридора, ведущего из спальни родителей и из кухни, появляется папа. Бабушка, вскрикнув «Ой!», быстро натягивает на себя простыню. Это единственное, что я помню о бабушке Рахили. Больно, что моя мама после такой тяжелой жизни, полной мук физических и душевных, оставила всего несколько страниц воспоминаний. Она посвятила детство и юность уходу за своими братьями и сестрами. А сколько сил она потратила на нас! Во время погромов она защищала нас, прятала. Когда мне было 14–15 лет, мама рассказывала мне, что мечтала быть писательницей. Она ходила в хедер, но дедушка забрал ее, объяснив, что девушке достаточно уметь написать письмо и знать молитву. Когда она выходила солнечным утром и смотрела на золоченый купол церкви, на зелень, на цветущие деревья, ей страстно хотелось все это описать. И действительно, несколько страниц, оставленных ею, написаны с большим талантом.

Я переписывалась с матерью несколько лет и, прибыв в Израиль, перевела ее записи с идиша на иврит, размножила и раздала внукам. Если я успею завершить книгу о моей жизни, то обязательно включу туда воспоминания моей матери.

Я пишу, чтобы наши дети и внуки знали, как надо ценить свободную, спокойную и мирную жизнь.

Моя младшая сестра Бат-Ами, родившаяся в Стране, сказала мне, что никто ей ни разу не рассказывал о местечке. Об этой жизни она знает только из литературы.

Период жизни в доме у рынка был спокойным и мирным. Папа держал продуктовую лавку, и мама готовила для продажи домашнюю колбасу. Мы любили есть ее прямо из печи. Дома был погреб, полный всякого добра. Летом мама готовила вишневку. В погребе лежала большая бочка отверстием кверху. Мама сидела на низком стульчике, вокруг нее стояли ведра, полные спелой вишни. Вынув косточки, она кидала ягоды в бочку, а мы сидели рядом и ели темную зрелую украинскую вишню сколько душе угодно. Я не помню процесс приготовления вишневки, а только помню аромат спелой вишни, а затем вкус и аромат сладкой наливки. В погребе стояли также бочки с мочеными яблоками и солеными арбузами. Я помню также вкус зрелых яблок, груш и дынь. Больше мне никогда в жизни не приходилось пробовать таких вкусных фруктов. Во время коллективизации почти все фруктовые сады были уничтожены из-за того, что налогом облагалось каждое фруктовое дерево. И помидоры на Украине имели особую форму и вкус. Когда я приехала в Советский Союз в 1931 году, мне уже не приходилось пробовать те фрукты и овощи, которые я любила в детстве. Мы недоедали. По карточкам мы получали основные продукты питания, причем низкого качества. Особенно помнится мне селедка, которую нам выдавали сухую и невыносимо соленую, при том что в Палестине в то же время продавали соленую рыбу высокого качества всех видов, импортируемую из Советского Союза. Мама покупала также рыбные консервы в томате, сделанные в Советском Союзе. Но все эти товары выпускались только на экспорт, чтобы получить иностранную валюту и купить машины, необходимые для индустриализации.