Глава шестая Смерть Беатриче

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава шестая

Смерть Беатриче

Восхваления Беатриче неожиданно прерываются трагической цитатой из библейской книги «Плач пророка Иеремии»: «Как в одиночестве сидит град, некогда многолюдный, он стал как вдова, некогда великий между народами». Эта цитата является эпиграфом к последней части «Новой Жизни», повествующей о смерти несравненной дамы. Всеми правдами и неправдами поэт стремится датировать события числом «девять». Беатриче умерла в 1290 году, 8 июня, однако Данте прибегает к счету, принятому в Сирии, по которому у него получается, что месяц ее смерти — девятый, «ибо первый месяц там Тизрин первый, называемый у нас октябрем». Нам кажется, что эти страшные натяжки и привлечение восточных экзотических календарей являются неоспоримым доказательством того, что Беатриче существовала в действительности. Если бы она была символом или аллегорией, к чему были бы все эти хитрые расчеты? Для прославления и возвышения Беатриче Данте понадобились звездные числа и космические образы, и он обратился к популярной в средневековой Европе книге узбекского астронома IX века, уроженца Самарканда, Аль Фергани. «Начала астрономии» Аль Фергани были известны благодаря латинскому переводу Герарда из Кремоны. Это сочинение Данте тщательно изучил, и оно в значительной степени определило его представления о строении вселенной. Чтобы объяснить возвышенный смысл даты успения своей возлюбленной, Данте обращается к выкладкам среднеазиатского математика и звездочета. Число «девять» оказывается главным числом мироздания, ибо движущихся небес — девять, и девятое небо есть перводвигатель, в котором заключено мировое движение.

Воспринимая смерть Беатриче как космическую катастрофу, Данте почел необходимым сообщить о ней всему миру. Он обращается с латинским посланием к земным владыкам, начав его приведенной выше цитатой из Иеремии. Но князья Италии и градоправители республик вряд ли отозвались на письмо юного флорентийского поэта. В безумный смысл этого не дошедшего до нас послания проник спустя шесть веков Александр Блок:

В посланьях к земным владыкам

Говорил я о Вечной Надежде.

Они не поверили крикам,

И я не такой, как прежде.

Никому не открою ныне

Того, что рождается в мысли.

Пусть думают — я в пустыне

Блуждаю, томлюсь и числю.

Данте стал проводить дни и ночи в слезах. В те времена, как и в античной Греции, мужчины не стыдились слез. Затем он написал канцону. Она связана тематически с канцоною, в которой говорилось, что в небесах ожидают Беатриче.

На небе Беатриче воссияла,

Где ангелов невозмутим покой…

И, с удивленьем на нее взирая,

Ее в обитель рая

Владыка вечности к себе призвал,

Любовью совершенною пылая,

Затем, что жизнь столь недостойна эта,

Докучная, ее святого света.

Несмотря на отдельные прекрасные строки, канцона эта немного длинна, заверения о неутешности поэта, о его верности Беатриче, о его несказанном горе повторяются, может быть, слишком часто, однако нельзя ни минуты сомневаться в их искренности. Затем Данте рассказывает, что, когда канцона эта была написана, к нему пришел один из лучших его друзей, который «приходился столь близким родственником по крови той славной даме, что не было родственника, более близкого». Этот перифраз значит, что посетитель скорбящего Данте был братом Беатриче. Он попросил Данте сочинить стихи об одной юной умершей даме, не называя ее имени. Однако Данте понял, что он ведет речь о Беатриче. И Данте сочинил сонет, начинающийся:

Пусть скорбь моя звучит в моем привете;

Так благородным надлежит сердцам.

Мой каждый вздох спешит навстречу к вам.

Как жить, не воздыхая, мне на свете!

Решив, что он недостаточно удовлетворил просьбу своего приятеля, Данте написал также небольшую канцону, которая начинается: «Который раз, увы, припоминаю, что не смогу увидеть…» В последних ее стихах чувствуется скорбное дыхание, звучит музыка будущей «Комедии», терцин «Рая»:

Ее красу не видит смертный взор.

Духовною она красою стала

И в небе воссияла,

И ангелов ее восславил хор.

Там вышних духов разум утонченный

Дивится, совершенством восхищенный.

В годовщину смерти Беатриче Данте сидел в уединенном месте и на табличке рисовал ангела, думая о несравненной даме.

«Рисуя, — вспоминает он, — я поднял глаза и увидел рядом с собой людей, которым надлежало воздать честь. Они смотрели на мою работу. И как мне было сказано потом, пребывали там уже в течение некоторого времени, прежде чем я их заметил. Когда я их увидел, я встал и, приветствуя их, сказал им: „Некое видение пребывало со мной, и я весь был погружен в мысли“. Когда ушли эти люди, я вернулся к моему занятию и снова стал рисовать ангела. И за работой мне пришло в голову сочинить стихи как бы к годовщине, обратясь к тем, кто посетил меня. Тогда я написал сонет, начинающийся: „Явилась мне…“ Этот сонет имеет два начала, второе является как бы поэтическим переложением рассказа:

Явилась мне в часы уединенья —

Ее Амор оплакивал со мной.

Вы видели рисунок быстрый мой,

Склонились у ее изображенья.

Так прошел год. Погруженный в скорбь, одиночество, воспоминания, Данте писал сонеты, канцоны, в которых уже не дышало прежнее вдохновение, прежняя страсть. И вдруг что-то изменилось в его душевном состоянии, что-то дрогнуло, что-то снова вдохновило его. Лицо печальника было искажено скорбью, глаза покраснели от слез, но мысль о том, видят или не видят его скорбь, не покидала поэта, вечно преданного самоанализу. «Однажды, — продолжает Данте, — осознав мое мучительное состояние, я поднял глаза, чтобы увидеть, видят ли меня. Тогда я заметил некую благородную даму, юную и прекрасную собой, которая смотрела на меня из окна с таким сожалением, что казалось, что все сожаление в мире в ней нашло свое прибежище. И так как несчастные, видя сострадание других, почувствовавших их муки, легче уступают приступам слез, как бы сожалея самих себя, я ощутил в моих глазах желание пролить слезы. Но, боясь показать жалкое состояние моей жизни, я удалился от очей этой благородной дамы, говоря самому себе: „Не может быть, чтобы с этой сострадательной дамой не находился благороднейший Амор“. Это было опасное соседство. Рядом с прекрасной дамой, которую Данте не знал, или, может, быть, знал, так как она жила рядом, был роковой спутник — Амор. Данте был в смущении, в недоумении. Дама, полная сострадания, проливала слезы, и где бы ни увидела она молодого страдальца, бледность — цвет любви — являлась на ее щеках. В ее взглядах Данте начал искать утешения, наконец он написал сонет:

И цвет любви и благость сожаленья

Ваш лик скорбящий мне не раз являл.

Он милосердием таким сиял,

Что на земле не нахожу сравненья.

Я созерцал чудесные явленья.

Ваш грустный взор мой скорбный взор встречал.

И голос трепетный во мне звучал —

Вот сердце разорвется от волненья.

Ослабленным глазам я воспретить

Не мог глядеть на вас…

Глаза Данте, по его словам, начали испытывать слишком сильное наслаждение, когда он видел сострадательную даму; напрасно он упрекал свои глаза и даже написал сам себе в укор сонет. Взоры его невольно направлялись в ту сторону, где была дама-утешительница. Данте прекрасно сознавал — с его склонностью к анализу — противоречие своих чувств. Образ сострадательной дамы, живой, улыбающейся или печальной, был слишком привлекателен и соблазнял самые глубины его сердца. Он записал в своем поэтическом дневнике: «Я видел вновь и вновь лицо сострадательной дамы в столь необычном виде, что часто думал о ней как об особе, слишком мне нравящейся. „Эта благородная дама, — размышлял я, — прекрасная, юная и мудрая, появлялась, как можно судить, по воле Амора, чтобы в жизни моей я нашел отдохновение“. И часто я думал еще более влюбленно, так что сердце мое все глубже воспринимало доводы этой мысли. И когда я уже был вполне готов с ними согласиться, я снова погружался в раздумье, как бы движимый самим разумом, и говорил самому себе: „Боже, что это за мысль, которая столь постыдно хочет меня утешить и почти не допускает иную мысль?“ Затем восставала другая мысль и говорила: „В таком мучительном состоянии ты находишься, почему не хочешь освободиться от скорбей? Ты видишь — это наваждение Амора, приводящего к нам любовные желания. Амор исходит из столь благородного места, каким являются очи дамы, показавшей столь великое ко мне сострадание“. Так я, борясь с самим собой, хотел выразить мое душевное состояние в стихах. И так как в столкновении моих мыслей побеждали те, которые говорили в ее пользу, мне показалось, что мне следует к ней обратиться. Тогда я написал сонет, который начинается: Благая мысль».

Если этот сонет был послан даме сострадания, то он прозвучал как признание в любви.

Благая мысль мне говорит пристрастно

О вас, пленившей дни мои и сны.

Слова любви столь сладости полны,

Что сердце, кажется, со всем согласно.

Душа узнать стремится ежечасно

У сердца: «Кем с тобою пленены?

Зачем лишь ей одной внимать должны?

Слова иные изгоняешь властно!»

«Душа задумчивая, — говорит

Ей сердце, — это дух любви нам новый;

Он мне, таясь, открыл свое желанье.

А добродетели его основы

В очах прекрасных той, что нам сулит

И утешение и состраданье».

Затем в «Новой Жизни», написанной (скорее составленной, так как стихи возникли ранее) через год после смерти Беатриче, описывается покаяние Данте и его возвращение к Беатриче. Он снова проливает слезы, снова мучается денно и нощно, и муки его усугублены его краткой изменой. Наконец, Данте повествует о пилигримах, направляющихся в Рим, которых он встретил на улицах Флоренции. По этому поводу он пишет сонет, в котором со свойственным ему преувеличением уверяет, что, если бы печальная весть о смерти Беатриче коснулась ушей этих странников, пришедших из неведомых и далеких стран, они наполнили бы Флоренцию рыданиями. Следует также рассказ о неких благородных дамах, которые попросили Данте написать стихи. Данте послал им один из своих сонетов, посвященных Беатриче, написанный после ее смерти, и новый сонет — апофеоз возвышенной дамы на небесах.

За сферою предельного движенья

Мой вздох летит в сияющий чертог.

И в сердце скорбь любви лелеет бог

Для нового вселенной разуменья.

И, достигая область вожделенья,

Дух-пилигрим во славе видеть мог

Покинувшую плен земных тревог,

Достойную похвал и удивленья.

Не понял я, что он тогда сказал,

Столь утонченны, скрытны были речи

В печальном сердце. Помыслы благие

В моей душе скорбящей вызывал.

Но Беатриче — в небесах далече —

Я слышал имя, дамы дорогие.

После этого Данте явилось «чудесное видение». В этом видении, говорит он, «в котором я узрел то, что заставило меня принять решение не говорить больше о благословенной, пока я не буду в силах повествовать о ней более достойно. Чтобы достигнуть этого, я прилагаю все усилия, о чем она поистине знает. Так, если соблаговолит тот, кто все животворит, чтобы жизнь моя продлилась еще несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной женщине. И пусть душа моя по воле владыки куртуазии вознесется и увидит сияние моей дамы, присноблаженной Беатриче, созерцающей в славе своей лик того, кто благословен во веки веков». Таким образом, Данте на последней странице «Новой Жизни» обещает, что скажет о Беатриче «то, что никогда не было сказано ни об одной женщине». Этот заключительный аккорд «книги памяти» противостоит всему замыслу следующего произведения Данте — «Пира», написанного в первые годы изгнания. Следует предположить, что три (или, может быть, только первые две) аллегорические и морализирующие канцоны, вошедшие в «Пир», возникли еще во Флоренции. Данте утверждает, что «сострадательная дама» была «достойнейшей дочерью Повелителя вселенной, которую Пифагор именовал Философией» (I, XV, 12). Нелегко объяснить совершенно очевидное противоречие между двумя произведениями. Трудно также отрешиться от мысли, что «сострадательная дама», прежде чем превратиться в образ аллегорический, существовала в действительности на «первом плане». Можно предположить с достаточной вероятностью, вместе с многими современными дантологами, что «Новая Жизнь» имела две редакции и что до нас дошла вторая, в которой конец был переделан и дополнен самим автором в те времена, когда он оставил «Пир» и трактат «О народном красноречии» и начал писать «Монархию» и «Божественную Комедию». Отказавшись от интеллектуализма первых лет изгнания, Данте стремился связать с песнями поэмы юношеское свое произведение, прославлявшее ту, которая стала его водительницей в «Раю».

Все же определить, каков был конец первой редакции «Новой Жизни», представляет нелегкую задачу. Мы можем предположить, что заключением было торжество сострадательной дамы и сонет, ей посвященный. Может быть, были приписаны позже не только история его «чудесного видения», но также глава тридцать девятая о раскаянии Данте и одиннадцатая о пилигримах. В двадцать девятой главе, несмотря на плач, воздыхания и покаяние, чувствуются некоторая искусственность и холод — величайшие противники поэзии. Сонет о пилигримах больше говорит о внешнем образе идущих «по граду скорбей» странников, чем о чувствах самого поэта.

В начале «Пира» Данте категорически заявляет, что сострадательная дама не женщина, а Философия, дочь самого господа бога, — и пусть верит, кто может поверить! Но мы знаем, что Данте впоследствии отказался от этой натяжки и каялся в земном раю перед ликом Беатриче во всех своих увлечениях, как просто земных, так и аллегорических. Мы полагаем, что наиболее вероятна гипотеза о том, что «чудесное видение» было придано книге памяти позже, когда пророчество последнего сонета уже осуществлялось в «Божественной Комедии». Некоторые ученые прошлого столетия полагали, что благородная дама была не кем иным, как невестою, а затем женою Данте — Джеммою Донати. Это вызвало бурю негодования и возмущения у критически настроенных дантологов нашего века, которые не желают решать загадки дамы сострадания. Почему, однако, не предположить, что красавицей, пожалевшей Данте, действительно была долго ждавшая своего жениха и просватанная за него еще в детстве Джемма Донати? Данте был обязан взять ее в жены по договору, подписанному его отцом, и потому не замечал ее красоты, но после смерти Беатриче он мог вдруг заметить прелесть своей невесты, ее нежность, сострадательность и всепрощение и оценил ту долгую любовь, которую она к нему питала. Женоненавистник Боккаччо сообщает, что родственники, мол, оженили Данте после смерти Беатриче, не понимая, что поэтам супружество вредно, так как оно мешает их занятиям поэзией. Седовласый автор «Декамерона» стал в конце жизни богомольным мизантропом, однако свидетельству его нельзя не верить. Данте женился после смерти Беатриче, вероятно, через год, когда ему было двадцать шесть лет, а Джемме около двадцати. Каким образом Джемма, подарившая Данте четырех детей, могла стать символом божественной мудрости, я затрудняюсь объяснить. Данте, впрочем, любил самые нежданные трансформации смысла, но мог впоследствии легко от них отказываться. Великому человеку была свойственна вечная игра идей, реальных и фантастических. Без этих перевоплощений, перемен, духовных восхождений и многих, увы, многих падений, в том числе в аллегорически-морализирующие времена «Пира», Данте не стал бы автором «Божественной Комедии».