Что есть ошибка?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Что есть ошибка?

История человеческого мышления знает немало примеров того, как умело поставленный вопрос освещает путь развития в данной отрасли с яркостью исключительной, и этот вопрос становится тогда важнее сотни ответов. Кажущаяся неожиданность — вот основное условие такого вопроса, молнией прорезывающего общедоступные горизонты, открывающего новые дали. А впечатление неожиданности возникает тогда и там, где, казалось бы, не может иметь места вопрос: либо потому, что все ясно и ответ не нужен, либо потому, что все неясно и ответ невозможен. Но вопрос уже задан, он становится фактом реальной действительности, его не возвратить в небытие, он динамичен и взрывчат, и он взрывает, в конечном счете, фиксированные и застывшие, обратившиеся в мертвый груз категории ясного и неясного, ненужного и невозможного...

Но мы знаем, конечно, что подобный, несущий в себе революцию вопрос лишь по видимости возникает, как гром из ясного неба, в действительности же строго обусловлен, являясь не только началом, но и результатом, итогом, завершением какого-то этапа в развитии данной отрасли мышления или творчества.

История шахматной игры, этого совершенно особого изобретения человеческого гения, в котором активно сочетались элементы логического мышления, художественного творчества и волевого усилия, также знает подобного рода революционизирующие вопросы. Важнейший из них, поистине делающий эпоху, был задан Вильгельмом Стейницем и формулируется он так: что есть ошибка в шахматной партии?

Исходя из этого вопроса, он и создал свою теорию шахматной игры. До Стейница история шахматной игры была лишь арифметической суммой индивидуальных состязаний за доской. Казалось трудным установить ее обобщенные законы и принципы, имеющие реальность и вне данной индивидуальной партии. Принципы, установленные Филидором, касались лишь некоторых этапов и специфических положений шахматной партии (пешечная цепь, некоторые случаи концов партий) и не имели широкого применения в практике первой половины XIX века, ибо доминировала тогда фигурная игра, и практика эта была основана, если пользоваться философской терминологией, на началах агностицизма, на совокупности неповторимых и не подлежащих обобщению случайностей, определяющих ход каждой индивидуальной партии.

На этой почве возникал так называемый «комбинационный» стиль игры, являющийся основой «старой школы». Ход «комбинационной» партии не в нашем, нынешнем, а в тогдашнем понимании, представлялся приблизительно таковым.

Цель игры — заматовать короля; белые стремятся заматовать короля черных, черные — короля белых. Цель эта неделима, не распадается на этапы, оба противника стремятся к ней с первых же ходов. И, на самом деле, есть такие положения на доске, когда, при определенных ходах черных (и соответственно, конечно, белых), они матуются уже на 4—5—6 ходе. Эти положения случались на практике, «грамотные» шахматисты с ними знакомы и их не допускают. Итак, идет игра. Партнеры избежали «детских матов». Все фигуры введены в бой, положение материально равное, каждый из партнеров стремится к непосредственной атаке на вражеского короля. И вот тут, у того, кто играет сильнее, возникает «комбинация», т. е. возможность благодаря случайному расположению фигур и пешек в данной партии завершить свою атаку рядом форсирующих и форсированных ходов, связанных обычно с материальным пожертвованием, оканчивающихся матом королю противника. Бывает, что она на самом деле приводит к мату, значит — она «выигрывающая», «правильная» комбинация; бывает и обратный случай, — значит, осуществлявший ее «ошибся», не видел ответа противника, разрушающего данную комбинацию. Комбинация не удалась, а неудавшаяся комбинация, как правило, ведет к проигрышу партии. Но и удавшаяся и неудавшаяся комбинации неповторимы, они ведь основаны на данном расположении фигур, случившемся в данной индивидуальной партии.

И далее. В интересах обоих партнеров притти как можно скорее к такому положению на доске, которое объективно чревато возможностью создать комбинацию. Такие положения чаще всего встречаются в так называемых открытых партиях, т. е. таких, где пешки и фигуры обеих сторон сразу выводятся на линию боя и вступают друг с другом в острый конфликт, ведущий к непосредственной драматической развязке. Эти открытые партии можно обострить и убыстрить применением гамбитных начал, таких, в которых одна из сторон, преимущественно белые, уже в дебюте жертвуют противнику пешку, а то и фигуру (гамбит Муцио), чтобы получить взамен лучшее развитие и атаку. Но так как развивать эту атаку после выхода из дебютной стадии и защищаться против нее можно различным образом, то и при гамбитных началах практическая партия не теряет признака случайности и индивидуальной неповторимости.

Так вот и строили свои партии выдающиеся шахматисты первой половины XIX века, и сильнейший из них — Адольф Андерсен — и, как полагали тогда, сам Пауль Морфи. Открытые партии, в частности гамбитные начала, из которых некоторые возникли еще в XVII—XVIII веках, а некоторые (наиболее популярное из них — гамбит Эванса) были изобретены в XIX веке, явно предпочитались: ими было играно громадное большинство партий на матчах и турнирах. Стаунтон даже внес предложение к первому международному турниру 1851 года: обязать участников турнира играть только открытые партии. Эти партии считались интереснее, эффектнее, спортивнее, свидетельствовали о «смелости», о «рыцарском характере» партнеров, — отсюда и возникло столь характерное для того времени уподобление шахматных состязаний рыцарским турнирам. Как видим, шахматная идеология не выпадала из общей идеологической доминанты эпохи — тяги к мелкобуржуазной романтике, возникшей как идеологическая концовка бурной эпохи наполеоновских войн. Представление о шахматах, как о своего рода макете борьбы или даже макете жизни, упорно держалось хотя бы подсознательно в психике шахматистов.

И естественно, что при таком понимании игры сильнейшим считался тот, чьи комбинации были «красившее», т. е. более неожиданны, рассчитаны на большее количество ходов, на большее количество пожертвованных фигур, на большее количество видимых каждому шахматисту эффектов. Таковы были комбинации Андресена, действительно поражающие своим блеском и элегантностью, таковой была его «бессмертная» партия, игранная в 1851 году, в которой он жертвует слона, обе ладьи и ферзя.

В том же стиле играл и Стейниц первые 10 — 15 лет своей шахматной жизни. Он умел осуществлять на доске великолепные, далеко рассчитанные комбинации, проводить эффектный натиск на короля противника, жертвуя по пути легкие фигуры, ладьи, ферзя, он также стремился к созданию бури на доске. И, конечно, в этот период он предпочитал открытые партии и гамбитные начала: из 300 стейницевских партий, игранных в период 1860 — 1877 годов, 240 открытых и около половины играны острейшими гамбитами — королевским, Эванса и другими. Он сам изобрел гамбит — «гамбит Стейница», носивший, правда, иной, отличный от обычных гамбитов характер. Он был, одним словом, типическим «игроком на атаку», атаку во что бы то ни стало. Желающий победить обязан атаковать, таков был моральный, так сказать, закон игры, — и лишь тот, кто подчинялся ему, мог считать себя подлинным «божьей милостью» шахматистом. Отзвук стратегии наполеоновских кампаний звучал и на 64 клетках шахматной доски.

Какое же место занимало в шахматной стратегии понятие «ошибка»? Поскольку не поддавались обобщению комбинации, возникшие «а базе случайного, неповторимого расположения боевых сил на доске, постольку, естественно, не поддавались обобщению и ошибки как в проведении, так и в отражении этих комбинаций, как в атаке, так и в защите. Ошибка рассматривалась как непредотвратимый элемент шахматной игры, точно так же, как случайно, неповторимо, индивидуально, «от бога» возникала комбинация. И ведь решающей роли ошибка в шахматной партии не играет: можно на протяжении трех четвертей партии ошибаться, а в последней четверти провести гениальную комбинацию и победить. На вопрос — что есть ошибка (если только не считать грубейших промахов) — не может быть дано ответа, это, как сказали бы мы сейчас, метафизический вопрос. Но этот вопрос задал себе Стейниц в момент своего идейного и психологического кризиса, в тот момент, когда он стал разгадывать тайну Морфи, изучая игранные им партии.

И вот мы снова сталкиваемся с Паулем Морфи, игравшим в шахматы всего около двух лет, по какой-то причине их возненавидившим, заболевшим к концу жизни душевной болезнью. Ни одного шахматного высказывания Морфи до нас не дошло, как он сам относился к своим гениальным шахматным дарованиям, мы не знаем. Перед нами только его партии и красноречивый, дошедший до нас его портрет. Он сидит за шахматной доской, этот элегантно одетый молодой человек, с красивым высоким лбом, с внимательным взглядом и иронической складкой у губ, похожий несколько на Оскара Уайльда. Стейниц находился в лучшем положении, чем мы: он мог беседовать с Морфи, с людьми, с ним встречавшимися, с тем же Андерсеном; Стейниц мог за свое пребывание в Нью-Орлеане посетить дом, где Морфи жил, говорить с его родными... Но вряд ли Стейниц пытался разгадывать человеческую тайну, окружавшую Морфи, с него было достаточно шахматной тайны, на разгадку которой он бросился со всей упорной страстностью своей натуры.

А материалом для разгадки были только партии Морфи; но партии Морфи сказали Стейницу очень много.

Они утолили прежде всего тоску Стейница по разумной целесообразности в шахматной игре; они обосновали недоверие Стейница к элементам «чудесного», вторгающегося в партию, и они подтвердили возможность постановки вопроса об ошибке.

Ибо партии Морфи объясняют (тому, кто умеет видеть), почему выигрывал Морфи.

Потому, что он был величайший в свое время стратег шахматной доски, умевший применить к шахматной партии принципы использования времени и пространства в шахматном понимании этих терминов. Перед Морфи встает в каждой игранной им партии отчетливая, абсолютно ясная по своему заданию задача: не теряя ни одного темпа, в кратчайший срок развивать свои фигуры, находя для каждой наиболее выгодную позицию. И к решению задачи приступал он с первого же хода. Таким образом, принципиально отрицаются «случайные», т. е. сделанные вне плана ходы: каждый ход должен что-то завоевать, что-то выигрывать, и это «что-то» не фигура и не пешка, это есть темп мобилизации боевых сил, на шахматном языке — преимущество в развитии. Таким образом, вводится в партию понятие времени, темпа.

Но что такое наивыгоднейшая позиция для фигур? Это та, — отвечает анализ партий Морфи, — при которой расположение боевых сил (овладение шахматным пространством) дает максимальные возможности для атаки; в руках Морфи эта атака была всегда смертельной для вражеского короля. А как осуществляется эта атака? В большинстве случаев комбинацией. Но что такое комбинация? Это есть навязывание противнику собственной воли, это — принуждение его делать определенные ходы, это — переселение его из «царства» свободы в «тюрьму» необходимости. Делая ход «а», я вынуждаю противника ответить ходом «б» (ибо все остальные ходы проигрывают сразу), но ход «б» дает мне возможность сделать ход «в», на который противник принужден ответить ходом «г», и т. д., вплоть до последнего хода. Шахматная комбинация — это жестокая вещь, это утонченная пытка: противник, разгадав комбинацию, видит, что каждый шаг приближает его к проигрышу, но этого шага он не может не совершить под угрозой немедленной гибели. Очень часто шахматисты не дают довести до конца выигрывающую комбинацию, предпочитая сдаться немедленно. Но это между прочим.

Противники Морфи, не обладавшие его талантом и, главное, глубоким проникновением в тайны дебютного развития, с первых же ходов стремились к безудержной атаке и приносили ей в жертву все принципы здравого смысла в шахматах. Моофи является поистине первым, продемонстрировавшим не на словах, а своими ходами понятие о здравом смысле на 64 полях. В результате преждевременного стремления к атаке во что бы то ни стало противники Морфи, которым он обычно не давал никаких поводов к этой атаке, получали сокрушительный отпор и быстро погибали, главным образом потому, что их односторонне построенная позиция оказывалась совершенно не приспособленной к защите. Морфи же, стремившийся исключительно к здоровому развитию, одинаково легко мог использовать свои фигуры и для атаки и для защиты.

Итак? Итак, комбинации, осуществляемые Морфи, не являлись громом с ясного неба, не были результатом «гениального прозрения», «внезапного вдохновения», элементом «чудесного». Они были подготовлены всем предшествовавшим планом игры, звучали заключительным аккордом логически развивающейся темы, обоснованным выводом накопившихся предпосылок. Они были заслуженной наградой за честный труд.

В этом и состояла тайна Морфи: говоря шахматным языком — в сочетании позиционной и комбинационной игры. Возможности и необходимости такого сочетания не понимали его партнеры и вообще современники, считавшие, что позиционная игра резко противоречит игре комбинационной и недостойна талантливого шахматиста, который должен искать путь к победе во внезапно возникающей комбинации. Первым понял это Стейниц, сформулировавший впоследствии известные ныне каждому шахматисту принципы игры Морфи: быстрейшее развитие, создание пешечного или фигурного центра, создание и захват открытых линий для атаки.

И, разгадав тайну Морфи, отталкиваясь от его практики, Стейниц создал свою замечательную теорию, в которую практика Морфи впадает, как могучая река в необъятный океан.